Рыбья кровь

     Когда Фариаль выходила замуж за Ибрагима, он говорил, что любит ее так же крепко, как любит море и свою лодку, но позже, после прожитых с Ибрагимом лет, Фариаль узнала, что море и лодку муж любит крепче, чем ее. И все-таки она сказала: «Если не оставишь море, мы умрем от голода. Я умру и все семеро наших детей. Уже три месяца, как рыбакам в Яффо делать нечего. Кто-то проклял море и рыбу.» 
     - Дура, - ответил неуверенно Ибрагим и бросил пустой, рассеянный взгляд на плоское желтое лицо Фариаль. - Дура. 
     - Это вы дураки! - неуверенный голос мужа придал Фариаль смелости. - Рыбаки потеряли ум! Неужели вы не видите, что рыбы ненавидят вас? Они смеются над вами и подыхают оттого, что ненавидят вас. 
     - Заткнись! - попросил Ибрагим. На его глазах блеснули капли пота. - Чего язык твой мелет? 
     Фариаль нервным движением рук поправила на голове платок; она знала, что если на бровях мужа блеснули капли пота, то лучше помолчать или пойти посмотреть белье, которое сушится на желтой веревке, но она снова заговорила о том, что их дети умрут голодной смертью, и о рыбах, которых Ибрагим любит совершенно напрасно. 
     Теперь капли пота выступили и на ресницах, и на носу, и даже на губах Ибрагима. Он думал о том, что если оставит море, то сам умрет от горя. Встряхнув головой, словно конь, глаза которого облепили мухи, Ибрагим подошел к жене и наотмашь ударил по плоскому лицу. Фариаль упала тяжело, как сброшенный с телеги мешок. Ибрагим неподвижно стоял над женой и смотрел, как та отчаянно колотит кулаками по ножке стола, а потом, когда Фариаль громко и протяжно заскулила, снял с полки бутылку арака и, сплюнув в сторону жены, вышел из дома. 
     Идти к Салему, где обычно собирались рыбаки, не хотелось - теперь там тоска и разговоры о рыбе, которая куда-то попряталась. Нет, к Салему не хотелось. Ибрагим взглянул на небо, повертел в руке бутылку и решительно шагнул вправо. Еще двести четырнадцать таких шагов - там его лодка. К лодке! Сегодня он уйдет к своей лодке. 
     Ботинки Ибрагима, как утюги, бесшумно и плотно прижимались к тропинке, которая ведет вниз к морю, а потом с грохотом скользили в желтом, уже остывающем к вечеру песке. 
     «Дура», - подумал Ибрагим о жене, сжимая одной рукой стекло бутылки, а другой - растирая колени, которые ныли особенно мучительно по вечерам. Ибрагиму не нравилось быть злым и растерянным и редко бывал таким, но Фариаль сказала, что дети... Теперь он умрет от горя. Нет, он не хочет... Фариаль - дура! Разве рыбы дохнут от ненависти! Дура! И где видано, чтобы рыба смеялась над рыбаком? Я не умру от горя! Фариаль - дура! 
     Ибрагим вспомнил, как покойный отец говорил: «Растеряешься сам - растеряешь и рыбу!». Его отец говорил много верных вещей, и он был настоящим рыбаком и никогда не был злым и растерянным. А колени и у него болели. Отец, закатав штанины, растирал себе колени жесткими, туго гнущимися пальцами. Много лет с тех пор ушло... 
     Ибрагим поднял голову и, остановившись, поглядел на море острым пытливым взглядом, а потом зашагал дальше. Он решил отвлечь себя от слов Фариаль, но ничего не получалось. «Господи!» - сорвалось с его небритых губ, и он, еще крепче стискивая в ладони бутылку арака, вдруг побежал. 
     Теперь боль в коленях была острая, словно от надреза ножом, но Ибрагим, вздрагивая всем телом и глотая раскрытым ртом воздух, не останавливался. Впереди чернело море, которое медленно раскачивалось, и Ибрагим спешил к нему, будто боялся, что море исчезнет. Все осталось на своих местах: боль в ногах, темная вода моря и на песке неподвижная лодка. 
     Ибрагим опустился коленями на влажный песок и, простонав, припал лицом к прохладному боку лодки. «Господи, господи», - шептал Ибрагим, вспомнив мать в длинном, до самой земли платье и себя, мальчонку, уткнувшегося лицом в черную ткань. Ибрагим простонал снова, только теперь тихо, облегченно. С моря подули резкие струи ветра, и рубаха на спине Ибрагима то вздувалась, как маленький парус, то, щелкнув, распластывалась, туго обхватив дрожащие плечи. 
     Ибрагим поднял голову, повернулся и, прижавшись спиной к лодке, вытянул на песке ноги. Так он сидел долго, глаза его, не мигая, смотрели на быстро темнеющее небо, потом он вздохнул, будто всхлипнул, и, поведя плечами, поднес к губам бутылку арака. Глаза Ибрагима широко раскрылись, свободной рукой он хватался за грудь, за живот, за горло, словно глотнул огонь, а не арак. Через минуту жар в груди спал, по телу медленно разлилось тепло, и Ибрагим глотнул еще несколько раз. Песок стал теплым, бок лодки мягким, рези в коленях не стало... Ибрагим поднялся, не спеша обошел вокруг лодки, приблизился снова, поглаживая жесткой кожей ладони, и, наконец, шагнул в нее. «Дура!» - громко сказал Ибрагим, усаживаясь на днище в углу. Рядом жило море. Хорошо! Он, Ибрагим, в своей лодке. Хорошо! Всегда он в лодке. Он даже родился в ней. Так хотел отец. Когда наступил час, отец поднял жену на руки и понес ее из палатки в лодку, сам оставаясь ждать на берегу. Мать лежала в лодке, пока не родила Ибрагима. 
     Ибрагим отпил еще глоток и, облизав языком губы, прислушался к морю. Дышит! А Фариаль рожать в лодке не захотела... 
     А однажды в лодку к Ибрагиму пришла туристка. У нее были длинные светлые волосы днем и серебрянные, когда над морем повисла луна. Она была красива, эта женщина, и Ибрагим не знал как быть. Но туристке хотелось знать все... «Такого улова в твоих сетях не бывало, а?» - спросила она и, сбросив с себя одежду, легла в лодке. Ибрагим был тогда молод, колени не болели, от него не пахло араком; а лодка медленно удалялась в море, оставляя позади берег с кустами и рыбацкими жилищами, и лишь луна всю ночь тихо следовала за ними. 
    

«Женщина лежала вот здесь», - Ибрагим бросил на дно лодки растерянный взгляд и отвернулся, потому что не любил вспоминать об этом, вернее, боялся мысли, что если рыбы мстят за ту давнюю измену, за тот проклятый  «улов». 
     «О, дьявол!» - Ибрагим нащупал рукой бутылку, стоявшую где-то возле ног. Два долгих глотка погрузили мозг в пустоту и забытье, словно заблудшее крохотное облачко пробралось в его голову, осев в ней плотной сонной пеленой. Ибрагим исподлобья смотрел на застывшую в небе луну, а потом закрыл глаза. 
     «Но я прогнал ее, - вдруг зашептал Ибрагим, - я прогнал женщину в то же утро и забыл... Только рыбу... В лодку я забирал с тех пор только рыбу...» 
     Со стороны города доносились короткие гудки автомобилей - начиналась жизнь шумных кафе и того, что называют «Яффа ночью». Лишь утром могут прорваться сквозь стены какого-нибудь дома глухие полукрики-полуплачи, потому что в Старом Яффо умирают только под утро. 
     Ибрагим сжал губы, ощутив подступающую к горлу тошноту, а потом почувствовал холод. Охватив плечи ладонями и низко опустив голову, он постукивал подбородком о грудь. 
     Перед закрытыми глазами выросла Фариаль и, прошептав «рыбу ты любишь совершенно напрасно», снова исчезла. Ибрагим вскинул голову, сбросил с плеч руки и открыл глаза. Он дышал тяжело и морщился от мерзкого запаха, который рвался из его горла наружу, потом, когда вырвался крик: «Не хочу, не оставлю», Ибрагим подобрал под себя ноги и, встав на четвереньках, заползал, как раненое животное, по днищу лодки. Он переползал из одного угла в другой и снова в первый, сбивая колени о весла и шумно сопя носом, пока, наконец, не выбился из сил и упал на мягкую горку рыбацкой сети. Желтое плоское лицо Фариаль вновь возникло перед ним, но на этот раз сказать что-либо Фариаль не успела. Ибрагим что есть сил кричал: «Не хочу! Не хочу! Не хочу! и дрожавшими пальцами ласкал пустую сеть. Фариаль скорбно опустила глаза. Лицо качнулось и расползлось в ночи. Ибрагим стих и какое-то время лежал неподвижный, но вдруг, не выпуская из пальцев сеть, приподнялся, перегнулся через борт лодки. Его стошнило. В городе заиграли оркестры, и сюда, к морю, побежала музыка. 
     «Я умираю, - подумал Ибрагим, поспешно опускаясь на днище лодки, - наверное, я умираю». Он сгреб сеть в охапку, прижал к груди, обнял. Под пальцами что-то вздрогнуло, потом замерло и снова взрогнуло. Ибрагим просунул руку в сеть. Небольшое крепкое тельце рыбы забилось в ладони. «Сиротинка, - вздохнул Ибрагим. - Одна совсем. Пришла в мою сеть...» Ибрагим осторожными пальцами обнял тельце и посмотрел в сторону моря. Вдали мерцали огни Ашдодского порта. «Не может быть, - тихо проговорил Ибрагим и поднес руку со сжатыми пальцами к уху, - не может быть, что нет прощения». Веселая музыка из Яффы бежала и бежала, потому что в Яффо стояла ночь, и до утра было далеко. 
     «Разве ты смеешься надо мной, рыба? Ненавидишь меня? - рука Ибрагима, прижатая к уху, дрожала. - Молчишь? Не молчи! Скажи, что жена моя, Фариаль, дура, что я не напрасно... Скажи же, а не то я умру от горя. Слышишь, от горя! Послушай, рыба, я знаю, что у тебя есть сердце и кровь, как есть сердце и кровь у меня, так не молчи, рыба, скажи же!..» 
     Ибрагим еще долго сидел, прижимая ухо к руке, а потом заплакал. Он плакал беззвучно, не дыша, как плачут, когда очень больно или когда не знают, что такое плакать. Его рука безвольно упала, тяжелая голова откинулась на бок: В Яффо играли оркестры. 
     «Говори! - вдруг закричал Ибрагим. - Скажи же!» Под пальцами задрожало тельце. «Хохочешь?!» пальцы раскрылись, и ладонь, к которой прижалась рыба, с глухим треском ударила по доскам борта. «Ты хохочешь, рыба?» - ладонь покрылась чем-то липким, холодным, тельце соскользнуло вниз. Ибрагим вскочил, сбросив с коленей рыбу, и, шатаясь, вышел из лодки. 
     Неуверенные ноги вязли в песке, и Ибрагим бормотал что-то несвязное, растерянно водя по штанинам брюк холодными липкими пальцами. Теперь луна стояла сбоку. 
     В окне комнаты, где стояла кровать Ибрагима и Фариаль, горел свет. «Дура!» - Ибрагим рванул на себя дверь, но остался стоять у порога, заложив руки за спину. На кровати сидели его четыре дочки и гладили волосы Фариаль. «У них руки сухие, теплые», - полумал Ибрагим и вдруг крикнул: «Убирайтесь!», и когда девочки, босоногие, пробежали мимо него, добавил: «Дуры!» Фариаль глухо простонала и отвернула голову. Ибрагим шагнул в комнату, подошел к жене, молча взглянул на ее разбитое лицо, потушил свет и, не раздеваясь, вытянулся на полу возле кровати. «Утром я умру от горя», - решил Ибрагим.