продолжение V I I I

.

..
     61 

     Я сунул в ладонь долг – 50 шекелей. Ее пальцы скрючились, хрустяще комкая деньгу, и кисть руки стала похожей на глотающего удава. 

     Зачем публиковаться? Славы захотел? Прекрати в Министерстве абсорбции клянчить деньги на издание своей книги. Подумай, у кого ты эти деньги отнимаешь – у обороны Израиля! 

     К моим советам члены Кнессета прислушиваются. Завтра подскажу, и вопрос тут же будет решен. Помогать олим для меня дело святое. Встретил я как-то одного. Высокого класса математик. Тело у него чирьями покрыто. Это от голода. Пять лет без работы кантовался, бедолага. Ни одного дня не работал. Скелет. Шепнул я в Кнессете, кому надо. На следующий день парня в университет пристроили. Лекции начал читать. Встретился с ним через полгода. Успел «Вольву» купить. Поправился. Лицо чистое. Ни одного чирья. Так что, не робей – я и тебе помогу. Главное – иврит! 

     Спрашиваешь, для чего я живу? Для получения удовольствия. 

     Двое у меня. Сын – взрослый, студент. От первого мужа. Первый – пьянь беспросветная. В России остался. И дочь. Пять годиков. От второго – местный. Сволочуга. Скандалы ежедневные. Меня проституткой обзывал, а сам любовницу содержал – в соседнем доме, под боком. Не выдержала я – повесилась. Он же и с петли меня снял. Пришла в себя. Душевная боль вернулась и злость на него за то, что не дал уйти. Там было уютнее и спокойнее. 

     Через год-два  вы все будете улыбаться, и радоваться – сказал директор гостиницы Хаим Попрыгунчик, обращаясь к новым репатриантам. 

     Профессор Флейткин держал мастерскую по ремонту и зарядке аккумуляторов. 20 лет в Израиле. Большие связи. На короткой ноге с мэром и всевозможными чиновниками. «Не дрейфь, – сказал профессор Флейткин, когда меня с ним познакомили. Похлопав по плечу, уверенно добавил, – в течение недели пристрою». Я был несказанно счастлив, что у меня все так удачно складывается. В приподнятом настроении отправился я на оговоренное свидание. Блуждал целый день, но места встречи найти не мог. Ни улицы, ни предприятия, где мы должны были увидеться, в 
городе не оказалось. Позвонил. «Он температурит. С утра к постели прикован», –
 ответил мне женский голос. Я почувствовал – лгут. «Передайте ему моё почтение. Но мы должны были сегодня встретиться. Ладно бы не пришел. Мало чего бывает. Заболел человек. Внезапно. Например, как сейчас. Но он отправил меня искать несуществующую улицу и несуществующее предприятие». «Он вам ничем не обязан!» – ответили мне после чуть слышного похихикивания. 

     «Издал несколько работ в области порошковой металлургии. Читаю лекции в технионе. Помог нескольким олим в трудоустройстве», – было отмечено им по ходу беседы, как бы невзначай. Квартира у него роскошная. Ваза. Цветы. Хлебников. Ахматова. Пастернак. Поэтические сборники, усыпанные опавшими лепестками. Когда  вышла моя первая книга, рассылая дарственные экземпляры друзьям и знакомым, отправил бандероль и ему. Он позвонил. «А я и не знал, что ты поэт. Теперь тебе, чтобы заработать международную славу, надо пару витрин разбить на улице Дизенгоф в Тель-Авиве». 

     Сионистский форум. Картотека, телефоны, столы. «Благодаря нашей активной деятельности двадцать новых репатриантов уже трудоустроены! «Товарищи щеранцы, лудельманцы и перуанцы, ваши успехи потрясающи, но соблюдайте объективную пропорцию – трудоустроены двадцать из ста тысяч новых репатриантов!!! 

     «Здравствуйте, господин Авельблюм... Напомнить по какому вопросу?.. Трудоустройство!» Ах, да... Знаете, я очень устал. Час тому назад из Москвы прилетел. Нашу делегацию промышленников плохо приняли. Что там творится передать невозможно... Позвоните через месяц». «Спасибо, господин Авельблюм – шабат шалом!»1 – выдавил я доброе пожелание сквозь злость, вскипевшую во мне на самого себя. В конце концов, кто он конкретный объект моей претензии – Щеранский? Перуанский? Лудельманская? Флейткин? Авельблюм? – или все они вместе взятые... Грустно, смешно и глупо! Если честно, ничем они мне не обязаны. И не только они. Каждый приспосабливается, как может. Но тогда, уважаемые господа, заткните ваши красивые обнадеживающие слова себе в задницу и молчок... Молчок, уважаемые господа фарисеи! Но этого вы никогда не сможете, ибо сотрясение 
воздухов – ваша опора, ваше благополучие и ваша лапша – лапша, которую вы
 вешаете на уши нам, новым репатриантам. 

     «Она же настоящая русская красавица!» – сказала Хава о жене Лойфмана. Работала Хава руководителем Н-ского Общественного совета солидарности. В основном ее деятельность была связана с сионистской благотворительностью и агитацией. Сотни тысяч евреев получали, при ее активном участии, бесплатные вещевые и продуктовые посылки – в том числе литературу по иудаике, всевозможные проспекты и справочники, пластинки, словари и учебники по самостоятельному изучению иврита. На стене Хавыного кабинета висел плакат по подобию общеизвестного – членов политбюро ЦК. Только на плакате израильского производства вместо, выживших из ума, вершителей человеческих судеб, изображались Узники Сиона. Инициаторы этого немудреного патриотического плаката не забыли упомянуть Евстрата Лойфмана – имя и фамилию без изображения.  Вместо портрета – пустой квадратик. Вообще-то, такое художественное решение вполне соответствует действительности, ибо своего лица у него нет. Но шутки в сторону. Как это Лойфман, втершийся в доверие к московским отказникам; Лойфман, получающий огромное количество посылок из Израиля и ведущий переписку с Хавой (она как-то показала мне его письмо с требованием прислать новый  вызов), не нашел способа передать для полного монтажа этого плаката свою фотографию? Очевидно, московские активисты сообщили ему о возникшей проблеме. Но именно в этот период гебисты, по-видимому, разработали сценарий лойфмановского покаяния, и передавать фотографию для подобной цели, ему было запрещено. «Хотите называть его узником Сиона, – называйте. Но он-то тут при чем? Фотографии своей он вам не передавал, значит, Узником Сиона себя не считает. Так что фигушки с маслом – да  здравствует родная коммунистическая  партия и великий многонациональный советский народ!» И сценарий был разыгран – «за шаг до пропасти, в которую его толкал сионизм» Евстрат остановился и сделал соответствующее заявление для прессы. С подобным  заявлением неоднократно звучал его голос и по радио. Даже на телевидение пробилась его мордашечка, прищурено заискивающая. А потом вдруг на тебе – снова надел кипу и отпустил 
пейсы!.. Но в то самое время, когда дзержинцы-ленинцы, изменив свою крутую
 политику по отношению к евреям, подавшим на  выезд, решили отправить своего агента Евстрата Лойфмана на Святую землю, я день и ночь корпел над ивритом в хайфском общежитии для новых репатриантов; и Евстрат, зная об этом и опасаясь меня – свидетеля всех его мерзостных перевоплощений, посылал через всех моих днепропетровских знакомых яростные проклятия. «Передайте ему, – говорил им Лойфман, – что у меня есть документальные доказательства». Одно из этих писем  я показал Хаве, сказав ей, что если Лойфман не привезет улик, я расквашу ему физиономию. «А если привезет? – она посмотрела на меня с нескрываемым подозрением и продолжала с настороженностью шпиономанки, – хочешь, я покажу это письма в Министерстве иностранных дел?» «Угу!» – выпалил я с непоколебимой настойчивостью. Хава тут же сняла копии письма и лицевой стороны конверта – с адресом отправителя. Оригиналы вернула. «Лехитраот»[2] – попрощалась, мило улыбаясь мне и двум своим сотрудницам. «Кретин, – подумал я о себе, когда она ушла» – чиновники  МИДа разбираться не станут, и ты окажешься в списках неблагонадежных, и возможности твоего трудоустройства будут в значительной степени ограничены. 

     В характер Хавыной деятельности входила еще одна пикантная производственная нагрузка – сводничество. Цель такой деятельности, связать одиночек по рукам и ногам, чтобы не могли они, не найдя в Израиле работы по специальности и надежного заработка, легко и беззаботно устремляться в заморские страны. 

     «У меня есть для тебя на примете женщина, – сказала Хава, – молодая, красивая, с квартирой, с «фиатом» и без детей. Это хозяйство ты сам настрочишь. А нет, так тебе помогут, – сыронизировала она, – вот только золотые зубы тебе поменять надо на белые, чтобы целоваться с тобой было приятнее, – сунув в мою руку клочок бумаги, добавила, – здесь ее номер телефона, живет в Нетании, зовут Асей». Через месяц Хава с обидой и укором в голосе сказала: «Несерьезный ты человек. Меня подводишь.  Почему не позвонил?» «Извини, потерял записочку», – солгал я, невозмутимо глядя Хаве в глаза. Она перелистала блокнот и, таким образом, этот номер телефона появился у меня снова. На следующий день, в основном, чтобы не портить с Хавой отношений (по моей просьбе она посылала бесплатные посылки моим днепропетровским друзьям и знакомым), я позвонил в Нетанию. 

     Девять часов утра. Нетания. Автовокзал... А вот и она. Без украшений. Без малейшего следа косметики. «Не нравлюсь? – спросила без всякого смущения и добавила, – сесть бы мне на диету... Вчера у гадалки была. Глянула на кофейную гущу и говорит – познакомишься с мужчиной-вегетарианцем и станешь питаться одними яблоками и помидорами». 

     Расспрашивая Лину о житье-бытье в интернате, мы поняли, что новоприбывшие дети недовольны. Многие хотели бы вернуться домой. «И ты тоже?» – спросила Ася. «Я только об этом и мечтаю. Разве что перед родителями стыдно. Они большие деньги потратили, чтобы я могла  приехать учиться, – знаете, как интернатовцы меня и таких, как я, половинок, называют? – спросила и процедила, – хазерючки!3 – после выразительной паузы добавила, – возвращусь и тут же приму христианство!» Сказав это, она поднялась с дивана и пошла на кухню. Вернулась с бананом. Очистила и начала глотать, нервно откусывая кусочек за кусочком. Съела. Запила водой и, почесывая плечо, сказала: «Надо позаниматься немного». Села за журнальный столик. Раскрыла сумку и выложила тетради. Подперши голову рукой, уставилась в зарешеченное окно, над которым угрюмо висело зимнее израильское небо. Через минуту я заметил, что Лина пишет письмо. Написав, попросила конверт. Вложила исписанный лист и сказала: «Родителям. Я оставлю. Если не затруднит, отправьте!» 
 

     62 

     В «Микроскопе» появилась статья-интервью Терезы Маршайн об интернате. Отмечается, что дети тяжело привыкают к израильской действительности, что многие из них высказывают претензии к администрации интерната. Тереза спрашивает у детей, вернулись бы они к своей прежней жизни, или остались бы здесь. И все дети, несмотря на ностальгические мотивы, предпочитают Израиль. Но идеологическая окраска здесь ни к чему, ибо дети, отвечая на этот лобовой вопрос, говорят не то, что думают, а то, что от них хотят услышать. Не может подросток за полтора месяца новой для него жизни перечеркнуть то небо, те дома, те аллеи, те лица, то солнце и тот воздух... 
 

     63 

     Был в Рамле. Встретил соседку, новую репатриантку. Попросила зайти с ней на биржу труда, помочь объясниться, потому что иврит у нее слабый. В приемных помещениях накурено. Очередь возле каждой двери. На стенах разного рода объявления. Одно из них на русском. Я переписал его в точности – не меняя ни синтаксиса, ни пунктуации. 

ЛИШКАТ АВОДА  ДЕЛАЕТ ЗАБАСТОВКУ В СВЯЗИ С НАЛАЖИВАНИЕМ ДЕЛ ДЛЯ ОЛИМ ХАДАШИМ  В ОТДЕЛЕНИИ ХАВТАХАТ АХНАСА, ПРОДЛИТСЯ ДО СЛЕДУЮЩЕГО ОБЪЯВЛЕНИЯ. ОЛИМ ХАДАШИМ ЗАПИСЫВАТЬСЯ  НЕ БУДУТ, ДО ТРЕБОВАНИЯ ХАВТАХАТ АХНАСА В ОТДЕЛЕНИИ  ХАВТАХАТ АХНАСА, ПОЭТОМУ ВСЕ ОСТАЕТСЯ В ОТДЕЛЕНИИ, ГДЕ ВЫ ЗАПИСЫВАЛИСЬ ДО НОВОГО ОБЪЯВЛЕНИЯ.4
 

     64 

     Рассмотрим глаголы, образованные от корня  (шин, ламед, мем софит), по мере возрастания интенсивности действия: 
.
                                                             

.
     Не вызывает сомнения древнейшее происхождение слов, образованных от этого корня, что говорит, прежде всего, о том, что глубокая философско-религиозная концепция существовала у нас (евреев), если не на заре человеческой истории, то, во всяком случае, задолго до Моисеевых времен. 
 

     65 

     Наше долгое отсутствие (мы вернулись домой под вечер) Белочка отметила большой  лужей, как раз возле журнального столика. Выразила, так сказать, свой собачий протест. Стоит ли, вообще, об этом говорить, но весь казус в том, что в этой луже оказалось письмо. Уходя из дому, мы забыли закрыть окно и, очевидно, письмо сдуло порывом ветра на пол, как раз на мокрое место... Что делать?!.. Я взял плоскогубцы и, захватив краешек, отряхнул конверт и положил сушиться на электрорадиатр. Подсохло, но покрылось выразительными пятнами. Мне неприятно было думать о том, что Линыны родители будут прикасаться к этим желто-оранжевым разводам. Я решил переложить письмо в новый конверт. Но и письмо, сложенное вчетверо, было покрыто такими же пятнами. И тут я обратил внимание на обрывки фраз – «эта страшная сыпь»,  «Боже, что со мной», «а вдруг 
дурной болезнью»... Я развернул письмо.
 

     «Здравствуйте мои любимые, дорогие родители! Через месяц Новый Год. Я часто думаю о том, что бы я делала в предновогодние дни. В письменном столе был бы спрятан для вас подарок. Подписана была бы открытка. У меня в комнате стояла бы зеленая елка! Господи, как хочется домой. Неужели 1992 год мне придется встречать в этом проклятом интернате?! Прошлую субботу я провела в нем. Было скучно. Читала. Слонялась по аллеям. Апатия ко всему. Даже к учебе. Раз в две недели нам было обещано выдавать по 30  шекелей на проезд, но это, во-первых, очень мало и, во-вторых, поговаривают, что даже их выдавать не будут. А мне так хотелось собрать немного денег. Для вас. Рассчитаться с долгами. За девять месяцев это было 
бы 540 шекелей, что составляет на сегодняшний день 225 долларов. На советские
 деньги это, примерно, 31500 рублей. Пасик, при твоей зарплате, если бы ты мог откладывать ее всю, ни копейки не тратя, тебе пришлось бы, чтобы собрать такую сумму, работать два с половиной года. Самая маленькая зарплата в Израиле около 1200 шекелей в месяц, или 500 долларов. По нашим меркам это много, по здешним – чуть выше уровня бедности. Жить в Израиле, так говорят все новоприбывшие, чертовски тяжело. Пасик и масик, я не хочу больших денег. Если бы они у меня сейчас были, я отдала бы их все безоговорочно за минутное удовольствие видеть вас. Знали бы вы, в какую среду меня окунула жизнь. Местные дети нас ненавидят и сторонятся. Без иврита найти общий язык ни с ними, ни с преподавателями, ни с администрацией интерната практически невозможно. Я чувствую, как я тут глупею. Господи, какое это ужасное чувство! При одной мысли о вас у меня на глазах наворачиваются слезы. В последнее время я стала нервной, взвинченной и плаксивой. Ненавижу себя за то, что не могу дать достойный отпор тем, кто меня обижает (конкретных примеров приводить не буду, хотя их более чем предостаточно). И в этом моем несчастье, прежде всего, виноваты вы, потому что такой вы меня воспитали. Но я все равно люблю вас. Дорогие пасик и масик, не надо мне больше звонить в Израиль. Я узнала, что минута телефонного разговора со мной вам обходится в 200 рублей. Не тратьтесь. Все равно по телефону я ничего серьезного вам сказать не могу. А теперь о самом для меня неприятном. У меня на теле, обычно к вечеру, появляется какая-то странная сыпь – большие красные волдыри. И чешутся они невозможно. К утру покраснение и почесуха проходят. В четверг я ходила к интернатовской медсестре и пыталась объяснить на моём скверном иврите, что со мной происходит. Она дала мне какой-то крем и сказала, что в понедельник поведет 
меня к врачу. Сегодня суббота. Близятся сумерки. Мне кажется, что моя кожа горит.
 Зашла в ванную комнату. Закрылась и быстро сбросила одежду. Сыпь ползет – дошла до шеи. Появилась на ногах и спине.  Мне страшно. Боже, что со мной будет? А вдруг я заболела какой-то дурной неизлечимой болезнью?  Только бы не дошло до лица. Я этого не переживу. Асе и Каркаю я ничего не сказала. Они не догадываются. Хорошо, что погоды холодные. Я хожу в джинсах и в кофточке с длинными рукавами. С нетерпением жду понедельника. Целую – Лина». 

     Мы решили не отсылать письмо – зачем пугать родителей? Вполне может быть, что у Лины не так все страшно, как она описывает. Как сделать, чтобы она рассказала нам о своей болезни сама? Сегодня уже среда. Понедельник позади. Водила медсестра Лину к врачу или нет? Что с Линой? Мы решили немедленно побывать в интернате. В разговоре с ней (благодаря прочитанному письму) мы сразу же заметили на ее шее красные пятна. И вот Ася решилась: «А что это у тебя такое?» – спросила, притронувшись к воротнику ее свитера. 
 

      66 

     Сегодня прочитал в ивритской газете «Маарив» небольшую заметку. Ельцин предупреждает мировое сообщество, что Советский Союз до середины октября распадется на ряд независимых государств. «В связи с этим, – говорит Ельцин, – Горбачев должен будет сложить свои полномочия». 
 

     67 

     Через три дня в клубе литераторов состоится встреча с сотрудниками журнала «11». И вот, в который раз за полтора года (со времени отправки в редакцию подборки моих стихов), звоню господину Мануилу Нудману. «Когда?» – спрашиваю. И снова ничего определенного: «Может быть в ближайшем номере. Позвоните через неделю». Снобистские интонации в его голосе приводят меня в неописуемое бешенство. Меня подмывает крикнуть в телефонную трубку: «Вонючая падла!» 
 

     68 

     Врачиха сказала: «Крапивница не аллергического порядка, а психического. Девочка страдает от ностальгии. Единственное спасение – вернуть её в прежнюю среду обитания». Вместо рецепта выписала справку, в которой рекомендовала администрации интерната немедленно отправить Лину домой. 

______ 
1шабат шалом (иврит) – доброй субботы.
2 лехитраот (иврит) – до свидания.
3 хазерючки [неологизм от слова хазир (иврит)] – свиньи. 
4 лишкат авода (иврит) – биржа труда, олим хадашим (иврит) – новые репатрианты, хавтахат 
ахнаса (иврит) – отдел гарантированного обеспечения.

<....................................>

_______________________________________________________________________________________

 

п