.
44
Общая камера – четыре койки,
металлическая решетчатая дверь, ведро для параши. Длинный коридор и такие же
камеры – возле каждой сидит санитар.
Наблюдение продолжается беспрерывно – днем
и ночью: как спишь, как ешь, как ходишь, что говоришь. Работа у санитаров
трехсменная. Во время пересменки сообщаются очередные новости.
– У Савельевых дочь замуж выходит.
– Кабалкины кабана зарезали.
– У Егоровны сын с БАМа вернулся.
– А наши и на этот раз чехам наклепали.
– С каким счетом, Федотыч?
– Три: два!
Санитары хорошо знают друг друга – они
игралкинцы.
От решетчатой двери до зарешеченного
окна ходит человек – его кличут Карликом.
– Случайно стекла выбил, пьяный был,
ничего не помню, – снова и снова рассказывает он Сергею Сергеевичу.
Нам Карлик признался, что стекла выбил не
случайно. Мы – это те, кто в камере. Каждый из нас – могила сексоту. Павел
шестой день в камере – шестой день он видит Карлика шагающим – и днем и
ночью. У Карлика воспалены глаза. Он старается не спать – считает, что
отличительная черта маниакально-депрессивного психоза – бессонница!
– Мама у меня и сестра. – В подвале
живем. Всю жизнь в сыром подвале! – кричит он санитару.
– В семнадцатом в землянках жили, – бормочет санитар,
посмотрев на Карлика сонными глазами.
Павел засыпает... Утром Карлика вызвали
на комиссию... Из соседней камеры доносятся голоса...
– Со посадили на самолет и отправили, а
Са интервью по телефону давал, – возбужденный голос.
Павел прислушивается: часто упоминая Са
и Со, возбужденный голос разглагольствует о мировых проблемах – у
«политического» ярко выражена мания борьбы за справедливость.
– Как вы относитесь к Са и Со?* –
спросил Сергей Сергеевич шепотом – металлические прутья рассекали лицо
лечащего врача на квадратные участки.
Павел стоял, прислонившись к дверному
косяку...
– Считаю, что они психически нездоровы,
– ответил с нарочитой громкостью и посмотрел Сергею Сергеевичу в зрачки.
– Куюмэ! – прочел он в них – они
проникали, они блестели так, будто хотели сказать больше – это были зрачки
ия.
– Сергей Сергеевич! – Сергей Сергеич!! –
Сергей Сергеич!!!
– Не глухой – слышу!
– Гляньте на эту рожу, это же человек
прошлого века – тупица! У него три класса церковно-приходской, но он там, а я
в клетке, – речь идет об игралкинце; который прикреплен к камере
«политического».
– Горло у меня пересохло оттого, что я в
мозг ранен, а у этого болвана интеллект атрофирован – воды не допросишься!
– Били меня, а я инвалид.
– Вот, смотрите! – человек приподнимает
чуб: на лбу вмятина величиной с кулак, – чугуновозом меня. – Полгода в
сознание не приходил.
Кто он, за что его били, за какие грехи
попал сюда, не спрашиваем – здесь не принято лезть человеку в душу. Сам
расскажет, если найдет нужным.
– Семья у меня большая. Два сына и дочка.
Кормить надо, а работать не могу, – говорит он и щупает вмятину. – Дали мне
пенсию, а что пенсия? Четыре операции перенес. Два раза череп поднимали.
Память у меня после этого как решето. К пяти семь прибавлю, голова болеть
начинает. Тяжесть подниму – тошнит и судорога по всему телу. Дворником я
работал...
– Отомкните дверь, – просит санитара
Сергей Сергеевич и в тот же момент у человека стекленеют глаза.
– Как ваша фамилия? – человек мотает
головой – не помнит.
– Сколько вам лет?
– Тринадцать, – говорит человек и по
небритым щекам его ритмичными зигзагообразными рывками скатываются наивные
слезы.
Вид у Сергея Сергеевича непроницаемый.
Он уходит. Лязгает засов. Человек преображается.
– Дворником я работал. У кума, Евсеем
зовут, машина собственная. Ночью в Калиновку сиганули. Евсей птицеферму на
примете держал. Уговорил – ночь, хоть скобли, дорога сухая, сторожа нет. Не
заметили сторожа – в канаве старый пердун притаился. Стрелять – не стрелял, а
все видел – номер машины запомнил – подфарники выключить не догадались. Ну
вот! Колотит меня следователь по морде – голова моя ходуном ходит. Упаду в
обморок – водой отливают. Ничего у них не вышло – я у кума машину без
разрешения взял!
Одна из камер пустует – до сегодняшнего
дня Павел не мог понять, почему. Сегодня все стало на свои места, днем в эту
камеру поместили двух женщин – сморщенную, взгляд тусклый, под глазом синяк и
девочку... Зеки столпились у зарешеченных проемов, ни одного пошлого возгласа
– контраст делает языки деревянными: сморщенное и тусклое в упор смотрит на
зеков – оно кутается в халат, у девочки халат небрежно расстегнут...
– Тпырх, тпырх! – пляшут под казенной
сорочкой созревающие бугорки.
На спинке кровати сидит вор-рецидивист.
Рот у него не закрывается. Любимая тема – ограбление государственных банков.
Мы смеемся – не верим – понимаем, что ни одного банка он не ограбил.
Наговорившись, он спрыгивает, подходит к окну, оттягивает кальсоны и начинает
выдавливать прыщи. Шестой день Павел видит его за одним и тем же занятием.
Прыщи гноятся. Прильнув к дверному проему, он показывает их санитарам –
гнусавит:
– Зеленкой помажьте, зеленкой помажьте,
зеленкой помажьте...
– Да это же триппер! – говорит человек
со шрамом на лбу.
– Попроси сульфадимизинчик, – говорит
другой и хохочет.
Рецидивист хватается руками за прутья и,
раскачиваясь всем телом, методично дергает дверь.
– Зеленкой помажьте, зеленкой помажьте,
зеленкой помажьте...
О чем-то посоветовавшись друг с другом,
игралкинцы открывают дверь, набрасывают на горло рецидивисту крученую
простынь, избивают и берут на растяжку: ноги притянуты к левой спинке кровати,
руки и голова – к правой... Павел убедился – пять крученых простыней могут
растянуть человека, усмирить и сделать беспомощным...
Комиссия назначается два раза в неделю –
ее результаты разгадываются легко:
– В зоне будешь валять дурака, а не
здесь, – промычал санитар спине уходившего от нас навсегда Карлика...
Вечером «политического» перевели в более
отдаленную камеру. Мы курим махорку. Положено три раза в день – ухитряемся
чаще. Один из нас сворачивает цигарку и, упираясь лицом в прутья, вытягивает
в сторону коридора губы. Дежурный санитар приближается к решетке – пальцы
растопырены – рука хлопает по карманам. Зажигается ленивая спичка – скулы
курильщика становятся рельефнее – у нас в камере появляется олимпийский
огонь.
– Эй, санитар! – голос из
противоположной камеры.
– Я не санитар, а медбрат – ну, что
тебе? – спрашивает игралкинец.
– Ты знаешь, что человек произошел от
обезьяны?
– Что касается тебя, то Дарвин не
ошибся!
– Причем тут Дарвин? Мы эту эволюцию еще
в школе проходили. Знаешь такого врача – Мечникова?
– Мне сказали, что я в этом году
медицинский институт заканчиваю, – произнес медбрат-игралкинец, насыщая фразу
иронией.
– Так вот, – продолжает голос из
противоположной камеры. – Заметил Мечников, что язвенники долго живут.
Заинтересовался, почему так, и сделал открытие – кишечник человека не
приспособлен к мясу...
– Хочешь стать вегетарианцем? – голос из
смежной камеры – сторона правая.
–
Дело не в этом – дело в том, что кишечный тракт у человека, как и у обезьяны,
длинный – это для того, чтобы растительные клетки успевали в нем
перерабатываться, а мясо гниет – ему наша желудочная среда не подходит...
– Тебе диетическую пищу закажут! – голос
из смежной камеры – сторона левая.
– А Мечников от диеты отказался –
попросил положить себя на операционный стол – прооперировался – ученики
вырезали ему треть здоровой, нормальной кишки – двенадцатиперстной
называется.
– Ты хочешь, чтоб и тебе отпанахали? –
спросил игралкинец, выпячивая безмерное ехидство.
– Смотри! – человек поднимает рубашку и
оголяет спину, – видишь шрамы? Это у меня в детстве крылья росли – отрезали
их – это вечность мою отрезали – с тех пор у меня душевная язва!
– Ему яйца отрезали! – кричат из глубины
коридора.
Хохот...
И новое утро. День солнечный – оконная
решетка отражена на стене – падает по диагонали. За окном лает собака,
гоняется за воробьями – слышно, как кольцо скользит по натянутой проволоке. В
камере концерт – рецидивист бунтует: намотав на руку одеяло, выдавил стекло.
Врачи тут же назначили ему серный укол – решили, что он самоубийство задумал,
но причина оказалась прозаичнее – он хотел глотнуть свежего воздуха...
И новое утро...
– Распрягайтэ, хлопци, конэй та и
лягайтэ спочывать, а я выйду в сад зэлэный, тай крыньгчэньку копать, – поет
сосед – голос у него широкий и сочный – баритон. Кончает одну песню, начинает
другую, – а под Ростовом-на-Дону впервые я попал в тюрьму..., – умолк. – Павлуша, все равно расстреляют! Павел
смотрит в окно. Из тупика коридора слышны взволнованные возгласы.
– Марк Твен написал.
– Купер.
– Марк Твен!
– Купер!
– Иди ты к ебаной матери!!!
– Копровин, можно вас на минуточку? –
Павел поворачивается на зов – подходит к дверному проему, – вы помните, кто
автор исторического романа «Пуритане»?
– Книгу с таким названием помню, а кто
написал?.. Нет, не могу вспомнить. Я в течение восьми лет интересуюсь только
технической литературой.
Зрачки встретились...
– Куюмэ! – даже книги, которые ты взял
из магазина, говорят о противоположном; они говорят о том, что ты художник, –
между Павлом и лечащим врачом возникает сеанс телепатической связи. – Куюмэ!
– в том задании, которое ты выполняешь, основное правило – оставаться
нейтральным... Ты нарушил Заповедь Путешественника!
– Меня вынудили!
– Надо быть более волевым!
– Сколько тебе лет? – спрашивает Павел.
– Столько же, сколько и тебе, – отвечает
Сергей Сергеевич.
– Зачем ты здесь работаешь?
– У каждого ия свой долг, свои интересы
и свои обязанности – я невропатолог!
– Сергей Сергеич! – Сергей Сергеич!! –
Сергей Сергеич!!!
После обеда Павла повели на рентген.
Глаза слепнут – день, цветы, клумбы, бабочки, зелень, ветер и облака. Тело
пьянеет – рука тянется к цветку... «Легкие без изменений, сердце в пределах
нормы», – записывает рентгенолог в регистрационный журнал. Павел возвращается
в камеру – в руке у него желтый одуванчик.
– Дай! – к цветку тянется костлявая
рука.
Описав дугу, желтый одуванчик летит
вглубь камеры.
– Отдай! – кричит костлявая рука.
– Не отдам, не отдам, не отдам, – кричит
желтый одуванчик. – Тпырх, тпырх! – пляшут под казенной сорочкой созревающие
бугорки.
У дверных проемов столпились зеки. Их
лица удивленно округлены и вдруг стены, полы, потолок, затхлый воздух и даже
санитары-игралкинцы начинают менять устойчивые формы и очертания – источник
землетрясения: хохот!
– Пидар!
– Цветочек фильдеперсовый!
– Хреном подпоясанный!
– Винт с бугра!
– Прибацанный!
– Ха-ха-ха, хо-хо-хо... Тю!
Павел лежит не двигаясь. Круг замкнут:
угол стены – потолок – халат – параша – потолок – угол стены... Слова соседа
капают ржавчиной, проникают в мозг, остаются там навсегда:
– А утром на работу идти. Разбудили меня
ребята. Голова болит и с рукой что-то – в крови она. Двигаю пальцами – не
болит. Откуда, думаю, кровь? Надеваю брюки, а они у меня в сперме. Все
вспомнил! Кирпичом я... Сама меня в подвал завела. Оба мы пьяные были. Людей
на улице полным-полно, а она кричать начала. «Не кричи!» – говорю ей, умоляю,
на коленях стою, а она кричит – толкнула меня. Упал я – рука в кирпич
упирается. Ладонью я этот кирпич вижу – сырой и шершавый. С тех пор мне
каждый день сны снятся. Вот и сегодня мне смерть моя привиделась – вся в
белом, по степи кружит, ищет меня. «Спи живой, спи живой, спи живой!» –
откликается эхо на ее голос. Я из-за кочки выглядываю и к ней, потому что она
на мать мою похожа. Подхожу ближе – одни кости! – точно, как на картинке.
«Обманщица, обманщица, обманщица!» – стучит у меня в висках, и земля гудит и
колотится мое сердце – убегаю я, а она впереди маячит. «Потому, маманя, я
убийцею стал, что вы мне фамилию такую дали!» – кричу в спину. «Не виновата
я, не виновата я, не виновата я», – всхлипывает, будто жалеет. А фамилия у
меня, Павел, кладбищенская – Спиживой! Расстреляют меня, – вздохнул и запел протяжно –
с надрывом, – а под Ростовом-на-Дону впервые я попал в тюрьму – на нары, на
нары, на нары!...
45
Большая светлая комната. У входа санитар-игралкинец.
Павел стоит в центре: впереди четыре стандартных стола, за спиной Сергей
Сергеевич – присутствует как лечащий врач.
– Разве вы не находите положительным тот
факт, что органы здравоохранения заботились о вашем здоровье? – спросил один
из членов комиссии.
– Такая забота хороша только в том
случае, если человек в этом нуждается.
– Вы уверены в том, что психически
здоровы?
– На этот вопрос я ответить затрудняюсь.
– Почему?
– За мной наблюдали врачи-специалисты.
Вначале я не задавал себя никаких вопросов – подлец отправил меня в
сумасшедший дом, унизил меня! – думал, что врачи разберутся, но шли годы –
меня не признавали ни больным, ни здоровым и тогда..., – Павел оборвал себя,
– если я болен, лечите!
– А если вы здоровы?
– Как всякий здравомыслящий человек,
буду рад этому.
– Судить вас будут, если вы здоровы! –
взорвался один из членов комиссии, – интеллигентом прикидываетесь, а магазин
ограбили, в коллективе себя вели неправильно, директору грубили.
– Все мои поступки конкретны и логичны.
– Куюмэ! – все правильно, все правильно,
– успокоил Павла Сергей Сергеевич.
– Все правильно, все правильно,
– завибрировали структурные решетки молекул ДНК.
Один из членов комиссии кивком
головы дал какой-то знак остальным...
– Можете увести, – сказал Сергей
Сергеевич, обращаясь к санитару-игралкинцу.
46
В камеру принесли вещи. Стараясь не показать своим товарищам волнения,
Павел медленно одевался...
– В тюрьму
тебя отвезут, – сказал Спиживой.
– В зековский
санаторий тебя отправят, – сказал человек со шрамом на лбу.
– Через два
дня забудешь нас, – сказал вор-рецидивист.
– До свидания!
– сказал Павел.
– До свидания!
– ответили они ему хором. В пространстве четырех железобетонных столбов
стояла крытая тюремная машина...
– Вылезай,
вылезай, вылезай, – голос сопровождающего.
– Фамилия? –
спрашивает постовой.
– Копровин.
– Алло, алло...
Нет санкции на арест?! – есть отпустить, товарищ капитан!
Цветы, клумбы,
бабочки, зелень, ветер и облака...
47
________
* Са и Со –
Сахаров и Солженицын.
<.......................................>