..
АБСУРД АБСУРДА
(о творчестве одного из нас)

– Хочешь прочесть писателя, которого не понимают и не признают? – спросил один из моих знакомых. – Человек издал седьмую или восьмую книгу, причем за свои кровные и при этом распространять их не очень-то и стремится. Вся его квартира забита его собственными книгами. Сам видел.
– А где он живет?
– В Америке.
Через несколько дней мне принесли три произведения Виктора Енютина – «Рикошет», «Стихи», «Сгущения». Так началось мое знакомство с удивительным творчеством. Последовательность перечисления выбрана мною не случайно. I – сочинения 1979–81 годов, II – 1983–84-го. III – 1986–87-го.
Надо признаться, что в массе своей эмигрантская литература талантами не блещет, особенно когда это касается неизвестных авторов. Поэтому с некоторой предвзятостью я открыл первую из трех книг и, к собственному удивлению, не мог оторваться от чтения до последней страницы. Парадокс состоял в том, что тексты приковывали внимание и любопытство мое и тогда, когда вызывали раздражительное утомление и недовольство. Я продолжал читать (даже по ночам!), насилуя себя этим магическим ненасилием. Невозможно сказать лучше и точнее, чем сказал автор об этом абсурдистски-колдовском свойстве своих произведений в предисловии к «Рикошету». Он «не считает себя литературным злаком, в лучшем случае литературым сорняком, и не претендует потеснить тех, кто функционирует фуксом и фугасом на литературном поле». Его абсурд «для тех, кто нуждается в человеческом тексте, а не в текстильном человеке». И поскольку, в данном случае, я был зачарован именно текстом человеческим, автор этим своим вступлением к «Рикошету» оказался провидцем. Несомненно, что меня, как своего читателя, он заполучил, но мало того – его творчество меня настолько задело, что я решил об этом написать. Что-то очень и очень важное для (не побоюсь сказать) всеобщего литературного процесса просматривалось в методологии подхода этого художника к явлениям жизни. Следует оговориться: речь идет не столько о величине и значимости его таланта, сколько о том, что методологические и мировоззренческие приемы этого автора претерпевали существенное (по мере приобретения им все большего жизненного опыта) изменение, и что именно изменение это имеет к обозначенному литературному процессу непосредственное отношение – как в психологическом плане, так и в философском.
Меня могут упрекнуть, что для исследования подобного рода можно было бы взять и более знаменитого автора. Но в чем отличие знаменитого от незнаменитого? Первый, как правило, удачник, сумевший в относительно молодом возрасте удовлетворить свое тщеславие, добиться во всех отношениях жизненной стабильности. Второй – вечный неудачник. К нему слава зачастую приходит после смерти. Она не отравляет его. Несмотря на испытываемые трудности, он, преданный своему призванию, продолжает писать. Он вынужден находиться в процессе постоянного поиска и становления. Его мировоззрение не костенеет – оно похоже на гибкую тростинку, колеблемую ветром жизни.
Приступая к критическому разбору произведений Виктора Енютина, замечу, что он покинул Россию в 1975 году – то есть тогда, когда будущего распада СССР никто не предполагал. Метод социалистического реализма был официальным и основополагающим – все остальные возможные направления в искусстве, если и пробивали себе дорогу, то с неимоверными трудностями, но в основном существовали нелегально – преследовались. Стедует также упомянуть, что почти все новые направления возникли в постреволюционный период российской истории и перекочевали на Запад. Достаточно назвать несколько имен из многих известных: Бурлюк, Шагал, Кандинский. Да и возникнуть все эти направления могли прежде всего на русской почве, ибо революция превратила Россию в страну лагерей, расстрелов, судебных процессов, раздутого чиновничьего аппарата, слежки, политических преследований, запланированных пятилетних планов и политических убийств, детерминированности на всех уровнях общественной жизни – в страну реально существовавшего абсурда. На этой почве авангардизм, родившись в России, вынужденно, в условиях диктатуры, перекочевал на Запад, где пустил корни и практически, и теоретически, и затем, в соответствующий исторический момент вернулся в страну исхода, чтобы участвовать в том наконец-то положительном революционном процессе, свидетелями которого мы все и являемся: бывший Советский Союз распался на ряд суверенных государств, взявших направление на демократическое развитие. Виктор Енютин, выехавший на Запад за много лет до этого потрясающего события, в своем творческом багаже вывез привязанность и любовь к авангардистским экспериментам, той единственной отдушине, которую он мог себе в СССР тайно позволить. Попав в Америку, он тут же это свое тайное решил сделать явным, и понятно же, что Америка этому не только не удивилась, но даже внимания не обратила – здесь подобные всплески не в новинку и не в диковинку...
Абсурдистская проза в «Рикошете» перемежается стихами дадаистского характера – «Бобы бодаются весной. / Подмышка кажется лесной». Или такая, например, строка: «Разно трещали мне смыслы в хребет».
Я не американец, я израильтянин и к тому же до своего израильтянства побывал в той же шкуре, что и Енютин, и поэтому подобного рода бессмысленный набор слов воспринимался мною с неискушенной непосредственностью – временами вызывал приступы оздоровляющего и омолаживающего хохота, ибо стрелы этой несуразицы были направлены против канонизированно-идеологизированных форм мышления, против слепо-гипнотической привязанности человека к прогнившему (независимо от страны пребывания) социуму.
Некоторые стихи в «Рикошете» ассоциируются с Хармсом, но не целиком, а отдельными строками и четверостишиями. Хармс не любил литературу, в которой мысли заменяют слово и поэтому в своем творчестве он заменил мысль словом: «Открыв полночные глаза / Сидела круглая коза». У Виктора Енютина: «Взвыла кобыла, коленями в землю, / Нежною гривой водорослясь».
При этой несомненной похожести следует отметить, что Даниил Хармс в своем творчестве, как правило, не позволял себе эмоционально-оценочного подхода. Отрицание какой бы то ни было претензии на смысл было его символом веры, ибо та эпоха, в которой он жил, казалась ему лишенной смысла. Однако подобная философская индифферентность чужда Виктор Енютину – он ее, по складу своего характера, не выдерживает. После абракадабры –

Только ропщи клюквокрыльно, и бог
Падая над пельменями,
Не променяет тебя на мох,
Гулко щипая камнями –

он завершает стихотворение в следующем, чуждом Даниилу Хармсу ключе:

Ты лишь гигант на песчинке верхом.
Крутишься в клейкой замазке.
Ты лишь Атлант, от пинка кувырком,
Житель несбывшейся сказки.

Оставим вопрос, допустим или нет в этом конкретном случае переход от дадаистического к осмысленному, но в общем, если рассматривать творчество Виктора Енютина во временном развитии, то в «Сгущениях» он явно отказывается от хармсовских мотивов и переходит к известному всем нам методу критического реализма:

Генсек рекламы тот, кто платит.
Тоталитарная паства
Проглотит все, что к ней накатит
Через рекламные уста.

Еще беспощаднее по отношению к окружающей поэта действительности звучит резюмирующая концовка того же самого стихотворения:

В мозгах, на сердце, в восприятьи.
Гомоамерикусом – тот,
Кто рекламирует (на взятье)
Иль рекламируется (в рот),

Кто продает и покупает
(И это все с частицей ся)
Вся демократия литая
Вот так реализуется.

Учитывая гомосоветикусное прошлое нашего бунтаря можно было бы, конечно, прилепить к его антиамериканским настроениям ярлык «совковости», если бы не то обстоятельство, что ностальгии по прежней жизни у него нет – реальность для него и там и здесь отвратительна. В результате следующая рефлексия:

Нет лишь – культуры бескорыстья
Иль бескорыстия культур
Ни в Сэсэсэр...
Ни в СЭШЭА...

В сборнике «Сгущения», на мой взгляд, есть стихи самобытные, потрясающие по силе художественного воздействия – например, «Баллада о юбилейном долларе»:

Я постоял до обновленья
Минорной кучки из зевак,
И из кармана вдохновенья
Я символ силы и нетленья
Швырнул в грошовый кавардак –

То Эйзенхауэров лик
Упал к ногам и стал велик,
И распластался бормоча
Под башмаками скрипача.

И в то же время бросается в глаза эклектичность некоторых приемов, выражающаяся в смешении стилей и в школярской подражательности некоторых стихов. В одном из стихотворений (Кате) рассказывается о том, что к поэту пришла возлюбленная «с обычным набором девчачьих причуд». На известного рода приставания она отвечает «артачась-сдаваясь». Затем следует описание дождливой погоды. И вдруг атрибуты, взятые напрокат из бодлеровского «Украшения»: у Бодлера (в переводе С. Петрова ) – «назревшие гроздья грудей», у Енютина – «розовый нимб твоей правой груди»; у Бодлера – «под румянами кровь озверело играла», у Енютина – «складки души расплавляя в крови». Или, например, такое недопустимое копирование – Хлебников: «О, рассмешищ надсмеяльных – смех усмейных смехачей!», Енютин: «О, гоготанье горемык, о, смеха вехи верные». И далее, там же «хотенье свято хохота». Но случается, что Енютин, используя подобное plagium, получает положительные результаты. Сюда можно отнести его тяготение к ритмическим узорам русской народной песни в духе Кольцова и Никитина. В эти узоры он смело и талантливо вкрапляет освежающие лексемы:

Души жень-шень
В судьбу зашей,
Чтоб отдалось
И вкривь и вкось,

Распалась чтоб
Мечта трущоб,
Чтоб воспарил
Голыш зари...

И, наконец, несколько слов о прозе Виктора Енютина, интересной как по форме, так и по содержанию. Центральное место в «Рикошете» занимает роман в миниатюре «Четыре броска в рок», ошибочно относимый автором к эротически-абсурдистскому экспериментированию. Герой романа страдает потому, что воображаемый образ женщины не совпадает с тем, который предлагает ему действительность; страдает не потому, что воображаемый краше или ярче, – страдает именно потому, что не совпадает. В этом своем страдании герой по мере своего взросления проходит четыре символических этапа – жизнь сталкивает его с девчонкой, женщиной, красавицей и Мадонной. «Когда взрослые целуются, они закрывают глаза», – говорит девчонка, и в этом закрывании глаз есть некая тайна нашей жизни, заключающаяся в том, что у каждого из партнеров по поцелую, не конкретный образ целуемого, а некий фантом. Чтобы получить наслаждение от поцелуя, необходимо сосредоточить воображение на таком фантоме, что получается лучше всего с глазами закрытыми. Но поскольку долгое время реального партнера для подобных поцелуев у героя нет, он мастурбирует, локализуя свое внимание на фантоме. Затем, когда он взрослеет, у него появляются женщины, с которыми все вроде бы так, как принято, за исключением того, что он с ними, словно не с ними, ибо главное не они, а фантом. Одна из таких «фантомок» говорит ему: «Ты не мой, когда мы вместе. Секс не соединяет нас, а разъединяет». И тогда герой начинает искать красавицу. Заполучив этот эталон, он успокаивается. Жизнь превращается в рутинное течение времени. Вскоре герой теряет способность естественного возгорания. Мастурбация ему необходима, иначе ничего не получается. Его возбуждает не красавица, а фантом. Семейная драма кончается тем, что супруга отвратительно сморщивается – буквальным образом превращается в «кожаные шматочки».
Имея за плечами такой богатый жизненный опыт, герой точно знает, какой объект для обожания ему нужен, чтобы произошло срастание реальности и фантома. И поскольку он знает это, он уже не ищет, а обращается письменно в агентство и через некоторое время получает Мадонну. Вот ее образ – податливая студенистость щек, сминающиеся провалы губ, глубокие борозды на шее, желеобразные водоросли сосцов, затылок отвратительно скошен, ноги опутаны венами. Герой искренне любит ее, ибо она, по его мнению, в безобразии своем само совершенство. Он и она теряют свои тела. Ее тело становится пламенем, его – кровяным потоком семени. Они врастают друг в друга – срастаются. Теперь – «магические врата распахнуты».
Согласитесь, что в этом романе элементы эротики и абсурда несут второстепенную нагрузку – основная же концентрируется на психологических и философских проблемах.
Болевые точки творчества Виктора Енютина говорят о том, что американский период его жизни нанес по его мироощущению сокрушительный удар. В этом отношении его опыт показательный пример того, что прагматизм, присущий американскому общественному сознанию, и абсурдное мышление, бытующее в среде русских эмигрантов, по своей природе и по своему назначению более чем несовместимы – они аллергичны по отношению друг к другу. Именно этот факт является барометром, указующим на то положение, что авангардистские настроения на исходе XX века приобретают новые специфические черты – Енютин принадлежит к пионерам этого глобально-кризисного направления, связанного с распадом СССР, – он пытается показать абсурдность абсурда и этим самым возвращает разуму его прежнее всепроникающее и всеобъемлющее царственное величие.

__________________________________________________________________________

п