.
.
*   *   * 

После коктейля кошмарного, 
в коем треть бренди, две трети пиво, 
Абу Ясир, коллега мой, ожил. 
Он расцветает как слива, 
Санта-Роза, царица сортов. 
Перламутровым майским мерцаньем 
озаряются скулы его, украшая 
ночную долину. Инь-яни 
проступают в блудливых зрачках 
и резвятся по кругу. 
Черный живчик за белым 
никак не угонится. Другу 
Абу Ясиру явно не нравится 
этот процесс оживленья. 
Он за рацию держится, 
чтоб не упасть на колени. 
Арахмудин ва масмуах - 
подобное что-то такое 
он в коробочку черную, 
смерти подобную, ноет, 
проклиная жену, государство, 
Баптиста Ивана, 
серых змей, город Наблус 
и букву Корана. 
Он восходит на черные пики 
такие Парнаса, 
что уже не достанут его 
ангелята с мечами Хамаса. 
Абу Ясиру там хорошо 
и спускаться не будет он к прозе. 
Полный грусти и мудрости взгляд 
посылает в кусты, где бульдозер 
свой причал меж побегов каперсника 
три,

может больше, недели 
оставлять не желает. 
И пыльное это изделье 
есть не просто объект сторожения, 
слабый источник дохода, 
но воронка, в которую 
смерть и любовь, и свободу 
затянуло навек - 
до конца бесконечного лета. 
Вот и нет Абу Ясира больше 
однодневного в мае поэта. 
Впрочем, что нам рыдать, 
мы сидим на своей половине 
и гадаем весь день, 
из чего в предрассветной долине 
образуется пар, покрывающий 
склоны туманом. 
И с ума мы не можем сойти, 
потому что, наверное, рано.