Представленные здесь реалии трагизма являются элементами коллективного бессознательного, уходящего своим наработанным происхождением в период доисторического прошлого – об этом говорят не только избранные места из «Метаморфоз» (лишний раз подтверждающие наличие мифического мышления, бессознательно прорывающегося у Апулея и заключающегося в системе отбора писателем поучительных фактов, на которых он волей-неволей фиксирует свое и, следовательно, наше внимание), но и те ритуальные обычаи, которые были искони присущи древним грекам. Так, например, на бытовавшую в прагреческие времена практику человеческих жертвоприношений указывает обычай у древних греков в день празднования Таврополы надрезать кожу на горле у мужчин. Но, к слову сказать, Тавропола одно из прозвищ Артемиды, которая являлась владычицей зверей. И поскольку Геката (малоазийское божество, культ которого был перенесен в Элладу) была такого же рода владычицей, произошло сближение этих двух разноименных культов. В гомеровские времена, как известно, культа Гекаты еще не существовало. Возникновение его относят к периоду распространения орфизма. Во времена Сократа Гекату начинают считать повелительницей теней в подземном царстве, и ее культ сближается также и с культом Персефоны. И, что не менее важно, священным животным Гекаты была собака. Невозможно не упомянуть в нашем исследовании и тот небезынтересный факт, что Плутарх (родился в 40-х годах I века н. э. – умер в 120 году) в произведении «Об Исиде и Осирисе» утверждает (11),  что Гермеса (догреческое  божество,  позднее причисляемое  к бо гам олимпийским)  «называют  собакой». Очевидно, что утверждение Плутарха действительно имело место, поскольку согласно культу Гермес сопровождал души умерших в Аид. Об умершем говорили: «Его душу исторгнул Гермес». В этом же произведении у Плутарха есть любопытное место (71), где речь идет не о сближении культов (Артемиды и Гекаты), а об их полном слиянии. Посредником этого сращения, неразрывным его звеном, является собака. Но судите сами. Плутарх пишет следующее – «греки правильно говорят и думают, что голубь – любимая живность Афродиты, змея – Афины, ворон – Аполлона, а собака – Артемиды, как сказал Еврипид: «Ты станешь собакой – кумиром светоносной Гекаты». Несколько далее (73) Плутарх сообщает факты из древнеегипетской истории, связывающие почитание собак с культом человеческих жертвоприношений – «в городе Илифии, как пишет Манефон, заживо сжигали людей, которых называли Тифоновыми и, просеивая их пепел, рассеивали и уничтожали его. И это делали открыто и в определенное время: в собачьи дни». 
    Мы уже упоминали в начале нашего исследования о культе Анубиса и о неразрывной связи этого культа с собакой. И поскольку перед нашими глазами в настоящий момент находится Плутарх, у нас появилась возможность сделать эту информацию более выпуклой,  дополнив ее теми важными сведениями, которые высвечивает он («Об Исиде и Осирисе», 44): «И когда Нефтида родила Анубиса, Исида приняла его как своего ребенка; ибо Нефтида – это то, что над землей и зримо. Соприкасающаяся же с ними и называемая горизонтом окружность, общая обеим, названа Анубисом и изображается в виде собаки, потому что собака равно владеет зрением и днем и ночью. Египтяне полагают, что Анубис имеет ту же власть, что у эллинов имеет Геката, принадлежащая одновременно к числу преисподних и олимпийских божеств. Некоторые считают, что Анубис – это Крон, потому что он все рождает из себя и зачинает (кюю) в себе, за что и получил якобы прозвище собаки (кююн). Таким образом, почитатели Анубиса имеют некое тайное знание, и в древние времена собака получала величайшие почести». 
   Чтобы тема, развиваемая нами была более емкой и не казалась второстепенной, выскажем на первый взгляд еретическую для еврейской религиозной мысли гипотезу. Она прежде всего заключается в том, что евреи, вышедшие из Египта, и, создавшие новую религию, давшую миру целый ряд новых религиозных направлений (христианство и мусульманство), уверовав не только в  единого Бога и в свою богоизбранность, но и в то, что они, как народ, начинаются со времен Авраама, а практически со времени их Исхода из Египта, исключили тем самым полностью те моменты своего мистического (бессознательного) мышления, которые касаются доавраамовых времен. Если, скажем, у тевтонов кроме современного Иисуса есть еще и языческий их Один и они от этого языческого не отказываются, ибо ощущают в нем свои глубочайшие корни, то невольно напрашивается вопрос – кто, кроме Безликого и Единого, есть у евреев? Собака у них упоминается, как символ ничтожества и презрения. Во 2-й Царств 3:7–8 находим следующее: «И сказал Иевосфей Авениру: зачем ты вошел к наложнице отца моего. Авенир же сильно разгневался на слова Иевосфея, и сказал: разве я – собачья голова?» Известно, что изображения египетских богов имеют, как правило, антропоморфный характер. Очевидно, что под «собачьей головой» Авенир подразумевал египетского собакоголового бога Анубиса, ибо евреи, верящие в Единого, свое отрицательное отношение к подобного рода «собачьим головам» выпестовали во времена египетского пленения. В Исходе 11:7 сказано: «У всех же сынов Израилевых ни на человека, ни на скот не пошевелит пес языком своим, дабы вы знали, какое различие, делает Господь между Египтянами и между Израильтянами». Не изменило их негативного отношения к собакам даже то, что Вавилон, где евреи находились в  плену со времен Навуходоносора, начиная с 539 г. до н. э., попадает под прямое персидское влияние; и даже то, что царь Кир относился к евреям благожелательно и декретом, который он издал в 538 г. до н. э., позволил им вернуться в Иудею и восстановить Иерусалимский храм (в зороастрийской религии, адептом которой являлся Кир, собака, как свидетельствует Авеста, занимала почетное место и настолько, что приравнивалась к человеку как юридическое лицо; законами предусматривались специальные наказания за увечья, причиненные собакам и за плохое их кормление)... Но, что в итоге? – в итоге не то, что собаки, даже Вепря у евреев, в его мистическом плане, не осталось – остались рутинно-религиозные будни, где этот магический зверь превратился в одно из самых нечистых и презираемых животных! Получается, что до Авраама никакой практической истории у евреев нет и корни их, если исходить из библейского повествования, в реальной их видимости всего лишь на жалкий вершок проникают глубже египетского пленения. 
   Обособленность от других народов и не столько отсутствие более удаленного исторического прошлого, сколько добровольный от него отказ (отказ от своего собственного бессознательного) превращает еврейский народ в нацию болезненную и закомлексованную. Задача нашего исследования заключается прежде всего в том, чтобы существующей части спектра их бодрствующего национального самосознания вернуть недостающую – усыпленную часть. 
   В связи с этим небезынтересную для нас информацию содержит вышеупомянутая фундаментальная научная работа Ю. Шилова «Прародина ариев», некоторые моменты из которой, мы вынуждены принимать во внимание в нашем исследовании. В этой книге автор, опираясь на достаточное количество археологических данных (как при его участии добытых, описанных и исследованных, так и на работы других изыскателей) доказывает глубокую связь, существовавшую в древнейшие времена (со времен возникновения египетской цивилизации) между населением, жившим на территории Украины (которую он небезосновательно считает прародиной ариев), и населением Междуречья, откуда, как мы это предполагаем, и вышел наш предок Авраам... 
   Одной из таких опор для Ю. Шилова является научный материал, собранный Дьяконовым И.М., Янковской Н.Б., Ардзинбой В.Г. [20, рис. 22:б], к вопросу о первых очагах рабовладельческой цивилизации древнего Востока. Имея, очевидно, ввиду фотографии и рисунки,  выполненные этими авторами по следам археологических раскопок, Ю. Шилов в «Прародине ариев» [56, с. 131] пишет «...сцена человеческого жертвоприношения...» просматривается «...на хурритской или арийской печати из Митанни; рядом с умерщвляемыми представлены ПАРА СОБАК, голова быка и еще какого-то безрогого животного...». 
   Читатель вправе спросить – какое отношение имеет упоминаемое здесь государство Митанни к нашему еврейскому доавраамовых времен прошлому? 
   Напомним следующие достоверные исторические факты. Митанни – государство в северо-западной части Месопотамии, возникшее в 17 веке до н. э. До этого периода коренным населением этой области были племена субарейцев (cубары). По мнению некоторых исследователей субары аккадское (ассиро-вавилонское) название хурритов – группы племен, живших в северной части Междуречья, а также в Сирии и Палестине с III тыс. до н. э. и, вероятно, много ранее. В 18–17 вв. до н. э. на отмеченную территорию вторглась очередная волна хурритских племен, главное из которых называлось

митанни, что и послужило, очевидно, названием новому государству (Ю. Шилов в «Прародине ариев» информирует нас [56, с. 22], опираясь на работу О. Н. Трубачева [48, с. 16–17], «что название древнейшего арийского  (индоарийского) государства Митанни  на севере Месопотамии происходит от Меотиды, Азовского моря»). 
   В связи с вышеизложенным обратим внимание на следующий момент, фиксируемый в Библии (Бытие 11:31): «И взял Терах Аврама, сына своего, и Лота, сына Аранова, внука своего, и Сару, невестку свою, жену Аврама, сына своего, и вышел с ними из Ура Халдейского, чтобы идти в землю Ханаанскую: но, дошедши до Харрана, они остановились там». Упоминаемый здесь Харран являлся, как известно, митаннийским городом. По нашим подсчетам Терах во главе своего семейства снялся с насиженных мест в 1742 г. до н. э., когда Авраму было 70 лет. Мы в «Новой парадигме» [27, с.191–193] уже высказали наши предположения о реальных причинах, подтолкнувших Тераха к переселению. Но почему он, покинув родные места, движется в сторону хурритского государства и по достижении Харрана останавливается там? Уж не потому ли, что он и его предки по своему происхождению были хурритами? Кстати, Терах не покинул город Харран вместе со своим сыном, но продолжал в нем жить еще в течение 65 лет, до самой кончины. Вот, что значит не изменять своему кровно первородному отечеству!... 
   Исследование некоторых этимологических моментов в языке иврит (на них мы предполагаем и в дальнейшем, по мере наших сил и  возможностей, задерживать внимание) говорит об их хурритском (арийском)  происхождении. Возьмем, для примера, самоназвание хурритского племени – субары или сабары. Поскольку их проникновение и распространение прослеживается на территории Междуречья, Сирии, Палестины (Египта, северо-западной части Африки и Пиренейского полуострова – продолжили бы мы..., ибо у нас есть на такое дополнительное перечисление достаточное количество обоснованных фактов и попутно, в пределах предпринимаемого исследования, мы постараемся их высветить), у последующих этносов могло сложится мнение, что именно сабары являются коренными жителями обозначенных нами территорий. Не отсюда ли этимологическое происхождение слова «» («tsabar» – «цабар» – уроженец Израиля)? 
   Но вернем наше исследование на круги своя. Мы уже говорили, что Ю. Шилов в научном своем труде «Прародина ариев», прослеживая существование в самые древнейшие времена культурно-религиозных и этнических связей между населением жившим на территории нынешней Украины и Месопотамии, использует не только свой собственный научный багаж, но и работы многих авторов, и приводили примеры, подходящие для нашей темы. Вот еще один образец подобного подхода к проблеме, интересующей этого автора и попутно нас. Он предполагает [56, с. 132–133], что шумерский миф о Думузи и Инанне [3; 4] «проиллюстрирован на одной из печатей  [65, с. 79, табл. I–II]». 
   Шилов Ю. в связи с этим пишет: «Здесь представлена, очевидно, замена богини Инанны («Владычицы небес» планеты Венеры) ее возлюбленным пастухом Думузи («Истинный сын» уходящей весны, иссушаемых летним зноем пастбищ и полей), которого затем на полгода сменяет в загробном царстве его сестра Гештанина («Виноградная лоза небес»). Персонажи с соответствующими символами предстоят в указанной последовательности перед сидящим божеством, у ног которого лежит собака; вторая как бы подталкивает процессию к трону владыки. На связь его с потусторонним (и проч.) миром указывает, помимо псов, жертвенник с человеческой головой, установленной между владыкой и Инанной, подводящей к нему Думузи. Этот жертвенник, отчасти согласующийся с отсутствием костей черепа в погребении 22 (Великоалександровский курган), как нельзя лучше иллюстрирует шумерскую мифологему [5, с. 34–36] «за голову (ископаемого живого или «оживающего» покойника) – голову (жертвы)». 
   Мы уже давали понять, что сократовское выражение «клянусь собакой» имеет не только египетские корни, но и древнегреческие (в «Илиаде» натуралистически описан момент жертвоприношения собак при погребении Патрокла). Те же самые мифологические истоки намечены и в I орфическом гимне, который согласно Павсанию (IX. 30, 12) известен и по мистериям в Филах – этот гимн приведен в книге Д. Лауэнштайна «Элевсинские таинства» [30, с.245]: 

   Ты, о Геката преддверная! 
   На страже стоишь ты рожденья и смерти! 
   Царица ночная со свитой собачьей, 
   Молим, Персея, веди мертвых и мистов 
   К священной Ферсефонее! 

   Тот же Д. Лауэнштайн в «Элевсинских таинствах» дает подтверждение (уже оговоренной нами ранее) ритуальной взаимозаменяемости волка и собаки. Если, как мы это видим, на стр. 245 он приводит строчки из I орфического гимна, в которых «Геката преддверная» стоит на страже «со свитой собачьей», то на стр. 242 (предшествующей) этот автор описывает процесс Элевсинских мистерий следующим образом: «Высоченный парень, ставши позади гермы, держит юношу за руки перед нею, на весу; остальные волки хлещут его кнутами. Вначале он кричит, но мало-помалу, измученный, умолкает... Последний взгляд – наверху перед гермой вместо бичуемого скелет»... 
   Исходя из уже преодоленного нами пути в этот ад, можно объяснить почему Кербер (Цербер), злой и свирепый страж, впускающий всякого в  царство мертвых и  не выпускающий никого, имеет три головы. Не является ли на самом деле эта устрашающая трехголовость символом взаимозаменяемости волка, шакала и собаки? 
    Из всех предыдущих наших рассуждений само собой напрашивается вывод психологического порядка, что привычка Сократа клясться собакой являлась свойством его характера; свойством, которое проявлялось в нем бессознательно, на основе того доминирующего архетипа, который был заложен в нем генетически в период его перинатальной (внутриутробной) жизни. Этот архетип стал выражением той части его мистического мышления, которая уходила корнями своими в те исторические времена, когда предки греков, а значит и Сократа, жили на придунайских территориях, откуда и произошел их исход в район Средиземноморского бассейна. Для народов, населявших тогда Дунайскую низменность, как и для народов Приднепровья, было характерно возведение курганов и человеческие жертвоприношения, сопровождаемые одновременным жертвоприношением собак. Отсюда следует, что выражение Сократа «клянусь собакой» означает прежде всего то, что он этой клятвой ставит на кон свою собственную жизнь, что он готов пожертвовать ею, что и произошло в действительности –  Сократ отказался  от побега, предлагаемого друзьями, и от всех прочих вариантов своего освобождения и, можно считать (исходя из этих, известных нам фактов), добровольно выпил чашу с ядом. 
   Правильность наших предположений подтверждается и в тех диалогах, где Сократ определяет свое отношение к смерти, которое, как это нами прослежено, абсолютно лишено негативности. В «Федоне» (II, 64 a) Платон оставил нам следующее афористичное высказывание Сократа: «Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним – умиранием и смертью». В «Апологии» (I, 29 b) заявление Сократа звучит более буднично «...бояться смерти есть не что иное, как думать, что знаешь то, чего не знаешь». 
   Описание смерти Сократа передано Платоном в таких конкретных деталях, которые не оставляют сомнения, что приговоренный уходил по ту сторону жизни так уверенно, будто знал о ней нечто положительное, позволявшее ему в роковой час проявлять нечеловеческое спокойствие и хладнокровие. 
   Поставим перед собой задачу выяснить, выпестовал ли Сократ свою веру известным образом (на основании воспитания, окружения, изучения всевозможных литературно мифических  источников), или вера философа в загробное существование являлась результатом его собственного опыта?