.
Александр М.
Кобринский
Ахмедашвили
Губ шевелящихся отнять вы не могли
О. Мандельштам
Тупой
удар и явственный хруст капотной жести. Восприятие утончилось – от пройденного пути до красной струйки из
отвисшей губы. И прошлое уже не в памяти, а там, где вправо от первой пальмы тащит он
сумку на колесиках, чтобы похоронить единственного своего друга. Сумка заменяет гроб.
Трасса обрывается кочками и кустарниками. Дальше вязкий песок. Ногам становится тяжелее. Перед
глазами распахнутая в
комнатушку дверь. Стол, заваленный чертежами и в просвете приоткрытой двери, лежащая на полу Белочка. Только и сил у
нее осталось, чтобы приподнять мордочку над лапами и преданно смотреть, смотреть и смотреть
на хозяина. Пришла старость. Глаза стекленеют. Предметы в комнате исчезают.
Стены, окно, небо и облака… Белочка и о…б…ла…ка. И костер. Хаотически взвивающееся пламя. Потрескивающие сучья
и пляшущие
огнепоклонники. Человек и собака – неразрывное целое. И предать земле ее надо по-человечески. Грешно закинуть ее
в мусорный бак или перебросить за ограждение, отделяющее жилой дом от бесконечной череды
барханов. Ориентир – три кактуса, растущие вон там, неподалеку от бедуинского шатра. К ним
и тянется двухколесный след, петляя между коряво высохшими деревьями. Когда-то здесь
росли поливные цитрусовые. Но затраты превышали прибыль. Без воды в отверженных местах могут выжить
только змеи и ящерицы. Но это – в теперешние времена. А в прошлые – искали
здесь просветления праведники.
И находили!.. Было бы неплохо закопать под деревом. Чтобы утонченным
серебром звенела листва над могилкой. Но нет здесь божественного оркестра.
Только колючие кактусы
– кактусы – кактусы – кактусы с шиворуко поднятыми вверх ладошками ядовито зеленого цвета. Прости, Белочка,
да будет пухом тебе зыбучий песок. И лопата ни к чему – нет в ней никакой надобности. Песок
настолько первозданный, что даже рукой можно дотянуться к необратимому. К могучей реке,
до середины которой птицы не долетают. К другому песку. Мокрому. Какое наслаждение рыть яму в
толерантном песке. Глубокую-глубокую. Копать податливый грунт, загребая его в
ладонь скрюченными пальцами.
Рыть до плеча и дальше до упора щекой. Но что же это под ней. И не тот песок, и не этот – шуршание машин и вой сирены
– ий-и, ий-и, ий-и… Укол – носилки – рессорное колебание на подвесках – влево-вправо: влево – покойно, вправо – зыбко. Тянет уйти на дно. Провалиться в
небытие. Там хорошо. Настолько, что лучше не может быть. Мешает говорение – говорение, говорение и
говорение – болтовня двух санитаров. То один, то другой – поочередно – спрашивают имя
и прислушиваются к беззвучному шевелению губ.
– Я
понял, – говорит санитар с готически удлиненным лицом, похожий на Дон-Кихота.
–
И я понял, – поддерживает тучный напарник, похожий на Санчо Панса, и
неожиданно добавляет, – а меня зовут Ахмедашвили.
И
умирающий перекидывается с ними угасающей улыбкой, и они улыбаются ему в
ответ, потому что все трое понимают друг друга.
14
декабря 2007