Виктор Мандельберг, "Из пережитого"/ Глава VI

.
ГЛАВА V I.
9-ое Января 1905 года в Петербург.
     9-ое января 1905 года тесно связано с именем священника Гапона; на кровавом гребне этого дня поднялся он, никому дотоле неизвестный священник, и на миг приковал к себе внимание всего мира. И, если даже теперь еще не вполне разъяснена загадка, кто собственно был этот неизвестный вчера, а сегодня ставший кумиром, вожаком сотен тысяч рабочих, воплотивший в себе на миг все их надежды, чаяния; кто он, так смело и дерзко двинувший их стотысячной ратью к Зимнему Дворцу, - если даже теперь, когда так много покрывал уже сброшено, когда так много раскрыто его таинственной смертью, - мы больше догадываемся, нежели знаем; - то тем более тогда, когда он только появился на нашем горизонте, мы, приходившие с ним в соприкосновение; в столкновение, терялись в предположениях, подозрениях и тоже больше догадывались, нежели знали.
     Несомненно долго будет жить в воспоминаниях народа этот священник, с такой искренностью говоривший с рабочими, так много отдавший им сил и времени, с такой врой в свое дело двинувший их к царю и затем, так смело после расстрела проклявший его, этот священник расстриженный Св. Синодом за свою привязанность делу рабочих; легендами украсит он его образ и даже от смерти его, так отрезвляюще для нас сбросившей его на землю, даже от смерти его возьмет легенда лишь таинственность, отблеском которой еще более украсит его жизнь.
     Мне пришлось лично пережить в Питере 9-ое Января, и здесь я постараюсь рассказать, что я видел в этот день, когда началась Российская Революция.
     Наши организаторы, агитаторы, вращавшиеся среди рабочих, все чаще и больше рассказывали нам о том влиянии, какое постепенно начал приобретать священник Гапон и о той популярности, какой начало пользоваться организованное им Общество рабочих. Общество это в начале старалось держаться в стороне от всех политических вопросов, так волновавших в то время рабочих, - и все их внимание старалось направить на вопросы экономические. И поэтому меж нашими товарищами и членами его существовал некоторый антагонизм; с особенным недоверием они относились к организаторам этого общества, подозревая здесь (и не без основания по отношению к некоторым) тайно поддерживаемую администрацией зубатовщину.
     Вспыхнула под руководством этого Общества рабочих т. е. Гапона, стоящего в главе его, стачка на Путиловском заводе, как известно, вызванная частным случаем, увольнением нескольких членов этого Общества.
     Забастовка вспыхнула в самый разгар общественного возбуждения и, как я выше описывал, особенно сильного возбуждения рабочих. И естественно поэтому, почему, когда Гапон и его последователи повели агитацию среди рабочих других районов, желая вызвать их сочувствие и помощь Путиловским забастовщикам, почему эта агитация встретила такой горячий отклик, какого Гапон да и вряд ли кто другой и предвидеть не мог.
     И в несколько дней Путиловская забастовка превратилась в всеобщую забастовку всего петербургского пролетариата, а частный вопрос столкновения Путиловцев со своим начальством в вопрос о нуждах всего Петербургского пролетариата.
     Особенно этому благоприятствовало одно обстоятельство в высшей степени интересное: полная свобода агитации, предоставленная Правительством Гапону и его последователям, а следовательно и нам, неизменно присутствовавшим и пользовавшимся этими Гапоновскими собраниями. Во всех (11, кажется) отделах своего Общества Гапон и гапоновцы могли устраивать и устраивали непрерывные народные собрания, на которые валом валил народ и, чем шире разливалась стачка по Питеру, чем больше оказывалось свободных от работ забастовщиков, - тем люднее становились эти собрания.
     А полиция не вмешивалась!
     И совершенно свободно шло здесь обсуждение того, что нужно рабочему, что нужно России и как добиваться того, что нужно!
     И это в то время, когда нас все также арестовывали и преследовали; достаточно было нам собраться в числе человек 10 на квартире, как полиция, если только узнавала об этом, являлась, разгоняла, арестовывала; провалы следовали за провалами.
     Эта свобода действия была предоставлена Гапону не только в начале, когда мы имели еще дело с частной забастовкой путиловских рабочих, но даже тогда, когда стачка захватила сотни тысяч рабочих и когда стало ясно, что мы имеем уже дело с серьезным движением петербургского пролетариата.
     Благодаря такой свободе агитации при соответствующем настроении петербургских рабочих движение сразу приняло необыкновенные, неожиданные размеры и стало на невиданную дотоль высоту; а раз став таким, оно уже и цели должно было поставить соответствующие: вопрос о требованиях путиловских рабочих утонул в вопросе о нуждах всего рабочего класса.
     И во всех аудиториях всех отделов Гапоновского Общества с утра до ночи шло обсуждение этого вопроса; одни рабочие уходили, другие приходили; бесконечной волной притекали и утекали все новые и новые волны рабочих.
     И, понятно, в эти аудитории устремились все революционеры, работавшее среди рабочих. Для нас сразу открылись несколько аудиторий, наполненных рабочими, жадно ожидающими и требующими слова; явился страшный спрос на ораторов; все резервы были пущены в ход; говорили все и умеющие, и не умеющие; а если кто обладал каким-нибудь ораторским талантом, умел увлечь толпу, влиять на нее, - то он говорил с утра до ночи, говорил до хрипоты, до изнеможения. Помню, был у нас один агитатор, молодой студент; он нравился рабочим и ему пришлось работать с утра до ночи; от изнеможения он на одном собрании упал, потеряв сознание; его вынесли, отлили водой, а через час он уж опять выступал.
     Особенно необыкновенную деятельность проявил в это время Гапон. Квартира его превратилась точно в главный штаб во время битвы; двери открыты для всех; масса народу входить и выходить.
     Мы посылали опытных товарищей поближе посмотреть на эту штаб-квартиру, - и они видали Гапона: видно страшно усталый, бледный, с расстегнутым воротом бегает он по комнате; отрывистая речь, отрывистые распоряжения; точно несколько не вполне в своем рассудке. И тут же вокруг него кишмя кишат темные личности несомненно охранного происхождения, - и тут же рабочие, им покоренные, на него молящиеся, готовые идти за него и за ним в огонь и в воду.
     И впечатление их было, что; если не он сам провокатор, в чем они сильно сомневались, - то все дело широко задуманная провокация.
     Но кроме организаторской роли, значение Гапона и влияние его основывалось на его ораторской деятельности: неустанно говорил он, разъезжая из одного района в другой.
     И вот, в самом характере ораторского таланта Гапона лежит, по моему мнению, разгадка всей Гапоновской эпопеи; его необыкновенного успеха и его столь трагического конца.
     Говорил он просто и искренно, н всегда умел овладевать аудиторией; но овладевал он ею тем; что подчинялся ей; он чувствовал, чего она хочет и куда клонит; и подчиняясь ее желаниям, он давал, им выражение и высказывал то; чего она хочет. II потому не он вел аудиторию, а аудитория вели его.
     Когда он начинал движение; у него не было никакого определенного плана; у него лично не было никаких определенных политических убеждений и наши товарищи это легко заметили. Собрания обыкновенно состояли из спора ораторов-революционеров с Гапоном и его приверженцами. И; так как речи наших ораторов, в особенности по мере развитая движения, находили сочувственный отклик в аудитории, то Гапон, понимая и чувствуя это, с каждым днем, давая выражение этому настроению толпы, двигался влево.
     Сегодня он в Путиловском районе говорить, что социалисты люди хорошие, желают добра людям, но неопытные, неразумные, увлекающиеся и слушать их не следует; - а завтра в Выборгском район он уже заявляет, что и сам признает социализм, что социалисты - друзья народа, но идти за ними нельзя, их советов принимать не следует, - а на следующий день он уже принимает некоторые наши советы и вносит в число требований то, что мы предлагаем.
     И мы тащили его все влево, все выше, все к более широкому т. е. правильнее сказать не мы, революционеры, - а само движение, которое мы вернее понимали.
     И самую идею идти к царю с петицией, никоим образом нельзя приписать Гапону. Эта идея должна была родиться в Петербургском рабочем, как только во всей своей широте поставлен был вопрос, как добиться рабочему классу того, что ему нужно. Ведь дело уже шло не только об увеличении заработка и уменьшении рабочего дня, - дело шло об улучшении вообще положения всех рабочих; дело шло о вековой тяжбе меж рабочими и хозяевами; меж рабочими и начальством, меж крестьянином и помещиком, - и при той степени политического самосознания, какая в то время была у широкой массы захваченного движением населения, естественно, что прежде всего мысль должна была обратиться именно к царю, к этому; стоящему над всеми и выше всех, носителю и источнику власти.
     А раз родившись, эта идея пустила глубокие и широкие корни во всем рабочем населении Петербурга, - и уже скоро во всех отделах, во всех аудиториях только тем и занимались, что вырабатывали требования, которые нужно поместить в петицию к царю.
     А полиция все не вмешивалась. И я не исключаю возможности, что именно эта монархическая внешность движения, что она в некотором отношении успокаивала наших дальнозорких и глубокомысленных администраторов.
     И они не понимали, что они давали возможность разразиться событию, которое нанесло самый жестокий, самый тяжелый удар царизму; удар, равный которому по силе вряд ли когда имел место в истории России.

*        *
*

     Наступило Воскресение 9 Января 1905 года. По заранее выработанному и всем оповещенному плану, к 12 часам дня рабочие должны были собраться по своим отделам в своих рабочих кварталах и оттуда в одно время мирной процессией с крестами и хоругвями двинуться к Зимнему Дворцу для передачи царю выработанной потащи. И мы знали, что ничто уже не могло заставить рабочих отказаться от этого плана; в течение этих дней забастовки они так жили этой идеей, так сжились с ней, так верили в ее целесообразность, что ничто не могло бы их остановить.
     А правительство стягивало в Петербург войска. Каковы были его намерения? Слухи один другого грознее, один другого невероятнее ходили по городу. Говорили о готовящейся западне, о предстоящем расстреле; о том, что город будет объявлен на военном положении и т. д. Как известно, .накануне к министру подъехала депутация от встревоженной интеллигенции, которая, познакомив его с положением дел, хотела получить от него какие-нибудь успокоительный сведения, - но ничего определенного получить не удалось.
     Но что бы ни предприняло правительство, допустят ли народ к царю, или нет, примет ли царь петицию или нет, - для всех было ясно, что произойдут серьезнейшие события.
     Решил я идти к Зимнему Дворцу вдвоем с одной знакомой.
Вышли мы из дому утром, часов в 10. Жил я около Египетского моста и мы направились прямо к нему. Но мост уже был занят отрядом солдат.
     Они стояли, вытянувшись цепью, поперек моста. Это были какие-то маленькие, серенькие, грязные солдаты, только накануне, прибывшие в Питер из Пскова.
     Перед цепью уже стояла небольшая группа рабочих. перекидывающаяся с солдатами довольно недружелюбными замечаниями.
     Я и моя спутница пошли было прямо к мосту, но солдаты ружьями заградили дорогу.
     - «Нельзя!» - «Почему? мне нужно на Прядильную!» Подошел офицер. - «Нельзя!» - говорить. - «Нечему?» - «Нельзя!»...
     Я начал спорить, но он не обратил на это никакого внимания.
     - «А идите переходом» посоветовали мни из толпы.
     И действительно, через мосты Египетский и Калинкин не пускали, а по имеющемуся между ними деревянному переходу свободно взад и вперед ходил народ.
     Мы перешли переходом. На улицах людно; все рабочие, с женами с детьми, - и все тянется по одному направлению, к Невскому, к Зимнему Дворцу.
     Пошли и мы. У рабочих лица праздничный, торжественные и одеты они по праздничному.
     На улицах ни одного городового, ни одного патруля.
     Так беспрепятственно шли мы по Садовой, до Невского;
пересекли Невский и дошли до Адмиралтейских ворот,. - а за ними выход на площадь перед Зимним Дворцом.
     Но здесь стоял отряд конногвардейцев; они стояли тесно, лошадь к лошади. Перед цепью небольшая толпа народа; толпа напирает, напирает, - и, когда уж слишком стеснит конногвардейцев, - те двинутся несколько вперед, - толпа подается назад.
     И все время идет бесконечный разговор с солдатами.
     - «Чего вы, ироды, нас не пускаете?»
     - «Мы к царю! Царь нам сегодня ответ общался дать!»
     - «Ведь вы, такие же мужички, как мы!»
     - «Знамо такие же; только мундиры одели!»
     - «Вот, мундиры снимете, туда же к нам вернетесь!»
     - «И для вас же, выходит, стараемся, а вы мешаете, к царю не пускаете!»
     Солдаты молчат. Иногда все же кто-нибудь из них не вытерпит, даст реплику:
     - «Служба!» или «Приказано!»
     Постояли мы тут; видим, все тоже - и пошли на Невский.
     Здесь, у Полицейского моста цепь конной жандармерии.
     Перед цепью тоже толпа, но много гуще.
     И тоже разговоры с солдатами.
     Тут мы и решили остаться.
     А время все ближе к 12. Народу нее больше; настроение веселое, радостно-возбужденное. Ждем.
     И вдруг, начинает разноситься весть, что на заставах стреляли в народ. Но этому не верят.

А народ все прибывает, возбуждение все растет; народ все напирает на цепь.
     А затем, цепь куда-то уводят. Мы поддаемся вперед, доходим по Невскому до самого конца, до Адмиралтейского сада; там поворот направо, небольшой переход и выход на площадь перед Зимним Дворцом; но этот выход занят густой цепью солдат-пехотинцев.
     Мы протискались к забору сада, недалеко от передних рядов; приподнявшись на забор, я мог видеть почти всю площадь перед Зимним Дворцом.
     Она представляла собой настоящий военный лагерь; в разных местах ее стояли отряды пехоты с ружьями в козлах, отряды спешившейся конницы; взад и вперед гарцевали адъютанты, офицеры.
     А в толпе все время идет самый мирный разговор.
     Соседка моя, работница, рассказывает:
     - Вот, сейчас царь выйдет на балкон и позовет нас!
     - Нет, - говорит другой, - выйдет священник; махнет белым платком - значить, царь согласен; махнет красным - отказал!
     - А уж крестным ходом наши из пригородов пошли !
     - Должны быть уж близко!
     - Говорят, на заставах стреляли в народ!
     - Нет, что ты! Не посмеют!
     Шутки, смех, ожидание.
     И вдруг, заиграл рожок.
     Мы не поняли, внимания не обратили.
     А затем, невинный треск; точно горох по чугунной доске.
     Что это?! Шарахнулись люди.
     Еще треск. Прожужжало что-то у уха. Смотрим, рядом, спереди, сзади лежать люди; лежать ровно, ноги вытянули; лежать неподвижно; кажется, что шутят они; не хочется верить, что это мертвые.
     А тут еще треск. Инстинктивно уж мы пригнулись к земле; толпа подалась назад и бросилась бежать, и мы с ней.
     Улица опустела.
     А в это время цепь солдат разомкнулась и из-за нее показался отряд конногвардейцев; галопом, с саблями наголо ринулся он на бегущую толпу; мял бегущих, давил лежащих на мостовой раненных, убитых; галопом пронесся вплоть до угла Гороховой, повернул обратно и скрылся за цепью пехоты.
     И опять стальной цепью сомкнулись солдаты. Тогда народ бросился подымать раненных и убитых. И что тут происходило?! Эти лица! Эти речи! Эти сцены! Их во век не забыть!
     - «Что это?! За что? Развив мы нападали? Ведь мы безоружные! Мы миром!»
     Стоит крестьянина в поддевке, слезы в глазах; исступление во взоре, - «Нет у нас царя! Нет царя!»
     Группа. Bсe кричат. В середине молодой студент.
     - «К оружию! Достанем оружие, а то всех перебьют!»
      Вот, отставной генерал. К нему бегут. Сначала почтительно.
        - «Ваше превосходительство! Что же это? Зачем убийцы стреляют? Ведь мы миром, без оружия!» Новые подбегают. На генерала наседают. - «Скажите им!» Энергичнее, энергичнее. Генерал начинает чувствовать себя неловко. Его толкают к цепи. - «Вот эти!» указывают. Чтобы избавиться; он идет к солдатам и скрывается за цепью.
      А вот и раненные, убитые; их кладут на извозчиков:
экипажи доставляют с соседних улиц; всех седоков сбрасывают, экипажи направляют сюда. Молодой студент в мундире, еще мальчик - затылок размозжен пулей; старик рабочий, ран не видно, - но мертв; мальчик лет 13 и т. д. и т. д.
     Все больше раненных. Их несут на Невский в аптеку.
     Я на Невском; он кишит толпой, заливающей тротуары, улицу.
     Войск, полиции - не видно.
     Невский во власти народа.
     Везде, оживленные группы, импровизированные ораторы. С подъезда аптеки, куда вносят раненных, убитых, говорить оратор. Говорит нескладно, но весь, видно, горит негодованием, возмущением, - и слушают его. Он кончает призывом: «к оружию!»
     Новые трупы, новые раненные; - когда их проносят, все снимают шляпы.
     Но вот из боковой улицы появляется отряд солдат;
он расправляется в цепь и перерезывает улицу у полицейского моста.
     Запел рожок.
     Уже знают теперь. Толпа шарахнулась в стороны.
     Треск залпа.
     Появляются конные патрули.
     Улицу очищают, теснят на тротуары, в боковые улицы.
     Мы на Гороховой. Здесь тоже масса народу; полиции нет; мальчишки останавливают экипажи; высаживают седоков, потешаются.
     Но вот конный патруль, - разбегаются.
     Мы на Садовой.
     То же толпа на тротуарах, возбужденная, взволнованная;
но это уже не то, что на Невском; уже страх, паника сковывает уста.
     Показываются городовые; но еще не в одиночку, а целыми отрядами.
     Мы опять на Невском.
     Улицы очищены от народу. Извозчиков еще нет и по пустынной улице. медленно, взад и вперед широкой цепью от одного тротуара до другого разъезжают отряды конной гвардии; меж ними маленькие казацкие патрули.
     А по тротуарам течет волна народу. И с тротуаров по адресу проезжающих несутся приветствия: - «Убийцы! С безоружными небось легче воевать, чем в Манджурии!» и т. п. все в том же озлобленно-шутливом тоне.
     Те молчат; как статуи сидят они на конях; лишь один молоденький офицер отвернулся.
     Часов около 5 вечера я опять на Невском.
     Народу меньше. Казаки энергичнее. Вижу, бежит народ; впереди меня 3 казака скачут по тротуару и нагайками разгоняют бегущих; при мне одного парня нагайкой по лицу ударили; вскрикнул, упал, кровь ручьем; - а казак дальше.
     Вечер, часов 7; электричество не горит; на улицах темно; по Невскому казарме дозоры. Публика несколько смелее, буйнее; попадает в переулках и казакам, особенно городовым; говорят об убитых городовых.
     Идут по Невскому 2 рабочих; один остается, а другой перебегает на противоположный тротуар; показывается казацкий патруль и вдруг, первый казак чуть не падает с лошади: рабочие протянули поперек улицы не то веревку, не то проволоку. Испуганные казаки быстро поворачивают лошадей и в галопе уносятся обратно, а за ними с тротуаров несется улюлюканье. Но через 2-3 минуты они, усиленные подкреплением, снова возвращаются и уже по тротуарам нагайками разгоняют улюлюкавшую им публику.
*        *
*

    Вечером собрались представители всех районов нашей организации, чтобы подлиться каждый своими впечатлениями и сведениями и решить, что нам делать дальше.
     И вот, что рассказывали товарищи.
     В назначенное время торжественно из всех районов двинулись рабочие мирными процессиями; впереди несли хоругви, кресты, взятые из ближайших церквей.
     Полиция нигде этому не препятствовала; с улицы были браны городовые; но везде у заставь и мостов были стянуты войска; на некоторых мостах стояли пушки и пулеметы - и нигде процессий не пропустили, но переулками и боковыми путями рабочим почти везде удалось пробраться в город; потому-то и было так много рабочих в центре города у Зимнего Дворца.
     Столкновение меж процессиями и преграждавшими ей путь войсками в одних мостах сопровождалось стрельбой в народ, в других обошлось без жертв; очевидно, ; в зависимости от личных свойств командовавших войсками офицеров, так как поведение рабочих было везде одинаково мирное и настойчивое.
     Совершенно без крови обошлось на Шлиссельбургском тракте, у Невской заставы; а особенной жестокостью отличился отряд, охранявший Путиловскую заставу, у Нарвских ворот; здесь, когда после 1-го залпа рабочие легли на землю, - в них лежавших сделано было еще несколько залпов.
     Впечатление, произведенное избиением безоружных, везде было громадное; первым желанием было вооружиться, достать оружие, дать отпор. Но только на Васильевском острове это отчасти было приведено в исполнение; рабочие разгромили здесь какую-то мастерскую и расхватали ничто вроде железных палок, копей; они построили несколько баррикад; захватив одну типографию, - они тут же отпечатали прокламацию к народу. Но продержались не долго; в других районах до баррикад не дошло.
     Общее мнение товарищей было, что вряд ли можно ожидать в настоящее время дальнейшего развитая движения;
и что результаты сегодняшнего скажутся только в будущем.
     Возвращался я домой поздно вечером и пришлось мне пройти почти по всему городу. Город имел вид точно готовился к нашествие неприятеля; везде темно, - газ, электричество не горят; все магазины с заколоченными окнами; не успевшие еще, спешно заколачивают это; боязливо пробирающиеся по тротуарам отдельные фигуры горожан и очень частые казацкие патрули.
     На следующий день стачка еще не уменьшилась; магазины все заперты, и по городу в усиленном количестве разъезжают патрули.
     Около моей квартиры была устроена одна из мертвецких, где были выставлены трупы убитых.
     Таких мертвецких было несколько и в других районах, но это была самая обширная, так как сюда, как в ближайшую, были направлены трупы из Путиловского предместья, наиболее пострадавшего. И сюда создалось настоящее паломничество. Пошел и я. Толпой собирался народ у ворот и длинной непрерывной вереницей дефилировал перед трупами.
     Помню, лежал молодой парень, а около него записка:
«Убили с крестом в руке!»
     И какие разговоры шли здесь! Разговоры вполголоса, с оглядкой на соседа, но все с одним и тем же содержанием.
     И в этой медленно дефилирующей толпе, в этих проклятиях, произносимых вполголоса, - в них рождалась Российская Революция...

*        *
*

     Как же мы должны объяснить себе поведение Гапона н правительства, своим попустительством точно нарочно вызвавшего это движение?
     Прежде всего я считаю несомненным, что начал свою агитацию Гапон с ведома и благословения, если не всего правительства, то очень влиятельных особ. Иначе никоим образом нельзя объяснить полной свободы, предоставленной ему градоначальником.
     Но я не думаю, чтоб здесь была, как высказывались не раз в печати, тонкая, широко задуманная провокация. Когда Гапон начал свое дело, тогда не только такие в сущности невежественные люди, какие стояли в то время у власти, но даже и люди, лучше их знакомые с жизнью и настроением рабочих, не могли знать, во что выльется и какие размеры примет движение? И, если мысль о провокации явилась, то в самые последние дни. когда уже движение развилось во всем объеме и когда уже справиться с ним казалось трудным.
     Цели, преследуемые правительством или теми, кто Гапона в начале поддерживал, были другие: имелось в виду отвлечь внимание рабочих от политики, дать некоторый выход тому накоплению революционной энергиии, которое всем было
заметно.
     Таково было начало Гапониады.
     Но, начав, Гапон вскоре был сам покорен тем движением, которое он вызвал; он уже не в силах был им управлять, оно его захватило и повлекло за собой.
     Ни он сам, ни те, кто поддерживал его, - они и не догадывались, какую опасную игру начинают, каким огнем играют! И понятия не имели они о глубине и ширине той революционной энергии, тех стремлений, которым они давали выход; о той силе, которую они вызывали к жизни.
     А когда власти увидали тот пожар, который они сами зажгли, быть может у них и явилось желание потушить его; но пока они думали и гадали, дело уж было сделано; да, вероятно, здесь и Гапон их все время обманывал своим мишурным влиянием. Очень возможно, что их несколько примирял с движением его монархически облик.
     А когда перед ними уже был совершившийся факт, вот тогда, возможно, и явилась мысль о провокации; о том, чтобы дать делу дойти до самого конца и хорошей кровавой баней надолго укрепить шатающаяся основы.
     Ведь они и не понимают, как можно другим путем укреплять основы.
     А Гапон? Был ли он искренен, когда проклинал всех расстреливавших народ и когда разрешал народ от присяги?
     Очень возможно. Движение могло и в самом деле увлечь, покорить его. Человек мало образованный, увлекающийся, не стойкий, - он, вознесенный на такую высоту, мог и в самом деле поварить в свою силу; свое влияние и в свое дело.
     Но, когда волна спала и маленькой, мало на что годной щепой выбросило его на далекую чужбину, - тогда он разочаровался, разуверился... и вспомнил свои старые связи, свои старые охранные знакомства...
     А там его, понятно, простили и приняли (1).

1. Все это написано задолго до разоблачения Азефа и Азефщины. Кое-какие разъяснения относительно гапоновской смерти и жизни, связанный с этими разоблачениями, только подтверждают высказанные здесь предположения.
<................>

______________________________________________________________________________________