.
Сатана без портфеля

Наши миры параллельны. Один лежит на поверхности, другой – под. Мой прах покоится, но и дух не возвышается. Нечего ему делать в мире суеты сует, где живущие не осознают своего вечного и неодолимого запаздывания, потому что все они, хотя и находятся в текущем, мыслят о нем до самой своей смерти наследственностью, которая в них от ушедших. Не вздумайте пенять на то, что выражаюсь туманно. Я думаю так, как думаю, потому что истина принадлежит не только вам. Она и во мне.
Сразу же оговорюсь, что я мог бы лежать и там, где когда-то была погребена моя бабушка по имени Бабл и по фамилии Бабл – моя бабушка Бабл Бабл! Грозная была старуха. Маленького роста. Горбатая и трофические язвы на ногах, которые она лечила парафиновыми компрессами. И голова вдвое больше обычной – впереди туловища, потому что спина дугой. Была бабка верующей и все время проводила за чтением. Ставила два серебряных подсвечника на стол и читала Танах, стоя коленями на стуле. Мать восьмерых детей. Трое в голодомор померли. В любимцах был у нее старший – большую должность занимал. Если он больше месяца не навещал ее, она, постукивая палочкой, мелкими шажочками пересекала пустырь за пустырем, грозно и неотвратимо приближаясь к зданию райсовета. Охранник, при виде этой сказочно-мифической на вид старухи и в мыслях не допускал спросить куда она и зачем – пропускал безоговорочно и она, кряхтя и охая, входила в зал заседаний, ибо сердцем чуяла, что там партийное сборище и Лева, ее сын, сидит в президиуме. Она входила и с медленностью черепахи, при всеобщем внимании, подходила к трибуне. Оратор умолкал и она, указуя в сторону президиума, говорила хрипловатым голосом: Лёва, чому ты нэ навидуешь своеи хворои мамы?
Сказав это, она , при всеобщем молчаливом одобрении, неспешным ходом покидала зал. А, когда она умерла, ее, лежащую в гробу, при оплакивании накрыли покрывалом с шестиконечной звездой и сын ее, Лева, засуетился, вдруг, потому что его маму проводить в последний путь пришли особисты. Похоронили ее на еврейском кладбище и надпись на памятнике вырезали на иврите.
Сегодня, лежа под бетонным могильным перекрытием израильского кладбища, я думаю почему-то о далекой Тмаховке. Мы жили по соседству с Диевыми и наши семьи дружили. У Диевых дочь – девочка восьми лет, крупная и не в меру развитая. Во дворе – гоготание гусей, собачий лай и качели. На взлете ее юбка надувалась парусом. Она, хотя и замечала мое любопытство, не стеснялась – улыбалась и, расставив ноги пошире, упруго приседала при движении вниз и выпрямлялась при взлете. Я поднял камешек, кинул и попал. Она притормозила качели и, прижимая скрещенные руки к животу, с воплями убежала в хату. Вечером явились ее родители и мне несколько дней, для острастки, было запрещено выходить на улицу. Случившееся особенным не назовешь, но с этого момента началось моё событийное осознание. И, несмотря на то, что спустя три десятка лет я жил вдалеке от этих мест, моя жизнь в какой-то период снова пересеклась с Тмаховкой. Я занимался наладкой сельскохозяйственного оборудования. Выехали бригадой. Остановились в одной из комнат сельского клуба. Вечером распили для настроения. Захотелось пройтись по селу с его белыми хатками и скифскими курганами. Тропинка привела к реке. Сел и смотрю на закат, разливающийся по водяному зеркалу. Осы жужжат. Идиллия. И тут подходит ко мне высокая и красивая. Садится рядом и на плечо руку кладет. С чего бы это? Но не дергаюсь – внутреннее чутье не позволяет. Присмотрелся – навеселе она и что-то знакомое в чертах проскальзывает.
– Чего зыришь, – говорит, – разве не помнишь Диеву? – Я фамильно тебя вычислила, потому как в клубе завхозом работаю. – Неужели он? – Ну, вот! – Пришла проверить, – расстегнула платье... И я вожделенно припал губами к овеществленному детству. Мы слились с Любкой в едином порыве и наши тела содрогались и перекатывались по речному склону.
– Как хорошо, что мы встретились, – сказал я в перерыве между поцелуями.
– С противоположной стороны на качелях жизни и плохое взлетает – это я тебя за ту любовь отблагодарила. – А провожать не надо, чтобы куры не раскудахтались, – сказала Любка и растворилась в сгустившейся темноте.

На выходные потянуло домой. На рейсовый опоздал, а к проходящим автобусам идти надо было по проселочной, примерно, с десяток километров. Шагаю. Жаворонки поют и ковыль стелется в сторону ветра. И, вдруг, тарахтение.
– Садись, – говорит парень, – до шоссе подброшу.
Вижу, что он здорово поддатый, но это же не трасса, а степь. Сел я, а мотоциклист давай дурака валять – набрал скорость и петляет из стороны в сторону, будто норовит испугать. Одной рукой руль держит, другой финку вытащил – воздух лезвием рассекает.
– Бля, – говорит, – ты думаешь, это мотоцикл? – это истребитель... – Запомни – и не забудь застегнуть ремни перед петлей Нестерова!
Свою угрозу он исполнил перед выездом на трассу. Резко, с крутым поворотом затормозил и я, вылетев из коляски, покатился кубарем к обочине, глотая пыль.
– Тебя, видать, из психушки выпустили, – сказал я, потирая ушибы и ощупывая ноги – нет ли перелома.
– Не из дурки, а из зоны, – сказал он, – восемь лет отбарабанил. – Эх! – замочил бы... –И кранты мальчику-колокольчику, да Любка, сучка, до крепкого слова за тебя слёзно просила.
Мотоцикл его заревел с еще пущей мощью и змеегорынычно умчался.

В понедельник я почувствовал жжение. Явился к начальнику и попросился в очередной отпуск. Благо, не успел отгулять. Прихожу с этим к врачу. Стал он выспрашивать с кем, где и когда, но я сослался на мимолетность, как было оно и на самом деле; и на то, что партнерши, по причине сильного опьянения, не помню.
Прошел я курс лечения и по окончанию отпуска снова выехал в Тмаховку.
Любку решил не искать, а выловить в самом клубе. Захожу. Вижу ее за столом среди стеллажей, на которых аккуратно разложены одеяла, простыни и мелкая дребедень. Сажусь напротив и аккуратно начинаю…
– Люба, – говорю, – понимаешь… – Я это…
– А ты не думай, что я его подослала. – В Тмаховке все знают всё и тайну не укроешь. Кто-то нас видел и ему рассказал, потому как, если бы он сам застукал, то пришил бы на месте.
– Я не об этом, Люба... Дело серьезнее. Кроме тебя я ни с кем. Понимаешь? И вот заболел.
Лицо у Диевой стало белее мела. Зрачки расширились и наполнились слезами.
– Если не врешь, то это все от него. У меня последний месяц внизу боли. Я догадалась что к чему, но к врачу побоялась. Да и невозможно.
– Почему? – спросил я с удивлением.
– Ты, как с луны свалился, – сказала Люба. – В селе такое не скроешь. – Меня и так за глаза шлюхой называют.
– Брось комплексовать, – сказал я, – обратись в городскую.
– Такие заболевания лечат только по месту постоянного жительства, – сказала она.
– Значит, вот что Люба, – я забираю тебя к себе до твоего излечения.
– Да меня, без прописки не примут, – сказала Люба, – а болезнь на месте не стоит.
– Значит подделаю твой паспорт. Согласна? – спросил я требовательно.
Люба посмотрела на меня, как кролик на удава, и сказала.
– Ты на свою бабку похож. В тебе что-то сатанинское.
– А ты разве ее помнишь? – спрашиваю.
– Еще бы. – Да ее все старухи наши вспоминают, как ведьму, потому что она на непонятном языке книги читала.

Перед субботой я договорился с Любой, что мы уедем в город вместе. На остановке ее еще не было. Неподалеку ромашковое поле и вагонного типа продуктовый магазинчик. Дверь пружинисто распахнулась и оттуда вышел мотоциклист. Меня он не заметил и тут я увидел его бегущим к самосвалу до того как это произошло в яви, потому что спустя мгновение он и впрямь стремглав кинулся к нему и, схватившись за нижний выступ борта, переставляя ноги по колесу попытался залезть в кузов. Но я ответно представил себе, что колесо, на котором он стоял, с визгом провернулось вокруг оси. И задуманное случилось – несчастный соскользнул и оказался под колесом.

Я очень испугался. “А вдруг жители Тмаховки догадаются о заказном убийстве с помощью нечистых сил, переданных мне по наследству моей бабушкой Бабл Бабл”? В этот момент моего трусливого самобичевания появилась Люба. Я прошел мимо и шепотом попросил ее идти за мной. Подойдя к самосвалу с противоположной стороны, я открыл дверцу. В кабине, как я и ожидал, никого не было. Я протянул руку Любе и она, минуя руль, продвинулась к противоположной стороне. Ключ зажигания оказался в гнезде – водитель, очевидно, забыл его вытащить. Мотор тихонько ворчал на холостых оборотах. Я не умел ездить и не проходил курсы вождения, однако, не задумываясь снял машину с тормоза и надавил на педаль. Машина рванулась и помчались по проселочной дороге. Через полтора часа на въезде в город я остановил самосвал, мы вышли и трамваем доехали до жилмассива.
В эту ночь я спал на раскладушке, Люба на диване. Утром я положил на стол ее паспорт и свой. Достав фотобумагу и, вырезав квадрат по величине штампа прописки, я увлажнил глянцевую поверхность и приложил. Получилось удачно. Любу приняли в стационар. Я же уехал в Тмаховку налаживать работу раздаточного конвейера.
Смерть мотоциклиста запротоколировали несчастным случаем. Люба после лечения, пожив несколько дней у меня, исчезла не попрощавшись – и записки никакой не оставила – и Тмаховку покинула навсегда.
Я же вскоре после ее бегства посетил могилу Бабл Бабл, привел надгробие в порядок, загладил раствором трещины и, неожиданно, после нескольких лет отказа, получил разрешение на выезд.
Живым среди живых остается только течение времени – непрерывное и бесконечное. Поэтому старое кладбище в моем бывшем городе в аккурат снесено. И не потому, что оно еврейское, но потому, что всему приходит конец. На этом месте хотели построить военный аэродром – и построили. Но и эти годы прошли. И я тоже давным-давно ничего уже не боюсь, кроме Пришествия, потому что оказаться среди Восставших не желаю. Тому, кто отмаялся и пресытился, лучше оставаться здесь… Сатаной без портфеля.

14.08.2003

_____________________________________________________________________________________________

п