. Реферат Д. Н. Ляликова

на тему Р. Лифтон,

«Пережившие Хиросиму»

=========
R. Lifton
Death in life. Survivore of Hiroshima.

New York, 1967. 594 p.
=========
4. Комплекс вины за выживание

 

Психическое отключение не в состоянии полностью оградить выжившего от воздействия извне. Более того, само оно часто сопровождается болезненными реакциями стыда, самоосуждения или чувства собственной вины. Эти реакции в целом автор именует «комплексом вины за прио­ритет выживания». Прорываясь через состояние психического отключения, эти чувства затем в свою очередь его углубляют. Отмечалась интенсивность чувства вины у ро­дителей по отношении к погибшим детям, но то же относит­ся и к родителям со стороны детей, ставших «сиротами атомной бомбы» (особенно при белее выраженном прежнем амбивалентном отношении к родителям).
          
Однако сами эти «генераторы вины» очень, многообразны. Так, тот протестантский пастор, который воспринял катастрофу в образах страшного суда, испытывал острое чувство вины за то, что пережил всех своих 56 прихожан, а также и стыд за «провал» своего бoгa, который не спас обращенных.
           
Более общие источники вины кроются и в том, что чело­век осознает, что в момент катастрофы его первые дейст­вия подчинялись чувству самосохранении, что нередко заставляло его оставлять без помощи окружающих. Когда человек говорит, что он хотел бы умереть вместо другого, то дли наго сразу создается психологическая трудность: как бы он ни хотел этого, он испытывает еще и облегчение от того, что но может этого сделать. И еще больше он осуж­дает себя за то, что испытывает от этого облегчение.
           
Этот процесс порождает комплекс вины за то, что каж­дый оделил или чего он не сделал для умершего и оставляет выжившего наедине с его собственной субъективной версией «раны в саном порядке бытия». Существует прямое отношение между чувством вины и той ролью, которая от­водится фактору случайности в выживании. Счастливый исход приписывается при этом судьбе или, переводя на психологический язык, чувству собственной неуязвимости. Человек бессознательно чувствует себя должником перед неведомой силой, смертоносной для других. Слабым утешением могут служить рассказы о случаях самопожертвования и братского соучастия среди уцелевших, близкие к «утопии после катастрофы» (post-disaster utopia) – отмечавшейся при других бедствиях . Но и здесь подчеркивается позднейший «провел утопии», нас­тупившее затем общее равнодушие.
           
Само чувство вины часто рассматривается как ненависть обращенная вовнутрь или на собственное «Я». В катастрофе же такого масштаба оставшиеся в живых слишком физически и эмоционально подавлены, чтобы выразить свой гнев по от­ношению к прямым виновникам (причем образ самих виновни­ков двоится между американцами и японскими милитаристами). Трудно прямо выразить свою ненависть к тому, что воспри­нимается как какая-то сверхчеловеческая космическая сила.
           
В своей работе «Печалв и меланхолия» 3.Фрейд выде­лил в числе реакций на смерть близких людей и стремление к идентификации с умершим (пример этого –  сын, принимаю­щий после смерти отца его привычки и манеры). Во время работы в Хиросиме, автор поражался тем, какую большую роль в реакциях выживших занимает этот тип идентификации. С ним связана и наклонность судить себя глазами других, которой принадлежит особая роль в восточноазиатских культурах (что часто именуется «санкцией публичного стыда», тогда как в западной культуре центр тяжести лежит на внутренней совести и чувстве своей греховнос­ти).  
            С этим связана и та роль, которую приобретают для выживших в Хиросиме обвиняющие глаза умерших. Очень су­щественно, что эти глаза часто принадлежат «неизвестно­му умершему». Это говорит о том, что процесс идентифика­ции не останавливается
на близких лицах, а идет дальше, включая сограждан, соотечественников и всех людей. Именно глаза неизвестного обладают особой силой воздействия, приближаясь к «всевидящему оку» божества или к «злому глазу» неведомой злой силы.
           
«Идентификация с мертвыми, подобно летальной субстанции самой бомбы, способна излучаться вовне» (с.498). Выживший чувствует себя виновным по отношению к умершим, японец вообще – к самим выжившим, остальной мир (прежде всего американцы) – к японцам. В какой бы слабой или непрямой форме ни ощущалось это явление на периферии, в нем часть того наследия вины, завещанного миру Хиросимой.
          
«Неизгладимый образ» катастрофы может насыщаться чувством вины, что приводит к формированию устойчивых визуальных образов навязчивого характера, которые можно было бы назвать «лицом ужаса» (image of ultime terror). Это образы, с которыми выживший в сильной степени отож­дествляет себя, возбуждающие в нем интенсивные чувства жалости и самоосуждения. Нередко это раненый, умоляющий о глотке воды. Последнее можно поставить в связь с сим­волическим отождествлением воды с жизнью или оживляющей силой («живая вода»). Таким образом, отказать кому-нибудь в глотке воды – то же, что лишить его жизни. В связи с этим можно вспомнить, что после катастрофы масса людей в Хиросиме искали спасения в реках, причем многие уто­нули. В тот же круг представлений входит и убеждение, что 6 августа в Хиросиме никогда не бывает дождя. Появ­ление подобных образов не ограничивается только Хироси­мой. Был описан случай, когда воспоминания бывшего зак­люченного обретали временами такую актуальность и силу визуализации, что это приводило к смешению прошлого с настоящим. Стены нью-йоркской квартиры исчезали и быв­ший заключенный вновь видел себя в Освенциме.
            Автор «Хиросимского дневника» д-р Хашийя передает, что раненые, находившиеся в госпитале вместе с ним, вели подробные рассказы о всех пережитых ими ужасах. При этом их внимательно слушали и никто не останавливал, как будто бы эти страшные сцены приносили слушателям какое-то облегчение. Дело в том, что каждый невольно находил в них подтверждение своей относительно более счастливой судьбы. Равным образом фиксация на образах ужаса могла вести и к возбуждению агрессивных и первертированных фантазий, неприемлемых для сознания и служащих в конечном счете стимулятором чувства вины.

           
Фактором, усиливающим вину за выживание, служит глубоко амбивалентное отношение к самому умершему. От­мечалось, как быстро «хибакуся» стремились избавиться от трупов своих близких.
           
Абсурдно-гротескные формы атомной смерти и страх физического заражения соединялись при этом о белее универсальным страхом «заразиться» самой смертью. Универсальным средством для разрешения этой дилеммы служат похоронные церемонии (согласно Ван Геннепу – один из «обрядов перехода» – rites de passage). В основе их лежит стремление обеспечить переход умершего в некий иной план существования (одновременно удаление его из мира живых и обеспечение за ним того или другого вида бессмертия). Японский буддизм учит о быстром отделении душ от физических тел, причем души соединяются, с духа­ми предков, поселяясь на вершинах гор, и лишь в особых случаях спускаются в доме своих детей и на рисовые поля[10]. 
             Такой результат, однако, достигается не всегда, с чем связаны представления о «бездомном мертвеце», существующие в большинстве примитивных и народных культов
. К лицам этой категории относятся умершие насиль­ственной смертью, в очень молодом возрасте, самоубий­цы, а также те, кто был лишен ритуала погребения.  
             
Бездомные или живые мертвецы («дикие души» и «го­лодные призраки» в Восточной Азии) считаются опасными для живых, особенно для непосредственно их переживших. О погибших в Хиросиме чаще всего думают именно как о бездомных душах. Они погибли насильственно, нередко безвременно и без потомства и во всех случаях без по­хоронного ритуала. Поэтому «бездомность умерших душ та­кого масштаба, как вызванная нацистскими преследования­ми или атомной бомбардировкой, заставляет переживших тратить остаток своей жизни на «исправление» своих от­ношений с умершими».
            
Традиционный культ предков нигде в Японии не соб­людается с такой детальностью и широтой, как в Хиросиме а мэр Нагасаки, этой «забытой исторической сестры Хиро­симы», прямо заявил: «город возрожден и пребывает под защитой душ наших погибших сограждан».
             
Наряду с телесными недомоганиями, враждебными реакциями и другими нарушениями обычных форм поведения, симптомы острого горя вообще заключают в себе чувство вины, навязчивое представление образа умершего (как бы современный человек ни отрицал буквальной веры в души, он не может отказаться от потребности в визуализации умерших как продолжающих некую символическую жизнь).  
              
В случаях же «незавершенного оплакивания» эти симптомы могут стать хроническими и вести к тяжелым формам депрессии или психосоматическим заболеваниям.
               
«Однако, что именно потерял выживший и что он оп­лакивает? Он оплакивает не только своих близких, но еще а неодушевленные предметы и потерянные символы, Вещи, дома, улицы, которые он знал, верования, которые были разбиты, В целом, он оплакивает свое собственное преж­нее «Я», ибо то, что было отнято у него, это неведение смерти и, особенно, гротескно-абсурдной смерти» (с. 483-484).  
                
Эта неспособность вернуть свое потерянное состояние отныне связывает его с умершими. Пережившему Хиросиму трудно завершить процесс оплакивания еще и потому, что он не прошел через необходимый этап «предварительного траура» или подготовки к своей потере.
               
Автор не раз приходил к выводу, что психические и психосоматические нарушения у переживших относились к их неспособности преодолеть тот начальный момент катастрофы, о котором выше говорилось как о внезапном переходе от привычного способа существования.
                
Относительно бывших нацистских заключенных уже от­мечалось «отсутствие могил» как препятствие к совершению скорбных церемоний и как причина позднейших расстройств. «Однако, – пишет автор, – вопрос идет скорее об отсут­ствии умершего. И переживший нацистские лагеря, и «хибакуся» осознает, что человеческие останки, вокруг которых могли быть организованы траурные действия, улету­чиваются в дыму крематориев или мгновенно превращаются в ничто» (с. 484).  
              
Траурные церемонии становятся поверхностными и не приносят ожидаемого от них облегчения, что не раз при­ходилось наблюдать в Хиросиме, В этих условиях пережив­ший подвергается ряду психических и психосоматических расстройств, которые, как было недавно показано, имеют своим источником всякий незавершенный процесс оплакива­ния[11].
            
Исходя из этого, один из ведущих специалистов в области психосоматики предложил рассматривать самую реакцию горя как заболевание[12]. Однако наблюдения авто­ра говорят о том, что источником «болезни» для переживше­го служит скорее не само оплакивание, а невозможность его завершения.

<.........................................>

__________________________________________________________________________________

 

п