.
МЕСЯЦ ПЕРВЫЙ

     Тот, у которого короткая стрижка, протягивает голубую бумажку.
     -Всё верно! – говорю я.
     Тот, у которого большие руки, склоняется над моей мамой.
     -Сам, – говорю я. -Сам!
     Двое мужчин выжидающе замирают.
     -Сам! – повторяю я.
     -Что ж, если настаиваете... – говорят мужчины.
     Поднимаю маму на руки и несу к распахнутой двери, потому что мама до полусмерти пьяна 
и кто-то из квартиры должен её вынести: или санитары, или я – больше в этом мире некому.
     Лампочка на лестничной площадке то гаснет, то зажигается.
     Не хочу глядеть на маму!
     Гляжу... Белый лоб, белый нос, серо-голубые щёки.
     Не хочу глядеть, но...
     Вижу: вместо глаз, две полоски сморщенной кожицы.
     Вижу: сегодня мама не причёсывалась.
     -Помочь? – спрашивает сосед со второго этажа.
     У него жиденькая бородка и мягкий голос. «С работы меня вызывал он, – мелькает мысль. 
-В прошлые разы вызывала женщина... »
     -Обойдусь! – отвечаю я. 
     Лампочка снова гаснет, потом снова зажигается. Внизу, возле машины «скорой помощи», 
ждут санитары.
 

     *   *   *

     В прошлые разы мама спускалась почти самостоятельно – я лишь за локоть поддерживал. 
«Мне жаль, сынок, мне жаль, что так...» – говорила она. «Лжёшь!» – думал я, потому что знал: мама рано или поздно непременно «сломается», и вновь придут санитары...
     Сегодня мама не в состоянии ни идти, ни лгать...
     «Мама, солги!» – прошу я, но сегодня мама не в состоянии даже слышать.
 

     *   *   *

     Из кузова «скорой помощи» тянутся две пары рук.
     Сегодня мама напилась до полусмерти, и я стою на тротуаре, словно поруганная девица, которая повелась не с тем, с кем следовало бы...
     В конце улицы парень с саксофоном; саксофон хохочет, просто разрывается от смеха.
     «Конечно, – думаю я – родителей не выбирают... Впрочем, у меня всего-навсего лишь 
только мама, да и та – пьяная... Сейчас мою маму обмоют и уложат в палату для 
ненормальных...»
     Замечаю аптекаря Ицикзона. Даже в такую жару, как сегодня, он не расстаётся со своей 
тёмно-серой шляпой.
     -Бардак! – говорит он, комкая газету. В глазах у старого члена партии Авода боль, оттого 
что у власти партия Ликуд. -Когда это бывало, чтобы женщин насиловали в таком 
количестве, как теперь? Чуть ли не каждый час!.. А зги ужасные дорожные происшествия?.. 
А страшная безработица?..
- Необходимо, чтобы вы снова вернулись к власти! – говорю я.
 

     *   *   *

     -Вот именно! – задумчиво-голубые глаза аптекаря становятся решительно-серыми.
Пытаюсь представить себе будущее нашего государства: партия Ицикзона у власти, женщин насилуют значительно реже, и вообще...
     -Хорошо будет! – вырывается у меня.
     Аптекарь наклоняется к моему уху и говорит:
     -Вы обязаны вступить в нашу партию! Национальный, так сказать, долг! Ведь ваша мама...
     -Была как-то... Моя мама была в партии Авода... Теперь она в лечебнице для душевнобольных...
     Аптекарь отскакивает в сторону.
     «К чёрту партии! – думаю я. -Жареной печёнки бы!..»
 

     *   *   *

     Подхожу к старине «фиату»; он стоит возле обочины дороги, изнывая от жары и от бесчисленных ссадин, доставшихся ему за долгие годы службы.
     Старина нем, и я, склонившись над ним, как над обморочным, дую изо всех сил – пыль с ветрового стекла послушно разлетается в стороны.
     Включаю зажигание и мягко прижимаю педаль газа. Чуть покашляв, бедняга трогается 
с места; машина, которая побывала в руках четырёх хозяев и всё ещё в состоянии кашлять, – достойна ордена. Тот, который был третьим, болел чем-то таким, отчего сильно толстеют, и, когда его тело больше не умещалось на сиденьях, продал машину мне.
     «В магазин за печёнкой!» – приказываю я себе, но тут же вспоминаю, что сейчас время обеденного перерыва...
     Четко вижу себя умершим от истощения, но моей смерти никто не замечает, пока в конце месяца в моей комнате не появляется домовладелица г-жа Шварц. 
     -Надо же! – возмущается она. -Он, видите ли, позволил себе взять да умереть!..
     Лежу холодный и невозмутимый.
     -Как так можно? – убивается г-жа Шварц. -Пролежать в комнате целый месяц без оплаты!.. Честный человек так бы не...
     «Ведьма!» – думаю я, но, так как мёртв, вслух этого не произношу.
     В мою хладную голову вдруг забирается мысль: «Что, если бы живые знали, что думают 
о них мёртвые!..»
     Старина «фиат» останавливается и, заглушив мотор, издаёт тяжёлый старческий выдох. «Благодарю 
за службу!» – говорю я, прикрыв скрипнувшую дверцу.
 

     *   *   *

     Знать бы, о чём сейчас думает мама... Может, сейчас она вовсе не думает... Скорее всего, 
что вовсе не... И я не хочу... Поднимусь к себе в комнату на третьем этаже и постараюсь 
уснуть... На несколько суток кряду...
 

     *   *   *

     Г-жа Шварц утверждает, что отдельную комнату сдала мне исключительно из уважения 
к моей маме, но, когда она произносит «бедная Эстер», в этих словах слышится такое разнообразие смысловых оттенков, что я просто теряюсь в догадках.

     До двери двадцать четыре ступеньки. Вбегаю наверх. На двери листок с перекошенными буквами: «У меня Шопен – не входи!»

     Вожу пальцами от первой буквы к последней, потом снова от первой к последней, и 
снова от первой...
     «У меня Шопен – не входи!» – это писала мама.
     «Наверно, – думаю я, – человеку ложь необходима так же, как необходима правда!»
 

     *   *   *

     Спускаясь с мамой, забыл запереть дверь в свою комнату, и теперь на моей кровати лежит голый Кучерявый. Обхватив арбуз обеими руками, он чавкает, как кибуцная свинья.
     -Не утомился? – спрашиваю.
     Высвободив из-под арбуза руку и похлопывая ею о край матраца. Кучерявый приглашает присесть рядом, но я не двигаюсь с места, потому что близость волосатого тела мужчины, возможно, не противна лишь женщинам...
     -Ты бы приоделся, – говорю я. -Я пока подержу арбузик.
     -Фигу! – Кучерявый снова впивается в красную мякоть и чавкает ещё громче.
     Слежу за траекторией полёта семечек, которые выстреливаются прямо на пол, а потом, когда моя комната принимает вид огорода, засеянного белыми пуговичками, взрываюсь:
     -Наглец, неуёмный обжора, тварь бессердечная!
     -Чего тебе? – спрашивает Кучерявый и сыто потягивается всем своим темно-голым великолепием.
     -Кусочек арбуза, – говорю я.
Рот Кучерявого смыкается, словно раковина потревоженной улитки, его рука протягивает мне то, что осталось от арбуза.
     -Благодарю, – говорю я как можно нежнее, зная, что Кучерявый нуждается в нежности, как глухонемой в радиопередаче.
     -Вымогатель, – рычит он и натягивает на себя трусы. -Подлый вымогатель! 
Душно, влажно; кажется, что в комнате вспотела даже мебель. Проглатываю кусочек арбуза и думаю о том, что Давид всё такой же, как и четыре года назад, когда я прозвал его Кучерявым 
и коща он ещё не был владельцем мелкой лавки подержанных пластинок и дешёвых копий картин, а лежал на соседней со мной армейской койке. В жаркие дни он предпочитал 
валяться голым.
     -Стряслось что-то? – спрашиваю.
     -Произошло! – хохочет он. -Хозяйка кафе «Будьте здоровы!» согласилась взглянуть на твои рожицы.
     -Лжёшь, – говорю я и, на всякий случай, стучу по дереву.
     -Чтоб я так жил! -Кучерявый, словно обидевшаяся супруга, поворачивается ко мне спиной.
Снова стучу по дереву.
     Полгода назад, когда я предложил выставить свои портреты в кафе «Будьте здоровы!», г-жа Плоткина меня выпроводила.
     -Чего вдруг? – спрашиваю.
     Кучерявый приближает ко мне лицо с горящими, как у кота, глазами:
     -Г-жа Плоткина замуж собирается, – кудряшки на голове Давида блестят ещё пронзительнее, чем его африканская кожа.
     Я где-то читал, что в женщине, которая выходит замуж в возрасте более чем зрелом, непременно меняется и кровь, и цвет мочи, и обоняние, и вкус...
     -Только бы не передумала, – говорю я.
     -Не допустим! – обещает Давид, и, пока он одевается, я думаю о загадках жизни, о 
лицах людей и о мужской дружбе...
 

     *   *   *

     Мой первый большой успех выпал на долю портрета старшины Иехезкеля – я сотворил его углём на дощатой стенке полевого сортира. Солдаты портрет не стирали, и на него постоянно кто-то сплёвывал. Признаться, мне очень льстил тот факт, что моё искусство волновало 
людей до такой степени.
     Разглядываю покрытый густыми кудряшками затылок Кучерявого, и вспоминаю, что ему особенно нравились мои портреты солдаток из Хацирим, а ещё нарисованные морды 
верблюдов возле нашей базы в Негеве.
     -До вечера, – сверкая белками глаз, говорит Кучерявый. -Увидимся в кафе!
     -До вечера! – прислушиваюсь к шагам за дверью, а потом отработанным движением перекатываюсь через всю ширину кровати к окну.
 

     *   *   *

     Улица опустела – людей прогнало знойное солнце, и теперь в городе белая, ослепительно-солнечная ночь. Пытаюсь представить себе тех, кто придёт в кафе вечером, 
а потом кладу к себе на грудь приёмник «Сони». Музыка племён Африки. «Давай, давай!» – подбадриваю я племена.
     На стене напротив две картинки, вырезанные из журнала «Буль»; на одной брюнетка 
в одном лишь бюстгальтере, на другой – блондинка в одних лишь трусиках.
     От африканской музыки щекотно и в животе, и в ушах, и в глазах. Прошу: «Бейте, 
барабаны, стучите, колотите!»
     Моя мама барабанную музыку не переносит. У мамы – Шопен!
     Мама часами слушает найденный в каком-то скверике диск и напивается до потери 
сознания – тогда на двери появляется клочок бумаги: «Не входи – у меня Шопен!»
Когда у мамы Шопен, не вхожу...
     «Бейте, колотите!» – в Африке крепкие барабаны, выносливые племена, река Нил и 
проклятый город Суэц, где в танке заживо сгорел муж г-жи Шварц.
 

     *   *   *

     Выключаю приёмник – к чертям Африку! На книжной полке сидит дружище Мим; у медвежонка рожица одновременно и весёлая, и кислая, как у настоящих мимов в ночных 
клубах Тель-Авива.
     -Ну, артист, что скажешь? – спрашиваю я.
     Мим молчит, как настоящий мим, но я всегда знаю, о чём мой дружище думает...
     -Считаешь, с выставкой обойдётся?
     -Надеюсь, – молчит Мим, – надеюсь...
     -А вдруг меня вытолкнут в шею?
     -С твоей силищей ты сам кого угодно вытолкнешь, – думает Мим.
     -Тебя бы не стал выталкивать – ты мой дружище.
     -Я подарок от твоей матери-пьяницы.
     -Так о моей маме не думай.
     -Я думаю так, как думаешь ты.
     -Так думать мне вовсе не хочется.
     -И мне не хочется.
     -Тогда не… – перевожу взгляд на блондинку, которая лишь в одних трусиках. У неё 
огромные, как у Орны из Нес-Ционы, груди. Вот у Ирис груди малюсенькие и умещаются 
в ладони. И зад у неё узкий, как у мальчишки. А вообще-то она псих. Однажды она едва не 
убила

меня: дико вращая глазами, она дрожащими ногами обвила мою спину.
     -Отдай мне его! – рычала она. -Всего, слышишь! Всё своё сердце отдай мне! Ладно, 
можешь не отдавать! Я сама вырву!
     Её жадные зубы вонзались в мою несчастную грудь, отрываясь от неё лишь затем, чтобы сплюнуть набившие рот волосы.
     -Ты уже, – стонал я, – ты вырвала моё сердце!
     -О, нет! – Ирис сопела, как борец. -О, ещё нет!
     Боже, тоща я едва не погиб; моё сердце могло бы валяться на полу, на котором сейчас 
валяются арбузные семечки. Что бы подумала о моём сердце г-жа Шварц?.. Прошлое хорошо 
тем, что оно в прошлом!
     -Может быть, я просто шлюха? – спрашиваю у Мима.
     -Ты не шлюха, – думает Мим. -Ты как все – порядочный.
     -Все – порядочные?
     -Конечно, только каждый по-своему...
     Свешиваюсь с кровати и отжимаюсь руками от пола – пятьдесят отжиманий ежедневно. 
Мой командир, лейтенант Эфраим Кон, говорил, что слабые руки нужны только тем, кто возводить их к небу...
     В окно видна телефонная будка; возле будки мальчик гоняется за собакой, а потом собака гоняется 
за мальчиком.
     Морда Мима залита иронией. Ещё бы! Дни и ночи он проводит на книгах, и пусть не через голову, но всё же он кое-что впитал от Мудрости. Аарон Мегед, Амос Оз, Меир Шалев... 
Книги... Я позабыл о них. Окончил школу и позабыл. В школе приходилось кое-что читать, 
а на почте не обязательно... И в машине не нужно, и в кафе, и тогда, когда рисуешь лица... 
Ни к чему всё это... А Кучерявому книги нужны? А Ирис? А нашим министрам?
 

     *   *   *

     На тротуаре стоит соседка Мирьям. На ней красное платье в белый горошек.
     -Повернись-ка! – кричу я из окна.
     Густо покраснев, Мирьям послушно выполняет команду.
     -С обновкой! – никогда не видел на Мирьям ничего иного, кроме стёртых джинсовых 
брюк.
     -Ой, спасибо! – кричит Мирьям.
Ко мне вдруг приходит мысль: девушка, на которой красное платье в белый горошек, должна 
непременно принести удачу.
     -Могу взять с собой на выставку! – предлагаю я. -Хочешь?
     -Ой, конечно!
     Отойдя от окна, подхожу к треугольному столику, на котором четырнадцать портретов. Считаю, 
что цифра 14 в придачу с красным платьем в белый горошек – явный намёк на везение...
     Я знаю: существует Судьба и существует Удача, и вполне возможно, что сегодня вечером...
     Переглядываюсь с Мимом и принимаю испытанное солдатское решение – засыпаю легко, 
без видений, а когда просыпаюсь – за окном ожившая улица. Стягиваю со стула рубашку и, 
собрав рисунки, говорю Миму:
     -Пора мне.
     -Помолюсь за тебя, – молча предлагает Мим. -А ещё могу подержать фигу...
     -Лучше помолись, – говорю я.
 

     *   *   *

     Мирьям ждет возле подъезда.
     -Не поздно передумать, – говорю я девушке.
     -Ой, – говорит девушка, – ни за что! Я помолюсь за Удачу.
     -Лишнее это – молитву за Удачу взял на себя мой дружище Мим.
     -Всё равно: молитва за Удачу помешать не может!..
 

     *   *   *

     У входа в кафе «Будьте здоровы!» сидит в плетёном кресле Офира. Её ноги, как обычно, 
широко расставлены. Сегодня на ней трусики жёлтые.
     -Как дела? – спрашиваю.
     -Тьфу! – лицо Офиры под густой, небрежно положенной краской задумчиво-мрачное. 
-Тьфу!..
     -Прискорбно, – говорю я.
     -Тьфу сплошное!.. – Ноги Офиры раздвигаются ещё шире, и теперь вход в кафе практически 
перекрыт.
     -Это Мирьям, – говорю я, прикрываясь девушкой, словно пропуском.
     «Сейчас ворота захлопнутся!» – предполагаю я. Офира бросает жалкий взгляд на Мирьям 
и коленки сдвигает.
     -Путь открыт, – шепчу я в ухо Мирьям.
     -Шлюха, – бормочет Мирьям. – Старая шлюха!
     -Неправда, – мне неприятен акт несправедливости. -Офира моя ровесница, и, кроме т
ого, я уважаю её, как должно уважать учителя...
     -Могу себе представить, чему она учила...
 

     *   *   *

     Возле дальней стены замечаю хозяйку кафе, г-жу Плоткину. Рядом увивается Кучерявый. Указывая на нас, он что-то шепчет на ухо хозяйке.
     -Присядь туда, – говорю я Мирьям и указываю на столик у входа. – Сиди и смотри, как выглядит выходящая замуж жаба.
     Подхожу к г-же Плоткиной и молча кланяюсь.
     -Можешь выбрать стену и развешиваться, – небрежно бросает Кучерявый. – Г-жа Плоткина решила рискнуть. Разумеется, нас угостят ужином.
     -Ужин? – растерянно говорит хозяйка. -Какой ужин?
     -С вином! – невозмутимо уточняет Кучерявый. -Желательно, с красным или... Впрочем, 
цвет вина значения не имеет. Художник Ашер Сегал и его друзья будут пить за ваше, г-жа Плоткина, счастье!.. Вы ведь понимаете, о чём речь?..
     Какое-то время на лице г-жи Плоткиной такое выражение, будто она только что 
проглотила коронку зуба, но вдруг на её щеках выступает что-то неопределенно-радостное 
и слышится мощный разлив кваканья. Мне стоит больших усилий, чтобы удержать себя от искушения заглянуть в пасть невесты.
     -Иди! – Кучерявый деловито поднимает бровь. -Ещё не хватало, чтобы стена не 
выдержала позора и рухнула раньше времени!..
     Кланяюсь г-же Плоткиной и возвращаюсь к Мирьям, которая помогает мне развесить 
картины.
 

     *   *   *

     С появлением первого посетителя у меня что-то клокочет в горле, что-то замирает в груди, что-то щекочет под лопатками, но посетитель, не взглянув на стену, направляется к стойке 
бара.
     «Бывает Судьба, – думаю я, – а бывает Удача!»
     Под потолком тихая музыка – бархатный голос поёт по-английски «Люби меня, люби меня снова!»
     Мирьям сидит прямая, напряжённая.
     Тряся сверкающими кудряшками. Кучерявый подходит к нам и спрашивает:
     -Что здесь делает Мирьям?
     -Приобщается к искусству, – объясняю я.
     -Искусству? – Прищурив глаз. Кучерявый подчёркнуто сомневающимся взглядом 
осматривает стену с моими рисунками. -Где здесь искусство?
     -Пошёл вон! – тревожусь я, потому что никогда нельзя знать заранее, к чему может 
привести дурной глаз.
 

     *   *   *

     Гляжу на Мирьям: она молоденькая, свеженькая, чистенькая и, разумеется, что-либо 
испортить не может.
     В кафе заходят одновременно человек восемь-девять. Музыка под потолком обрывается, 
и женский голос объявляет о выставке картин Ашера Сегала. Рисунки продаются. Цена умеренная. Расчёт вести с хозяйкой кафе, г-жой Плоткиной. И опять растекается музыка – саксофон играет так, словно его что-то смущает.
     -Ой, глядите! – неживым голосом шепчет Мирьям и указывает на несколько человек, 
которые приближаются к моей стене.
     «Только бы не очень близко...» – думаю я.
     -Ой, Ашер!.. – Мирьям показывает на мужчину в белой рубашке и белых брюках. Тот внимательно разглядывает портрет монашки-негритянки, которую я рисовал в Иерусалиме – монашка стояла возле Яффских ворот и разглядывала толпу туристов. Меня влекло 
обрамленное белым сукном лицо, на котором лоснились губы величиной со среднюю картофелину.
     Склонив голову набок и почёсывая за ухом, мужчина разглядывает негритянку, и его 
правая штанина вздрагивает на том месте, где должно находиться колено.
     «Надеюсь, он не посмеет пнуть монашку ногой!» – клокочет во мне ужасная мысль, но 
мужчина вдруг подзывает г-жу Плоткину. Пока они беседуют, глотаю слюну.
     -Друзья, – прошу я, – пожалуйста, подержите-ка фиги!
     Кучерявый охотно сооружает громадную фигу перед моим носом, а Мирьям опускает 
руку под стол.
     Под стук моего сердца г-жа Плоткина снимает со стены «Чёрную монашку».
     -Ой! – вскрикивает Мирьям и достаёт из-под стола руку.
     -Фигу можешь опустить! – говорю я Кучерявому. -Подустал, наверно...
     -Нисколько! – руку Кучерявый держит твёрдо, словно в ней не фига, а боевой меч. – Могу подержать ещё!..
     На нашем столике появляется бутылка «Кармель Мизрахи», и я не спеша разливаю вино по рюмкам.
     -Господи! – просит Кучерявый. -Господи, пошли, пожалуйста, на Ашера Сегала ежедневно 
по чудаку в белых брюках!.. Господи!..
     Одобряю выступление Кучерявого и мысленно подсчитываю заработанное на «Чёрной монашке»; после вычета процентов, которые причитаются хозяйке кафе, получится, 
примерно, сумма стоимости трёх порций биточков. Конечно, не богато, но, когда ты готов проглотить даже ножи и вилки, биточки представляются крупной ценностью.
     Г-жа Плоткина издали машет нам пухлыми ручонками – она, конечно, уверена, что мы 
пьём за её счастье.
     Встаю из-за стола и направляюсь к хозяйке. «За проданный портретик прошу оплатить не деньгами, а тройной порцией биточков!» – требую я и, не дожидаясь ответа, возвращаюсь к 
своим друзьям. Я очень доволен своими финансовыми способностями и мысленно целую 
себя в лоб. Без всякого сомнения, при теперешнем падении курса шекеля, биточки гораздо надёжнее, чем деньги; во всяком случае, свою ценность (особенно в холодильнике) они 
сохранят на более долгий срок.
     Кучерявый радостно потирает руки, Мирьям строит ему рожицы. Я охотно включаюсь 
в игру: умею отлично двигать носом и немного ушами.
 

     *   *   *

     -Обожаю давленую клубничку, – говорит за соседним столиком дама, у которой полная 
шея. -Попросите, пожалуйста, давленую клубничку!
     Мужчина, который при даме, вздрагивает.
     -Нет! – тихим, но решительным голосом говорит он. -Давить клубничку жалко...
     -Глупый вы человек, – у дамы, кроме полной шеи, ещё и угрожающе-нервный смех, – 
это делается на кухне!..
     -Не могу, – виновато улыбается мужчина и бессильно опускает голову.
     -Вы не мужчина! – решает дама. -Вы даже не джентльмен!
     -Могу пригласить на танец... – нерешительно предлагает он. -Или подарить один из тех портретиков, что на стене...
     Вытягиваю шею – мои ноздри щекочет запах ещё трёх порций биточков.
     -Кучерявый, – прошу я, – потрогай у меня пульс!
     Кучерявый долго и основательно ощупывает мой локоть.
     -Кажется, ты при смерти, – слышу я озабоченный голос друга. -Твой пульс совершенно 
не прощупывается.
     -Совершенно?! – кажется, запах дополнительных биточков помутил мой разум.
     -К чёрту портретик! – выстреливает за соседним столиком дама. -Кому нужны 
портретики?!
     Опечаленный, опускаю голову, а потом, когда Кучерявый снова строит рожицы, отвечаю движением ушей.
     Мы пьём вино, едим биточки, слушаем, как под потолком весело шалит саксофон, и 
теперь я твёрдо знаю, что именно для человеческого счастья необходимо больше всего. 

>