Мы уже отмечали, что неоднократно встречающиеся в эпосе о Гильгамеше числительные не выходят за пределы двенадцати, за исключением тех редких моментов, когда говорится о длине пройденного пути: «Через двадцать поприщ отламывали ломтик, через тридцать поприщ на привал становились»... Чаще всего употребляется числительное «семь». На это число в поэме делается особый упор. Так, например, читатель информируется, что ворота Урука имеют «семь запоров», что хлебами насыщался Энкиду «по семи раз» и что испил он сикеры «семь кувшинов» и что семью мудрецами обожжены кирпичи и заложены ими же в основании стен Урука. Предпочтение, которое отдано в поэме числу семь, говорит о том, что здесь, более чем в других числах (в пределах 12), отсутствует арифметический смысл. Леви-Брюль на основании богатого фактического материала приходит к выводу, что «первые числа (до 10 или 12 приблизительно), привычные для пра-логического и мистического мышления, сопричастны его природе, они лишь очень поздно сделались чисто арифметическими числами». Прямо скажем, что этот вывод Леви-Брюля, сделанный им на основании изучения способов счисления у «племен самого низкого типа», подтверждает наше предположение, что в эпоху, когда происходили события, описанные в эпосе о Гильгамеше (начало III века до н.э.), общество только-только, ухватившись за спасительную соломинку рационального мышления, силилось подтянуться, чтобы вытащить тело из трясины мистического. По величине числительных, употребляемых в этом, вне сомнения, величайшем поэтическом памятнике, можно судить о тех более древних племенах, откуда берет свое начало Шумерийская цивилизация. О чем же говорят нам величины этих числительных. Прежде всего о том, что во времена этого начала начал первые поселенцы в болотистых низинах Тигра и Ефрата хотя и имели более высокий уровень усредненно-коллективного сознания, чем их дикие предки, но систему современного счисления разработать еще не успели. Это не значит, что они не умели считать. Они считали, но так же, как это делали окружающие их кочевые племена и как делают это современные племена некоторых низших обществ. Леви-Брюль убедительно на конкретных примерах сумел наглядно показать и доказать, что подобный счет производится «путем трудных и сложных приемов» и тем самым прийти задолго до нас к очень важному и для нашего исследования выводу, что «человек в течение долгих веков умел считать до того, как он имел числа». Исследуя способы счисления, существующие среди реликтовых племен, Леви-Брюль говорит, что у многих из них «отдельное числительное существует лишь для чисел: один, два, а иногда и три». 
   В связи с этим нам вспоминается книга Шовена «Жизнь животных», прочитанная нами в дни нашей относительной молодости, где наряду с прочими потрясающими воображение данными, приводятся результаты исследований ученых, касающиеся загадочного вопроса – умеют ли животные считать? Оказалось, что куры способны считать до трех. А вороны, например, намного интеллектуальнее – до десяти. В этой же книге рассказывается о том, что ученых заинтересовало способны ли были бы человекообразные обезьяны по своему умственному уровню освоить язык как средство общения? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, обезьян (этот эксперимент был проделан супругами Гарднерами, о которых упоминает также и Адольф Портман в своей работе «Мы в пути. Человек в окружающем его мире» – он относится к результатам этого эксперимента с недоверием) начали обучать жестам (наподобие дактологического языка, которым пользуются глухонемые), разработанным с учетом целей исследования. И обезьяны начали осмысленно пользоваться этими жестами. Отсюда ученые сделали вывод, что если бы у человекообразных обезьян был такой же в анатомическом смысле речевой аппарат, как у человека, то они вполне могли бы, пусть в ограниченном объеме, но все же освоить и употреблять звуковую речь. 

   Сравнивая вышеупомянутый вывод Юма и сведения, приводимые Шовеном, с результатами исследования Леви-Брюлем пра-логического мышления в отношении к счислению, мы приходим к неизбежному выводу, что невозможно провести резкую грань между мышлением первобытных людей и мышлением высокоразвитых животных, ибо корни этого мышления уходят в глубину веков – к одному из тех видов приматов, который путем неимоверно долгих эволюционно-биологических преобразований превратился в вид, обладающий таким разумом и достигший такого неизмеримого интеллектуального превосходства, что он, этот вид, начал сомневаться в своем собственном животном происхождении. 
   Но мы в этом нисколько не сомневаемся. Величина этого «нисколько» такова, что у нас возникает вопрос, касающийся происхождения святая святых – религиозного чувства. Родилось ли оно после достаточно заметного отрыва человека от своей собственной животности или было присуще ему изначально – в том его состоянии, когда он жил сам того не зная – был животным? Прежде, чем попытаться ответить на этот вопрос, давайте, определимся в том, что мы понимаем под выражением – религиозное чувство. Поскольку мы желаем выяснить происхождение этого чувства, то, во-первых, мы имеем ввиду первобытное религиозное чувство и оно, конечно же, резко отличалось от того эзотерического состояния, которое испытывал, скажем, искренне верующий христианин средних веков во время молитв, обращенных к Всевышнему; и во-вторых, если речь будет идти именно о нем – о первобытном таком чувстве, то религиозным его никак не назовешь, ибо в нем еще не было, очевидно, никакой мысли о Боге, как таковом, или о каких-либо иных потусторонних силах. Подобное осмысление появилось у человека позднее – оно продукт развитого сознания. Таким образом нас, практически, интересует то исходное чувство, присущее, вне всякого сомнения, и животным, которое в результате эволюционно-биологического преобразования мыслительных процессов, переросло постепенно в то религиозное понятие, которое на современном языке именуется верой в Бога. Поскольку это первобытное чувство, присущее и животным, может, вероятно, значительно отличаться от своего цивилизованно-религиозного собрата, то следует полагать, что наш читатель вряд ли признает за этим первобытным чувством роль того патриарха, от которого произошли все современные религии. 
   Человек нашего времени, если он не душевно-больной, осознает факт своей жизни. Он, не сопричастен своему существованию – т. е. не слит с ним в единое целое. Он может мысленно стоять от него в стороне и рассуждать о нем так, будто смотрит в этот момент на самого себя со стороны. Именно таким образом он анализирует свои собственные поступки. Подобное раздвоение сознания – результат биологической эволюции мышления. Что касается индивидуума низшего общества, то он, в отличие от цивилизованного человека к такому раздвоению неприспособлен, ибо сопричастен своему существованию таким образом, что психологически слит с ним неразделимо. И в этом первобытный человек близок животному – и оно и он живут сами того не зная. И только в исключительных случаях они выходят из подобного равновесного состояния – в моменты неожиданного испуга. 
   Чувство, вызываемое в том или ином достаточно высокоразвитом существе подобной стрессовой ситуацией, связанной с моментом неожиданного испуга, является чувство страха. В этот исключительный момент животное не просто автоматически реагирует – оно панически боится потерять жизнь, ибо осознает ужас небытия – ужас смерти. Чувствуя страх, животное теряет ощущение слитности со своей жизнью, или иначе – сопричастности, ибо в этом смысле всякая боязнь, есть отделение. Чтобы наш любознательный читатель мог убедиться в этом, мы предлагаем ему побывать на скотобойне. Услышать надсадное мычание коров. Заглянуть в их тоскливые, обречено слезящиеся глаза и убедиться в том, что каждая из них предвидит неминуемую гибель и с непередаваемым испугом ждет приближения этой роковой минуты. Ужасное зрелище! – содрогающее! Вот, например, несколько фрагментарно-скомпонованных строчек (в нашем переводе) из стихотворения «Бык», принадлежащего современному украинскому поэту Владимиру Сиренко: 

   .Бил хвостом он, ощущая миг 
   близкой смерти и к нему в зеленом 
   фартуке направился резник... 
   И нанес удар, что было мочи – 
   в сотни вольт и лошадиных сил – 
   так ударил он, что бычьи очи 
   слезно долетели до светил. 
   И в ночах, в которых остывали 
   степи и рябил заливы бриз, 
   очи не угасли в дольных далях 
   и смотрели трепетные вниз. 

   Страх, испуг, боязнь – семантический корпус слов, относящихся к той грани, которая отделяет жизнь от смерти. Физическое проявление всех этих негативных чувств имеет своим источником инстинкт самосохранения. Здесь уместно вспомнить, приведенное Леви-Брюлем в своих исследованиях, выражение эскимосского шамана Ауа. Когда попытались выяснить у Ауа имеется ли у его племени религиозные вероощущения, он ответил: «Мы не верим, мы боимся». Ошибочно было бы думать, что подобное чувство страха свойственно испытывать только эскимосам и что этот страх существует у них сам по себе в том смысле, что он не следствие какой-либо определенной причины, ибо таковая есть. Она – небытие. Она то , что находиться за гранью жизни. И страх, вызываемый этим потусторонним пугалом, идет от инстинкта самосохранения, присущего в одинаковой мере как человеку, так и животному. 
   Развитие сознания привело человека к тому, что он перестал жить сам того не зная – в вегетативном единении со своим ежеминутным состоянием, с этой своей естественной способностью. Человек стал человеком, ибо ослабела сопричастность его своему собственному дыханию – такое проникновенное слияние с выдохом и вдохом, чтобы их абсолютно не замечать. Мозг перестал быть функционирующим вместилищем одних только инстинктов. Эволюция перегородила его стеной-невидимкой. По одну сторону этой баррикады оказалось сознательное, подверженное постоянному биологическому преобразованию, по другую – инстинкты (Юнг, занимавшийся их исследованием, объединил их в одно обобщенно-понятийное представление, названное им коллективным бессознательным). При этом разделение это не создало и не создает характера абсолютной обособленности коллективного бессознательного от интеллектуально обозначенной противоположности. Они влияют друг на друга и проникают друг в друга. Перегородка оказалась хотя и прочной, но достаточно пористой. Корни коллективного бессознательного прорастают сквозь нее в сознательное. В свою очередь корни сознательного проникают сквозь эту перегородку в коллективное бессознательное. Суммирующая составляющая этого взаимопроникновения может влиять на психику человека как негативно, так и позитивно. В дальнейшем мы разберем более подробно характер упомянутой нами интеграции. Здесь же мы коснулись этого вопроса вскользь, ибо основная наша задача – отметить наличие раздвоения сознания как факта и заглянуть обстоятельнее в ту его часть, которая является резиденцией коллективного бессознательного, чтобы в интересующем нас плане познакомиться поближе с его конкретным содержанием. 
  

Американский ученый, доктор медицинских наук Станислав Гроф, изучая неординарные состояния сознания, пришел к выводу, что бессознательное имеет два уровня – перинатальный и трансперсональный. На содержание перинатального уровня влияют события предшествующие биологическому рождению, относящиеся к нему и следующие сразу за ним. Содержание трансперсонального уровня определяет коллективное бессознательное – сосредоточие, в соответствии с мнением Юнга, «всеобщих инстинктов представления и действия». Картографирование внутреннего пространства сознания, произведенное Станиславом Грофом, показало, что перинатальный и трансперсональный уровни не существуют сами по себе, вне связи друг с другом – они зависимы один от другого. По нашему мнению, их зависимость вызвана тем, что биологическое рождение идет одновременно двумя путями: физическим, связанным с процессом соединения сперматозоида с яйцеклеткой, жизнью зародыша в пространстве матки и последующим прохождением через родовой канал; и генетическим, связанным с ростом зародыша, путем деления клеток. 
   Физические факторы, влияющие на процесс биологического рождения, во многом зависят от стечения обстоятельств – например, от стадии беременности к моменту рождения; от ориентации плода перед входом в родовой канал и соответствующей по нему легкости или трудности продвижения, от психологического состояния роженицы. И поскольку такие вариации существуют, постольку в спектре сознания есть уровень, имеющий отношение к родам – уровень, названный Станиславом Грофом перинатальным (perinatalis – сложное слово греческо-латинского происхождения: peri – вокруг, natalis – связанный с родами). Само собой разумеется, что прохождение по родовому каналу вызывает устрашающие ощущения, как следствие сдавливания и удушья, и тем самым человек еще до рождения проходит испытание страхом смерти. Но такое ощущение не имело бы место, если бы не существовало инстинкта самосохранения – одного из важнейших компонентов бессознательного. 
   Что касается биологического рождения, связанного с генезисом – с увеличением размеров плода и его веса путем деления клеток, то несомненно, что метаморфозы сопутствующие этому процессу своими корнями уходят в такую тьму прошедших веков, что, очевидно, принадлежат исключительно трансперсональному уровню. Но и там отбор этих наследственных метаморфоз осуществлялся благодаря инстинкту. Таким образом, в итоге мы видим, что ощущение страха смерти вытекает из инстинкта самосохранения, принадлежащего, как бессознательное, и трансперсональному уровню и перинатальному. 
   В исследованиях Грофа отмечено, что «встреча с архетипическими божествами происходит в процессе смерти и возрождения» – т. е. прием психоделических препаратов возвращает человеческую память к перинатальному периоду жизни – к периоду ощущений сдавливания и удушья, связанных, как мы это уже отметили, с инстинктом самосохранения. Но что такое «архетипические божества» Грофа, как ни часть типических образов, присущих коллективному бессознательному. 
   Теперь мы можем зафиксировать следующий важнейший момент, а именно, получившуюся логическую цепочку: коллективное бессознательное – хранилище разнообразных инстинктов, приобретенных человеком в течение всего времени не только его, как вида, личного существования, но и тех инстинктов, которые вошли в него от той жизни, которую он оставил за своей спиной – от изначальной жизни на земле; в том числе и инстинкта самосохранения, выражаемого чувством безотчетного страха перед смертью... С другой стороны мы знаем, благодаря экспериментальным исследованиям Грофа, что к коллективному бессознательному восходит «встреча с архетипическими божествами в процессе смерти и возрождения». Исходя из этого, а также на основании вышеизложенных наблюдений – наших и не наших, принадлежащих более достойным исследователям; на основании их личных высказываний и прочих, имеющихся в нашем распоряжении свидетельств этнографического характера, мы вправе сделать следующий вывод: «Все наши представления о боге имеют исходной точкой инстинкт самосохранения и своим происхождением обязаны исключительно ему». 
   Подобное заключение полностью лишает прежней смысловой значимости выражение Бергсона – «если бы животное было способно к религиозности, мы узнали бы об этом благодаря какому-нибудь знаку», ибо инстинкт самосохранения , присущий этому животному и выражаемый чувством страхом, никаких признаков религиозности не имеет, но если бы это животное имело возможность эволюционировать в сторону все большего и большего увеличения силы разума и доросло бы в этом отношении до такой степени, что сознание получило бы относительно независимую автономию от инстинктов, то несомненно, что инстинкт самосохранения в этом животном перерос бы, благодаря рефлексиям и успокаивающим ухищрениям функционирующего в нем разумения, в те элементы культово-мистической обрядности, которые можно было бы причислить к осязаемым знакам религиозности. Однако, при всей существенности этого нашего критического замечания, следует заметить, что интуитивные изыски ума, которым следовал Бергсон, довольно часто правильно угадывали суть потаенного явления. К подобного рода правильностям можно отнести мнение Бергсона, что религия является защитной реакцией «природы против созданного умом представления о неизбежности смерти», ибо такое представление, с нашей точки зрения, устрашает и вызывает единственно возможную защитную реакцию ума, идущую от инстинкта самосохранения – надежду, что и за гранью жизни имеется ее таинственное продолжение. С того момента, когда человек, оторвавшись от своего животного состояния, стал способным видеть себя со стороны – выносить факт своей жизни за скобки интегрированного слияния с ней, он стал способным выносить за эти скобки и представление о своей собственной смерти. С этих самых пор инстинкт самосохранения стал нашептывать (бессловесно-интуитивным способом) мятущемуся разуму: не хочу такой жизни, которая ведет к смерти и смерти, в которой нет никаких признаков жизни! 
   Здесь нам представился случай еще раз убедиться в том, что логический принцип выбора «или – или» (аристотелевское исключение третьего) не срабатывает и человек выбирает третье –  жизнь за гранью жизни и начинает верить  в потустороннюю реальность, в  собственное бессмертие, усыпляя тем самым инстинкт самосохранения, ибо уверовав, перестает бояться. 
   Мы уже отмечали, что началом цивилизации в соответствии с археологическими данными можно считать IV тыс. до н.э. Вероятнее всего, что мучительный поиск человеком интеллектуального лекарства, могущего усыпить инстинкт самосохранения, начался именно в этом тысячелетии, ибо до этого времени разум находился в состоянии едва наметившегося проблеска и мысль о смерти, если таковая появлялась, не имела болезненного характера, ибо, если и выносилась за скобки человеческого существования, то не как естественная неотвратимость, а как несчастный случай 
(имеются этнографические свидетельства, что и сегодня есть племена, где смерть воспринимается именно таким образом) и это подтверждает наше предположение, что доисторический человек еще не успел совершить своего самого страшного открытия. Мысль о естественной неизбежности смерти и осознанный страх, вызываемый неотвратимым исходом – результат развитого сознания. Об этом свидетельствует древнейший литературный источник – эпос о Гильгамеше. «Не умру ли и я, как Энкиду? – вопрошает Гильгамеш. – Разве когда-нибудь мертвый увидит сияние солнца?» 
   Выяснив источник происхождения религиозного мышления, давайте, разберемся каким конкретным образом эта религиозность выражается в начальной стадии; что происходит с этим началом по мере эволюционного усиления логического разума и если при этом характер религиозного мышления меняется, то как и почему это происходит и, наконец, каковы тенденция этого изменения и прогноз – чего в этом смысле можно ожидать в будущем?