.
Глава двенадцатая 
СОВЕТЫ В ЕВРОПЕ. - ЛОНДОН И МОСКВА 

     В начале 1921 года решено было, что за границу поедет делегация для переговоров о продаже советского леса. Раньше всего я был отправлен в Берлин. 
     Моя поездка в Берлин оказалась в то время почти сенсацией для германских хозяйственных кругов. Весь мир пристально вглядывался тогда в реформированную ленинским НЭП'ом Советскую Россию. Только что были уведены иностранные войска с советской территории, и все - и политические, и хозяйственные деятели - стояли перед вопросом, удастся ли наладить нормальные отношения с Советской страной, возможно ли мирное органическое сожительство с нею. Моя поездка была своего рода пробой и для нас и для них. 
     Когда я приехал в Берлин, тогдашний некоронованный король германской промышленности, Гуго Стиннес, заказал мне комнаты в одной из самых роскошных гостиниц Берлина - в «Эспланаде». Оказалось, что тридцать пять других комнат в том же отеле были сняты лесопромышленниками, съехавшимися к моему приезду со всех концов Европы. Были здесь и англичане, и бельгийцы, и, конечно, немцы, которые явились в качестве покупателей, интересующихся советским лесом. Приехали также норвежцы и шведы, которые, не нуждаясь в чужом лесе, но, опасаясь конкуренции, хотели выяснить, грозит ли им чем-нибудь выступление на рынок России, бывшей в прошлом одним из крупнейших экспортеров леса. Все зондировали почву, старались ориентироваться в положении, и даже люди, не предполагавшие еще вести с нами какие-либо дела, пытались определить, можно ли воздействовать на своих скандинавских поставщиков угрозой «сделок с Советами». 
     В прессе шла горячая полемика. Против нас выступали, с одной стороны, те политические течения в разных европейских странах, которые по-прежнему полагали, что никакой торговли и вообще никакого контакта с Советской Россией быть не может; их поддерживали, открыто или тайно, скандинавские конкуренты России, предсказывавшие, что мы не выполним ни одного контракта. Появились и «свидетельские показания» капитанов иностранных пароходов, шедших из Архангельска, которые «собственными глазами» видели, что только страшным насилием, при помощи Чека и кнута, на севере России заставляют рабочих и политических заключенных работать на лесных заводах и в лесах. Пресса писала, что советская власть с введением НЭП'а ни в чем не изменилась и что отношение к ней должно оставаться прежним. Говорили также, что советское правительство ведет хищническое хозяйство в своих северных лесах, что оно раздает латифундии своим прислужникам и губит русские богатства. В некоторых странах вспоминали о законе, запрещавшем ввоз товаров, производимых при помощи рабского труда, и требовали применения его к советскому лесу. Писали далее, что торговля с Советской страной противоречит христианству. 
     Но раздавались голоса и за нас. С одной стороны, они исходили от представителей более либеральных течений в политике; с другой стороны, у хозяйственников-практиков очень сильно было желание начать, наконец, получать русские лесные продукты, которые, как известно, отличаются очень высоким качеством. Помимо того, европейские импортеры леса искали в России опоры для борьбы с господством скандинавских стран на европейском лесном рынке. 
     То, что я жил в роскошной «Эспланаде», было, пожалуй, очень удобно с точки зрения контакта со множеством интересовавшихся нами людей, и даже повышало престиж нашего учреждения. Но позднее это привело к большим неприятностям: года через три в ГПУ мне задавали вопрос, почему я жил в такой дорогой гостинице. Впрочем, это не помешало тому, что и ряд видных коммунистов, отправляясь в Германию, останавливались той же гостинице. 

*     * 
* 

     В Берлине мне пришлось вести много разговоров на русские политические и экономические темы, уводивших далеко от непосредственной сферы лесного хозяйства. Среди моих собеседников было много очень дельных и умных людей, и в беседах с ними приходилось выслушивать аргументы серьезные и продуманные; я мог, однако, парировать их указанием на новую систему работы «государственного капитализма». 
     Особенно интересны и содержательны были мои встречи со знаменитым немецким промышленником, Гуго Стиннесом, человеком немолодым, довольно благожелательно настроенным к России и к ее опытам. Но он относился скептически к советской хозяйственной системе. 
     - Мне не верится, - говорил он, - чтоб государство, отобрав у частных владельцев огромные лесные участки, могло в короткий срок создать рациональное хозяйство там, где до сих пор царила частная капиталистическая инициатива. У вас будет господствовать канцелярщина и бюрократия, и я опасаюсь, что вы не будете в силах ни производить то количество леса, которое зы обещаете доставить за границу, ни достигнуть того замечательного качества, о котором мы все мечтаем. 
     - Но вы ошибаетесь, г. Стиннес, - возражал я, - мы отобрали эти лесные участки вовсе не у частных лиц. В России все эти леса принадлежали и раньше государству, а частными были только лесопильные заводы. С заводов же все хозяева бежали, - и ничего лучшегo никто бы не мог придумать, как поставить на этих предприятиях рационально-организованное государственное хозяйство. 
     - Рациональное хозяйство? - спрашивал мой собеседник. - Вот это мне и представляется сомнительным. Посмотрите, вот у нас в Германии образована была правительством «Комиссия по социализации», которая занялась, в первую очередь, вопросом о национализации угольных копей. Она пригласила ряд видных лиц в качестве экспертов и выслушала их мнение. Среди них был и Вальтер Ратенау, германский король электро-индустрии, очень образованный и выдающийся человек, к тому же и демократ левого толка. Он высказался, однако, против национализации по следующим соображениям: «Вам удастся, - говорил он, - копи эти приобрести без труда, особенно если вы будете их выкупать. Вам удастся далее, как вы это намечаете, закрыть наименее рентабельные шахты и сосредоточить всю добычу на лучших, более выгодных. Но что вам никак не может удаться, это сохранить во главе угольной индустрии тот замечательный человеческий состав, который, отдавая ей все свои силы и помыслы, довел ее до ее нынешнего блестящего состояния. Это хозяева и директора, лично заинтересованные, дни и ночи воевавшие со своими конкурентами, и в этой борьбе подымавшие технику производства до высших ступеней. Если вы теперь создадите единую государственную угольную промышленность, все эти люди уйдут в другие отрасли хозяйства, где найдут для себя более интересное и более выгодное применение. А государство останется с одними посредственными чиновниками и канцелярией». - Так вот, г. Либерман, не случится ли того же и с вашей русской лесной промышленностью после национализации? 
     - У нас положение иное, - отвечал я. - В Советской России национализирована не одна только отрасль, а вся индустрия, поэтому у талантливых специалистов, бывших лесопромышленников, нет возможности искать применения своим силам в других сферах хозяйства. Помимо этого, они все постепенно вошли в государственную хозяйственную работу. До сих пор, пока царила система «военного коммунизма», эти люди играли второстепенную роль, так называемых, «консультантов» в разных учреждениях. Это не давало им удовлетворения, не предоставляло им того широкого простора для их деятельности, к которому они привыкли и на который, по своим способностям, они имеют право. Но когда советское правительство пригласило их на руководящие посты в больших лесных трестах, которые созданы или создаются, они приняли это предложение с большой радостью. Они и сейчас уже работают не за страх, а за совесть. Они целиком отдают себя этой работе, и мы можем ожидать в новых условиях высокой продуктивности как их личного труда, так и всей руководимой ими лесной индустрии. 
     - Внесет ли, однако, - спрашивал дальше Стиннес, - эта новая форма «треста» такое радикальное изменение в систему хозяйства и в настроения прежних промышленников? Ведь они будут попрежнему чувствовать на себе огромное давление государства, которое руководствуется совершенно чуждыми им соображениями и направляет дело сообразно непривычным для предпринимателей принципам и формам калькуляций, прибыли и т. д. 
     Я и с этим не мог согласиться и возражал: 
     - Раньше русские банки - совершенно так же, как банки во всем мире - были, в сущности, высшими хозяевами над рядом промышленных предприятий и предписывали директорам очень многое, что эти директора, так же как и владельцы предприятий, считали нерациональным. Теперь хозяином сделалось государство. Подчиняться его руководству будет не труднее, чем прежнему руководству банков. А помимо того, вместе с НЭП'ом  вернулась в русское хозяйство и вся система точного хозяйственного расчета, строгой калькуляции - словом, все то, что эти хозяйственники считают элементарным условием рациональной экономики. Ленин вполне сознает, что к этим выдающимся хозяйственникам надо относиться по особенному; он предписывает всей государственной машине обращаться бережно с этим ценным человеческим капиталом; своим коммунистам он внушает, что надлежит учиться у этих специалистов и что следует окружать их вниманием, какого они заслуживают. 
     Едва ли я убедил своего собеседника. Такие вопросы решаются не в беседах, а годами исторического опыта. 
     Что же касается меня, то я считал - да и сейчас еще считаю - в принципе правильным то, что я ему высказывал. Не могу не упомянуть, однако, что почти все эти специалисты, бывшие лесопромышленники, кончили довольно плохо. Через несколько лет, когда лесное хозяйство уж было более или менее налажено, они были привлечены к суду по разным процессам, а с некоторыми из них расправились и без процессов. Ставились им в вину поступки из далекого прошлого либо же неизбежные промахи их административного аппарата и т. д. 

*     * 
* 

     После заключения торгового соглашения с Англией в 1921 г., наша хозяйственная деятельность в Лондоне в 1922-24 гг. развивалась благоприятно, и в течение нескольких лет мы одерживали большие победы на европейских рынках. Подписанные нами договора мы полностью выполняли; качество товара с каждым годом улучшалось; вычеты, которые покупатели имели право делать за брак, сократились в течение немногих лет с 15-20% до 1-1,5%. Вскоре после того как началась наша деятельность в Англии, мне удалось добиться кредита в одном из крупнейших лондонских банков, у «Ллойде Бэнк». Кредит был дан в полмиллиона фунтов стерлингов - это был максимум для советских сделок, - а через год он был повышен до миллиона фунтов. Известие о кредитном соглашении вызвало сенсацию в лондонском деловом мире, и, представляя меня своим знакомым, лондонцы говорили: «Это тот самый, который добился кредита для Советской России». 
     Вспоминается мне, как по предложению правого члена французского Сената, графа Люберзака, я был вызван в качестве директора Северолеса в Париж, где впервые встал вопрос о заключении сделки на сумму около ста миллионов франков. Приходилось преодолевать, конечно, сильную оппозицию. Когда, наконец, благодаря всевозможным влияниям и связям, удалось добиться принципиального согласия, в одной из консервативных газет появилась статья за подписью правого депутата, председателя комиссии по иностранным делам. 
     Председатель комиссии писал в статье о том, что он получил письмо, доказывающее, как важно для Франции использовать русский лес для восстановления районов, разрушенных во время войны 1914-1918 гг. Автор статьи закончил ее следующей фразой: «Хоть я и отношусь непримиримо к советской системе, однако, это предложение (содержавшееся в письме) имеет много аргументов в свою пользу, и я его поддерживаю». Но цитируемое им письмо он сам и составил. 
     После этого сделка состоялась. 
     В этой связи мне кажется интересным остановиться более подробно на том, как нам удалось наладить контакт с французскими промышленными кругами. 
     Во время одной из моих встреч с Гуго Стиннесом, он меня познакомил с молодым швейцарцем, неким X. Человек этот, еще до войны 1914 года, попал в качестве репетитора в дом бывшего председателя Государственной Думы Родзянко. Во время войны, когда Родзянко стал активно содействовать русскому Красному кресту, он привлек к работе этого швейцарца в качестве секретаря, тем более, что центральная организация Красного креста находилась в Швейцарии. 
     На почве этой работы X. сблизился впоследствии со знаменитым Фритьофом Нансеном, у которого он старался пробудить интерес к организации помощи русским беженцам и голодающему населению внутри России. Благодаря этому, X. не только добился разрешения на въезд в Россию, но получил также возможность быть посредником в установлении деловых связей Советской России с рядом известных лиц в Европе. 
     Когда мы встретились с X., он высказал мне свои соображения по поводу возможных попыток налаживания отношений между Россией и Францией. 
     Россия, говорил X., не имеет никакого контакта с Францией, и пока вопрос о государственных долгах не будет разрешен, отношение к ней во Франции будет враждебным; с другой стороны, без установления дипломатических сношений с Францией, Россия останется изолированной, так как Франция играет доминирующую роль в европейской дипломатии. В этом деле левые французские группировки, хотя они и симпатизируют России, мало могут помочь. И вот X. предлагал довольно сложную, «авангардную» атаку для установления предварительного контакта. 
     Фирма Гуго Стиннеса, рассказал X., в связи с поставками по репарациям, находится в тесных деловых отношениях с известной французской семьей графов де Люберзак. В семье этой есть три брата, из которых каждый занимает видное положение: Жак возглавляет монархическую группу Сената и стоит во главе кооператива по восстановлению разрушенных северных департаментов Франции; Одон стоит во главе крупного коммерческого и банкирского дома - связанного с аргентинским банковским капиталом - и в то же время ведет крупные операции по ввозу во Францию английского угля; третий брат, Жан, известен тем, что, в качестве офицера Второго бюро, попал в Россию и там сумел установить контакт с некоторыми представителями советской власти. 
     Все репарационные поставки Гуго Стиннеса из Германии во Францию шли через фирму Одона де Люберзака и направлялись в кооператив, во главе которого стоял Жак де Люберзак. X. был фактически связующим звеном между Стиннесом и Люберзаком. 
     План его, в свете этих предварительных «пояснений», сводился к следующему: 
     Для восстановления северных департаментов нужен лесной строительный материал. Французскому правительству можно легко доказать, что русская сосна наиболее долговечная и прочная порода дерева и что для русского леса должен быть открыт французский рынок - даже при отсутствии торгового договора и дипломатических сношений между обеими странами. Стиннес купит этот лес у Советов, против поставки деревообделочных машин и других орудий производства, и сдаст этот лес кооперативу Люберзака. Однако, контракт с Россией должен быть также подписан и Люберзаком, для того чтобы Россия могла потом рассчитываться непосредственно с Францией. Главная трудность была только в том, что лес, ввозимый во Францию из страны, с которой нет торгового договора, должен был бы оплачиваться вчетверо большей пошлиной. Однако, благодаря связям и влиянию таких лиц, как Люберзак, это можно было бы урегулировать. 
     План этот показался мне интересным, и, после получения «благословения» из Москвы, я согласился на поездку в Париж, если мне будет дана виза (в то время Франция не впускала к себе советских граждан). Как по мановению жезла, в 24 часа виза была дана мне и моему секретарю, вопреки всем скептическим предположениям. 
     Через день X. пригласил меня на завтрак для обсуждения деталей переговоров. Завтрак этот был назначен в одном из фешенебельных французских ресторанов Берлина. К моему приезду, я застал в отдельном кабинете, на специальном столике, целую батарею напитков и закусок «а ля рюсс». С самого начала завтрака, лакеи стали наливать водку в рюмки нерусской величины. Когда мой хозяин, после двух таких стаканчиков, потребовал третий, я вдруг заметил, что он очень уж легко - особенно для иностранца - опрокидывает свою рюмку, и при том без гримасы. Я стал следить за жестами метрдотеля и заметил, что он наливает каждому из нас из другой, хотя и одинаковой, бутылки. Продолжая нашу задушевную беседу о делах с Россией, я незаметно стал отодвигать свою рюмку и придвигать к себе рюмку X. Убедившись, что ему наливали простую воду, я стал просить еще, сказав, что в России люди, пьющие водку, любят сами себе ее наливать в рюмки. Собеседник мой пришел в плохо скрытый ужас, но я не хотел ставить его в слишком глупое положение. При прощании я пригласил его в свою очередь на завтрак, добавив только с легкой улыбкой, что буду угощать его той же водкой, которую буду пить сам... 
     Через несколько дней в Париж отправилась делегация, в составе директора Гуго Стиннеса, д-ра Фармана, моего приятеля X., меня и моего секретаря. В Париже я остановился в отеле «Лютесия» на левом берегу Сены. С момента нашего приезда, за нами днем и ночью следили двое «в сером». 
     Уже на месте выяснилось, что поставлен вопрос о встречах не только с Люберзаком, но и с представителями известного «Банк де л'Юнион Паризьенн», и с группой Лушера. Действительно, на состоявшихся совещаниях принял участие и представитель вышеупомянутого банка, и полковник Вэйль от группы Лушера. В дальнейшем во время наших бесед представителем Стиннеса и      Люберзаком был выдвинут вопрос о лесных и целлюлозных концессиях на Мурманске, где в свое время - еще до войны - Луи Лушер строил железную дорогу. 
     Люберзак проявлял к нам большое внимание. Он устроил в нашу честь завтрак, но не в ресторане, как это делается обычно, а у себя в доме, подчеркивая тем то важное значение, которое он придавал нашему приезду. 
     В это мое посещение Парижа была подготовлена, таким образом, почва для лесной сделки, впоследствии заключенной мной через Люберзака с «Сосиете Сантраль де Буа» на сто миллионов франков - о чем я упоминал выше. По этому договору Одон де Люберзак оказался представителем интересов России во Франции. 
     Во время моего пребывания в Париже, я, при содействии того же X., познакомился с Димитрием Навашиным, имя которого впоследствии получило большую огласку. В то время он был антибольшевиком, хотя уже проявлял примиренческие тенденции; затем он уехал в Россию, стал там активным работником и позже вернулся в Европу в качестве официального доверенного при советском банке в Париже. Когда мне впоследствии приходилось его встречать там, он меня упрекал за то, что я ушел от Советов, и вообще говорил восторженно о России. Потом он опять порвал с Советами, и в один непрекрасный для него день его нашли убитым в Булонском Лесу. Имя его окружено было роем слухов, и однажды в Париже ко мне пришел Вл. Бурцев с вопросом о том, что я знаю о Навашине, так как, мол, его поведение за последние годы было весьма подозрительно... 
    

В Париже я также встретился со старым приятелем Скобелевым, деятелем предреволюционного времени и Февральской революции, который впоследствии стал неофициальным представителем Советов во Франции. Помню, однажды, накануне моего отъезда в Россию, я был у Скобелева. Раздался телефонный звонок, и я слышал, как Скобелев ответил: «Он сейчас у меня, приходите, выпьем рюмку вина вместе». 
     Вскоре вошел грузный, прихрамывающий француз средних лет, в баскском берете. Это был Анатоль де Монзи. Он стал дружески говорить о России, о своем приятеле Раковском, о том, что Советы напрасно ничего не делают в отношении Франции, что необходимо вести просоветскую политику не через коммунистов и социалистов, а через деловых людей-реалистов. 
     По возвращении я рассказал об этом Красину, и первый контакт с Францией был, действительно, создан через де Монзи-Навашина. В течение ряда лет де Монзи играл роль герольда России во Франции, как до, так и после признания советского правительства. Он выступал во многих процессах, как адвокат, защищавший интересы Советской России, и, в качестве члена парламента, отстаивал идею сотрудничества с СССР, резко критикуя при этом правые группы за их оппозицию к советской власти. 
     Увы, идея сотрудничества владеет де Монзи и в отношении фашизма: с энтузиазмом примкнул он к апологетам «нового порядка» Гитлера. Де Монзи во время оккупации даже издал книгу, в которой он доказывает, что всегда был сторонником этого «нового порядка»... 
     Постепенно нам удавалось пробивать бреши в самых неприступных крепостях. Голландские целлюлозные заводы «Ван Гельдерн» сперва и слышать не хотели о покупке для себя лесного сырья (так называемых, балансов) в Советской России, опасаясь, что оно не будет доставлено и они останутся без запасов леса. С трудом удалось склонить их на покупку небольшого количества по очень дешевой цене. Через несколько лет они ужепокрывали 80% своей потребности в России, хотя к тому времени советский лес уже был дороже, чем скандинавский. Но зато качество его было значительно выше.  *    * 
* 

     В Лондоне мне удалось создать первые три смешанных акционерных общества, в которых советское правительство имело 50% акций, и столько же имели английские лесные фирмы. Это была первая ласточка, так называемой, концессионной политики Советской России. Договора были подписаны наркомом Красиным, который был в Лондоне, хотя в тот момент еще не имелось официального одобрения Политбюро. По-видимому, Красин имел указания от Ленина по этому вопросу. Однако, подписывая, он лукаво посмотрел на меня и спросил: 
     - А меня за это не повесят? 
     Один из концессионных договоров был подписан норвежцем Притцем, который десятки лет занимался лесным промыслом на севере России. Человек очень консервативных взглядов, он раньше в одной из частных бесед заявил мне, что никогда не пойдет на компромисс с советской властью. «Я ни перед кем не сгибаюсь, - гордо добавил он, - и даже палка моя на десять сантиметров длиннее обычной, чтобы я всегда держался прямо». Но, подписав договор, он стал очень активно работать с Советской Россией и создал там позже еще ряд других дел, для него очень выгодных. Впоследствии, он оказался одним из друзей Квислинга и даже, по слухам, вошел в его правительство. 
     По возвращении в Москву я немедленно явился к Ленину в роли победителя с тремя договорами. Но Красин предварительно посоветовал мне не делать перевода этих контрактов на русский язык, заметив: 
     - Владимир Ильич читает хорошо по-английски. Вы можете избежать ряда неприятных вопросов о рабочем контроле, внутреннем устройстве предприятий и т. д., к которым другие члены Политбюро будут придираться. 
     Ленин отнесся к сделке очень одобрительно и предложил мне составить краткое изложение этих контрактов. Я спросил его, нужно ли дать это изложение по-русски. 
     - Оставьте по-английски, - сказал он, - я на заседании Политбюро буду переводить, и будет меньше дискуссий и задержек. 
     На следующий день секретарша Ленина, Фотиева, известила меня, что Политбюро одобрило контракты. А днем позже я получил записку официального характера, на бланке Совета Труда и Обороны, за подписью самого Ленина, следующего содержания: 
     «На ближайшем заседании Совета Труда и Обороны будет слушаться доклад о концессионной политике. Предложить тов. Либерману приготовить доклад в связи с его возвращением из-за границы». 
     На заседании СТО присутствовали все народные комиссары, входившие в этот Совет, а также и председатель ВЦСПС Томский. Председательствовал Ленин, который, как обычно, читал книгу. Он начал с вопроса: сколько минут дать докладчику? Ленин предложил: две минуты. Томский возражал и предлагал десять минут. Сошлись на трех. Все было решено чрезвычайно быстро. Меня поразило, однако, что Ленин, который, казалось, почти не слушал ни доклада, ни дебатов, включил в постановление СТО все доводы и аргументы, которые я излагал и на заседании, и в частном разговоре с ним. 
     Я был очень удивлен, что Ленин маневрировал в отношении своих ближайших сотрудников по Политбюро, тогда как нам казалось, что слово Ленина - закон для всех. Своими мыслями об этом я поделился с одним из наиболее близких сотрудников Ленина, Шотманом, когда он, в качестве секретаря президиума ВСНХ, приехал в Лондон. За стаканом виски в одном из фешенебельных ночных ресторанов я рассказал ему о непонятном для меня поведении Ленина, так как мне помнилось, что во время ссылки Ленина в Сибири, они с Шотманом жили вместе на одной квартире, и Ленин питал большую слабость к Шотману. Шотман многозначительно улыбнулся и сказал: 
     - Вы не знаете Ильича. Он все учитывает. В Политбюро боятся, как бы Красин ни провел контрабандно противокоммунистическую «ересь» в этих соглашениях с капиталистами - тем более, что меньшевик Либерман все это состряпал. Ильич же уверен, что при помощи этих соглашений о смешанных обществах Советы пробивают брешь в капиталистическом окружении, и потому он готов был обойти молчанием некоторые слабые стороны этих соглашений. Оттого, вероятно, он и не счел нужным переводить тексты на русский язык... 
     И он добавил: 
     - Владимир Ильич всегда верен себе... 

*   * 
* 

     Еще два других государственно-капиталистических предприятия создали мы в связи с экспортом русского леса за границу. Они начали скоро давать положительные результаты. 
     По мере того как развивалось производство Северолеса, мы начали ощущать недостаток в транспорте. Русского торгового флота почти не было. В северных морях торговый флот был по большей части скандинавский. Это были небольшие пароходы, приспособленные к плаванию в Белом море и погрузке леса из малых портов (Кола, Онега, Мезень и др.). Но так как большинство этих пароходных фирм были связаны с лесною промышленностью своих же стран, то нам приходилось встречать противодействие со стороны наших скандинавских конкурентов. Тогда мы решили создать вместе с самой крупной норвежской пароходной фирмой «Бергенское общество» смешанное русско-норвежское общество, в котором норвежцы и советские органы имели бы по 50% акций. Мы поставили себе задачей постройку 15 новых пароходов, специально приспособленных для перевозки леса; вместе с тем наша фирма имела исключительное право фрахтования пароходов для транспорта советского леса. Вся техническая часть была в руках иностранных специалистов. Вскоре появился ряд прекрасных пароходов, построенных во Франции, Германии и Норвегии. Дело очень успешно развивалось. 
     А затем встал большой и трудный вопрос о рациональной организации продажи советского леса за границей, и прежде всего в Англии, которая была и осталась главным потребителем наших лесных товаров. Нужно сказать, что дело это поставлено там довольно своеобразно. Естественным ходом вещей, на протяжении десятков лет, в Англии образовалось несколько крупных фирм, агентов-посредников, которые фактически ведают всем импортом леса и его распределением между покупателями. Это очень большие фирмы, со многими десятками служащих, с большими банковскими связями, кредитами и т. д. Без них ни одна серьезная импортная операция в Англии невозможна. Их положение настолько прочно, что даже правительственные закупочные организации (и в прошлую, и в настоящую войну) отчисляют им определенный агентский процент, хотя, конечно, могли бы обойтись и без их помощи. Пришлось и нам, следовательно, иметь с ними дело. 
     Когда я приехал в первый раз в Лондон, я обратился к одному агенту, которого близко знал в дореволюционные годы по моей работе в лесах Балашова. Тогда этот агент часто бывал в России и, приезжая к нам, проводил у меня много часов. Он и теперь мне очень обрадовался и пригласил к себе на викенд. Дела его шли хорошо, он был одним из виднейших агентов по продаже скандинавского леса в Англии; естественно, он относился к советским планам скептически и даже отрицательно. Когда я предложил ему взять на себя функцию посредничества, он заявил мне: 
     - Я вас очень люблю, г. Либерман, но краденым лесом никогда торговать не буду! 
     А через год, когда наше дело уже было налажено, он начал усиленно просить о включении его в состав наших посредников. Наши агенты долго сопротивлялись, не желая принимать в свою монопольную группу нового компаньона, и говорили мне: 
     - Когда нужно было рисковать, он был в стороне. А теперь он желает присоединиться! 
     Лишь после долгих настояний мне удалось добиться их согласия на предоставление ему агентуры на лес одного маленького мезенского района. Но в свою группу они его принять отказались. К этому времени положение резко изменилось, и агенты не жалели денег на роскошные обеды, с икрой и шампанским, ухаживая за советскими делегатами, с целью получения того или иного представительства. 
     Одна из старинных агентских фирм, которая прежде с пеной у рта говорила о советском лесе, стала через полтора года настойчиво добиваться того, чтобы сделаться одним из наших агентов. К моему удивлению, я получил указания из Москвы, что Лубянка настаивает на включении этой фирмы в число посредников и удивляется, почему она до сих пор не участвует в работе! 
     В Москве еще царило принципиально-отрицательное отношение ко всякого рода посредникам, и многим казалось, что нам удастся обойтись без помощи лондонских агентов. Это было сопротивление людей, не знакомых с практикой лесного экспорта. Чтоб найти выход из трудного положения, мы опять-таки решили создать в Лондоне общество капиталистического типа по продаже советского леса. В этом обществе советским органам принадлежало 50% капитала, а другие пятьдесят процентов были распределены между тремя крупнейшими английскими посредническими фирмами. Такое решение вопроса оказалось очень разумным. Это было, с одной стороны, большой рекламой для советского леса, а, с другой, открывало пути в банки, облегчало покупателям сделки и т. д. 
     В заключение следует отметить, что Северолес создал еще несколько вспомогательных обществ, в том числе общество по операциям со шпицбергенским углем, которым пользовались пароходы, шедшие северным маршрутом. 
     Русско-норвежское пароходное общество было создано перед установлением дипломатических отношений между Россией и Норвегией. Лондонское торговое агентство было создано до дипломатического признания Англией Советской России. Голландское смешанное общество содействовало установлению более нормальных взаимоотношений. Наконец, и первый большой договор о поставке леса во Францию оказался предвестником дипломатического соглашения. 
     Так, наша экономическая организация - государственно-капиталистический Северолес - играла в разных странах также роль политического авангарда, который пробивал первые бреши в блокаде и подготовлял почву для установления более нормальных отношений между СССР и Европой. 
     Но эта деятельность приносила мне не одно лишь удовлетворение, а имела еще и другие менее приятные последствия. Когда «Ллойде Бэнк» впервые согласился открыть нам кредит, он, естественно, поставил условием, чтоб ему было предоставлено право наблюдать за отправкой леса из Архангельска в Англию. Я запросил Москву и получил согласие, а вместе с тем и благодарность за мои успехи. Банк предложил в качестве своего представителя в Архангельске некоего Ейтеса, англичанина, который жил тридцать лет в России и владел там раньше бумажной фабрикой. Его сестра жила в Архангельске; ее муж, Колотилов, бывший прежде видным лесопромышленником, состоял теперь одним из директоров Северолеса. Для своих сношений с Ейтесом банк должен был пользоваться коммерческим кодом, как это всегда принято, для краткого обозначения таких выражений, как, например, такой-то пароход уходит такого-то числа и т. д. Этот код был выработан банком совместно с шифровальным отделом советского полпредства, и тогдашний посол, X. Г. Раковский, дал на него свое согласие. По случаю нашей первой сделки был устроен торжественный завтрак, на котором присутствовали советские представители, с удовлетворением отмечавшие этот новый шаг в деле сближения обеих стран. 
     Ейтес отправился в Россию, и работа пошла гладко. Он несколько лет проработал без всяких препон со стороны «наблюдающих учреждений». Но года через три, когда ГПУ начало сводить счеты со мной, в вину мне был, между прочим, поставлен и господин Ейтес, и его шифр: это, мол, английский шпион («агент Интеллидженс Сервис»), а шифр служит для передачи за границу тайной информации о Советской России. Не помогло мне ни то обстоятельство, что к выработке шифра я никакого отношения не имел, ни то, что всем этим делом заведывало полпредство. Никто не мог оказать мне содействия, так как тех видных коммунистов, которые когда-то благодарили меня телеграммой за соглашение с «Ллойде Бэнк», уж не было на старых постах, Ленин к тому времени умер, а Красин доживал в Лондоне свои последние дни. 
     Прославившийся в подобных делах заведующий экономическим отделом ГПУ, Каценельсон, кроме того, задавал мне - хотя и в дружеской форме - еще и следующие вопросы: 
     - Зачем вы ездили в Лондон на викенд к такому-то лесному брокеру? 
     Спрашивал даже: 
     - Зачем вы так часто меняете костюмы? 
     Это было, впрочем, обычным приемом. Других спрашивали: 
     - Почему ваша жена употребляет так много духов? 
     Вообще-то ГПУ понимало, что служащие, поддерживающие контакт с заграничным миром, должны были держаться и одеваться несколько иначе, чем остальные советские граждане. Разрешалось даже иметь смокинг в этих случаях. Но во всех этих льготах таилась опасность, и все, вплоть до самых видных коммунистов, предвидели, что настанет день, когда за все это с нас «взыщут». Самым наглядным и вместе с тем очень забавным примером этого двойственного отношения был случай с моим начальником Данишевским. 
     Данишевский был старый, заслуженный коммунист; 
я писал о нем уже выше. В качестве такового, Ленин назначил его, по требованию Троцкого, председателем Северолеса. Человек этот был испытанный в боях, прошедший гражданскую войну, твердый и смелый. Но, выезжая за границу по хозяйственным делам, он не переставал чувствовать на себе пристальный взор ГПУ, несмотря на то, что состоял одно время председателем Реввоентрибунала. Однажды он отправился со мной к портному заказать несколько костюмов. Видя, что я выбираю себе костюмы разных цветов, он мне сказал: 
     - Зачем вы заказываете такие костюмы, что в Москве бросится в глаза, сколько у вас нового платья? Лучше заказать все костюмы одного цвета, тогда никто не заметит. 
     Мы оба заказали себе по несколько костюмов, разного качества и разной плотности, - но все в один темно-синий цвет. 
     Не будь Данишевского, в моем обвинительном акте значился бы, без сомнения, еще один пункт... 
     Помню еще одну историю, из-за которой мне пришлось пережить немало волнений. 
     В самом начале нашей деятельности за границей, мы продали партию леса голландской фирме Альсиус. Это была одна из первых экспортных сделок советского правительства. Когда пароходы, груженные в Архангельске, прибыли в Голландию, обнаружилось странное обстоятельство: лесной товар на этих пароходах был взят из складов, реквизированных советскими органами у той же фирмы Альсиус. Почему это произошло и была ли здесь чья-либо злая воля, установить так и не удалось. Но фирма Альсиус, опираясь на свидетельские показания капитана парохода, наложила арест на лесной товар, доказав суду, что он представляет ее собственность. 
     Это было чрезвычайно неприятно для нас. Голландия являлась серьезным покупателем русского леса, а событие это не могло не произвести сильного впечатления. Оно немедленно сделалось известно и в Англии, и английские покупатели начали колебаться, опасаясь покупать наш лес: как бы ни повторилось то же самое и в Англии. 
     С фирмой Альсиус нам удалось достигнуть соглашения. Она подписала договор о концессии в форме смешанного общества, и ей при этом был засчитан в состав вкладываемого ею капитала лесной товар, ею арестованный. Ленин считал это разрешение конфликта очень удачным. 
     Однако, много позднее, в конце 1925 года, когда Ленина уж не было в живых, и из этого инцидента в ГПУ создали «дело», направленное против меня... 

<.........................................>