Из диалогов Платона нам известно, что Сократ имел обыкновение клясться собакой. «И, клянусь собакой, о мужи афиняне, уж вам-то я должен говорить правду...», – высказывается он в платоновской «Апологии» (I, 22 а ); в «Хармиде» (I, 172 е) Сократ говорит Критию «Да, клянусь собакой...»; в «Гиппии большом» (I, 287 е) «Прекрасный и славный ответ, Гиппий, клянусь собакой!»; в «Кратиле» (I, 411 b) в обращении к Гермогену «И правда, клянусь собакой, я, кажется, неплохой гадатель...»; в «Государстве» (III, 399 e) «И клянусь собакой, – воскликнул я, – мы и сами не заметили...». 
   У исследователей творческого наследия Платона и неисчислимого количества комментаторов, сложилось мнение, что выражение Сократа «клянусь собакой» использовалось им для того, чтобы в обыденных разговорах не призывать в свидетели богов, так как он, якобы, считал это неблагочестивым. И, казалось бы, действительно – в «Законах», например (IV, 916 b), Афинянин следующим образом высказывается по поводу такого почтения к богам: «Прекрасен вообще обычай – не  осквернять пустыми призывами имена богов, раз находишься в таком отношении к богам в смысле чистоты и непорочности, в каком нередко бывает большинство из нас». Следует сказать, что подобное благочестие было свойственно не только афинянам. Известно, например, что верующие евреи считали и считают имя своего бога настолько святым, что никогда его не произносят. При этом не мешает заметить, что они соблюдали и соблюдают это правило неукоснительно, чего о Сократе никак не скажешь. Так, например, в той же платоновской «Апологии», обращаясь к афинянам, Сократ клянется не только собакой, но и Зевсом (I, 17 с). В «Лисиде» (I, 211 e) Сократ говорит Менексену: «Я... желал бы иметь хорошего друга гораздо больше, чем самого лучшего в мире перепела или же петуха либо, клянусь Зевсом, коня или собаку; и полагаю, клянусь собакой...». Этот отрывок из «Лисида» любопытен еще и тем, что из него видно, что Сократ не делал какой-либо основополагающей разницы между двумя видами клятв и, очевидно, что никакой благочестивости, в упомянутом нами отношении, он  не придерживался; и тем еще, что та собака, которая   является объектом его клятвы, отличается, по логике вещей, от натуральной собаки, даже от самой лучшей в мире, ибо в последнем смысле Сократ предпочитает «иметь хорошего друга». Из этого следует, что выражение Сократа «клянусь собакой» выходит за пределы умолчания имени громовержца или, скажем,  веселого идиоматического украшения, придуманного гениальным Платоном с целью вкрапления в текстовое течение диалогов для придания им большей естественности... То, что никакой трепетной благочестивости по отношению к верховному божеству Сократ не питал, находит подтверждение и в произведении Ксенофонта «Воспоминания о Сократе» – особенно в переданной им беседе философа со знаменитой гетерой (III, гл. 11, 9–10) : «Так каким же способом мне ловить друзей? – спросила Феодота. Клянусь Зевсом, вот каким, отвечал Сократ...». 
   Размышление над выявленными фактами приводит нас к неизбежному выводу, что выражение «клянусь собакой» употреблялось Сократом не потому, что он избегал произносить имя Зевса, ввиду благочестивости своей, но автоматически выплывало в его уме из глубин подсознания и, следовательно, роль, отводимая собаке в этих клятвах, являлась психологическим свойством сократовского характера, присущего только ему. Это тем более обращает на себя внимание, что никто из персонажей в диалогах Платона подобным образом не клянется. Мы пытались найти нечто подобное в других литературных произведениях древнегреческого периода, но и там с идентичными фразеологическими оборотами не сталкивались. Единственным источником, намекающим на происхождение этой клятвы, являются сами платоновские диалоги, а именно – в  «Горгии» (I, 482 b) Сократ говорит «...клянусь собакой, египетским богом, Калликл не согласится с Калликлом и всю жизнь будет петь не в лад с самим собою». 
   Сконцентрируем наше внимание на отождествлении Сократом собаки с египетским богом. Известно, что собака в Древнем Египте ассоциировалась с богом Анубисом, к которому имели непосредственное отношение и другие представители собачьих – шакалы и волки. Центром культа Анубиса на протяжении всей истории Древнего Египта был город Касса, столица XVII верхнеегипетского нома (греческое название города – Кинополь, то есть «Собакоград»). Анубис, как бог, являлся главой Загробного Царства. Начиная с периода Среднего Царства (2100 г. до н. э.), Анубис, наряду с другими богами (Упуатом, Хентиаменти и др.), имеющими сходную иконографию, становится богом некрополей и связывается с мумификацией умерших и погребальными мистериями (бальзамировщик в процессе мумификации трупа надевал маску шакалоголового бога Анубиса). 
   Попутно заметим, что ритуальная взаимозаменяемость собаки, шакала и волка характерна не только для древнеегипетского религиозного мировоззрения, но прослеживается как в Авесте, так и в Ригведе. И в том и в  другом источнике эти животные (собака и волк) называются сходными словами: spaka и svaka. Это этимологическое (и  ритуальное) родство было замечено Гамкрелидзе Т.В. и Ивановым В.В. в процессе историко-топологического анализа праязыка индоевропейцев и протокультуры [10, с. 591]. Взаимозаменяемость собаки и волка прослеживается также в земледельческих ритуалах языческой Руси [43, с. 722–735]. 
   Оговоримся здесь, что информация в вышеприведенном абзаце была почерпнута нами из труда Юрия Шилова «Прародина ариев» [56, с. 228–229]. В соединении с ней наши предыдущие соображения никак не могут склонять нас в пользу сложившегося мнения, что Сократ был настолько благочестив, что старался не клясться Зевсом (не называть его имени всуе), но клялся «собакой, египетским богом» (во-первых, древние греки, как это общеизвестно, относились к богам других народов не менее уважительно, чем к своим собственным и, во-вторых, они считали Египет центром всего цивилизованного мира, подражали египтянам, учились у них многому и почитали их богов, как своих собственных). Следовательно, упоминание собаки в момент клятвы не только не является заменой устрашающего имени бога чем-либо менее грозным, или выражением особого рода благочестивости, но есть признак готовности клянущегося (в случае  нарушения  данной им клятвы), быть наказанным самым страшным наказанием – «собакой,  богом египетским» – безропотно отправиться в ее (его – Анубиса) сопровождении в Загробное Царство (быть наказанным смертью). 
   Продолжая исследование, отметим, что связь собаки с потусторонним миром характерна не только для древнеегипетского мировоззрения, но и у древних греков уходит своими корнями в их далеком мифическом прошлом в погребальные обряды. В «Илиаде» (XXIII, 165–176) читаем следующее: 

Сверху костра положили мертвого, скорбные сердцем; 
Множество тучных овец и великих волов кривоногих, 
Подле костра заколов, обрядили; и туком, от всех их 
Собранным, тело Патрокла покрыл Ахиллес благодушный 
С ног до главы: а кругом разбросал обнаженные туши; 
Там же расставил он с медом и с светлым елеем кувшины,
Всех их к одру прислонив; четырех он коней гордовыйных 
С страшною силой поверг на костер, глубоко стеная. 
Девять псов у царя, при столе его вскормленных, было; 

Двух из них заколол и на сруб обезглавленных бросил; 
Бросил туда ж и двенадцать троянских юношей славных, 
Медью убив их...». 

   Здесь невозможно пройти мимо того факта, что Стих 27 из Главы 15 Евангелия от Матфея ( в котором женщина хананеянка на замечание Иисуса «не хорошо взять хлеб у детей и бросать псам», говорит: «так, Господи! но и псы едят крохи, которые падают со стола господ их») в определенном аспекте явно перекликается с гомеровской строкой  «Девять псов у царя, при столе его вскормленных, было». И Апулей (II век н. э.), очевидно, в русле этой же традиционности упоминает в «Метаморфозах» (VII, 14) домовых псов, которые «доотвалу наедаются остатками обильной трапезы». Но вернемся к основной теме, обозначенного нами исследования... Эти две собаки, которых Ахиллес выбрал из девяти псов, вскормленных им «при столе его», и заклал на могиле своего друга Патрокла, чтобы они (как мы это теперь уже знаем) наилучшим образом сопровождали его в царстве теней – эти две мифические собаки, вернее подобные им, встречаются и в Ригведе (РВ X.14.12): 

Два похитителя жизни, с широкими ноздрями, два удумбала, 
Два вестника Ямы, бродят они среди людей. 
Пусть они снова сегодня дадут нам 
Счастливую жизнь, чтобы мы увидели солнце! 

   Мы видим, что здесь эти две собаки называются похитителями жизни и вестниками Ямы (Яма в соответствии с индуистской мифологией – первый человек, умерший на земле и ставший царем загробного мира). И в Авесте [1, Видевдат 13:8–9] речь о двух собаках наполнена таким же мистическим смыслом: «Кто убьет собаку из стерегущих скот, стерегущих дом, охотничьих и обученных, душа того с большим криком и большим воем отойдет к будущей жизни, чем мог бы волк вопить, попав в глубочайшую западню. Никакая другая душа не поддержит его душу в смерти криком и воем; ни одна из двух собак, стерегущих мост (Чинвад), не поддержит ее в смерти криком и воем». 
   Исследователь курганных захоронений Украины Ю. Шилов (следует немедленно заметить, что многие курганы были возведены задолго до возникновения цивилизации и древнегреческой, и в Северо-Западной  Индии, восходящей  к третьему  тысячелетию до н. э.) утверждает, «отталкиваясь от материалов  I  Великоалександровского кромлеха»,  что этих двух «удумбалов», упоминаемых в Ригведе, «можно связывать с Большим и Малым Псом, которые в ночь летнего солнцестояния («на Купала» и др.) провожали в потусторонний мир умирающего (и воскресающего затем по весне) бога первого урожая» [56, с. 232]. 
   Не секрет, что некоторые захоронения раскопанных курганов указывают на бытовавшие в те времена человеческие жертвоприношения. Тот же Шилов в одной из своих многочисленных публикаций [51, с. 11–12] указывает на то, что аналитическое исследование погребения 22 Великоалександровского кургана выявляет непосредственную связь этих человеческих жертвоприношений с существовавшей в те времена календарной обрядностью – с наличием благоприятного и неблагоприятного полугодий в период летнего солнцестояния. Продолжая эту тему в «Прародине ариев» [56, с. 129–130], Ю. Шилов «по изображенной на кромлехе зодиакальной сцене (бык, шествующий на юг – к проходу с погребения 22 – вслед за ПАРОЙ СОБАК, изгоняющих вепря)», приходит к выводу, что «человеческое жертвоприношение не только приурочивалось к летнему солнцестоянию, но посвящалось одному или нескольким из четырех созвездий: Тельцу, Большому и Малому Псу, Вепрю (Стрельцу-Скорпиону), которые в IV – III тыс. до н. э. еще не разделялись и могли называться Вепрем, судя по более поздним данным исторической этнографии», представленным, как указывает Ю. Шилов, книгой Знойко О.П. [22, с. 49–81]... 
   Кромлехи, как известно, являются ритуальными сооружениями времен неолита и главным образом бронзового века. В некоторых неевропейских странах возведение кромлехов продолжалось и в более поздние времена. Изображение на кромлехе вепря и собак, преследующих этого зверя, а также несомненная связь динамики этого рисунка с практикой человеческих жертвоприношений, дает право полагать, что триада вепрь-собаки-жертвоприношение должна являться неотъемлемой частью мистического мышления – то есть, превратиться в процессе исторического развития в архетип – быть составной частью коллективного бессознательного. И если это так, то может иметь место подсознательное проявление динамики этой триады в творческом процессе отдельных художников, поэтов или прозаиков. Нам удалось найти нечто подобное в «Метаморфозах» Апулея (VIII, 1–5). В частности – в указанном месте рассказывается история о двух юношах Тлеполеме, Тразилле и девушке Харите. 
   Тлеполем и Тразилл любили Хариту, которая отдала предпочтение  Тлеполему и вышла за него замуж. Тразилл решил избавиться от соперника. Удобный случай представился, во время охоты. Апулей подробно описывает этот момент: «И вот они уже у подножья лесистого холма, где в тени переплетавшихся ветвей скрывались от взоров охотников серны; чтобы поднять зверя из логова, выпускают охотничьих собак..., ...они... разбиваются на своры, потом по внезапно данному знаку оглашают воздух злобным и нестройным лаем. Но показывается вовсе не серна, не робкая козочка, не кротчайшая из всех животных – лань, а огромный, невиданных размеров кабан, с мускулами, горою вздувающимися под толстой шкурой, косматый от вставших дыбом на коже волос, колючий от поднявшейся по хребту щетины, скрежещущий покрытыми пеной зубами, извергающий пламя из грозных глаз и рев из разинутой пасти, весь как молния в диком своем порыве»... Далее следует целый ряд жертвоприношений (вернее, нечто аналогичное им). Разъяренный кабан «ударами клыков направо и налево вспорол... животы слишком дерзким собакам, которые следовали за ним по пятам, они тут же издохли». И далее: «Тразилл, минуя кабана, копьем подрезает поджилки задних ног у лошади, на которой ехал Тлеполем. Истекая кровью, животное опрокинулось и рухнуло навзничь, невольно сбросив седока на землю. Не медлит неистовый вепрь, но, ринувшись на лежащего, раздирает ему сначала одежду, а когда тот хотел приподняться, – самому ем наносит клыком глубокую рану». Растерзание собак и гибель лошади заканчивается в этой трагической охоте главными жертвоприношениями. Злобу и ревность, испытываемую Тразиллом, не может насытить «опасное положение», в которое попал его напарник, – «...и когда Тлеполем, в смятении старясь защитить от ударов свои израненные ноги, жалостно взывал к нему о помощи, он поразил его копьем в правое бедро с тем большей уверенностью, что рассчитывал на полное сходство ран от оружия со следами звериных клыков. Затем без труда прикончил и вепря». Описанная сцена жестокостей не является единственной в «Метаморфозах» – в книге IX (37) находим сцену растерзания (жертвоприношения) человека собаками: «Тут, в самой гуще перепуганной толпы, младший из трех братьев, споткнувшись о камень и повредив себе пальцы ног, падает наземь, доставляя трапезу диким и жестоким собакам; увидев лежащую перед ними добычу, они немедленно растерзали в клочья несчастного юношу».