.
ГЛАВА V I I. 
В Иркутске(с февраля по ноябрь 1905 года). 
Октябрьская забастовка в Иркутске.

     В конце февраля 1905 года вернулся я в Иркутск. Если на жизнь всей России японская война имела во всех отношениях громадное влияние, то на жизнь Сибири, вообще, и Иркутска, в частности; влияние было это сугубое. 
     Помимо того страшного удара, каким было для Сибири прекращение нормального функционирования Сибирского железнодорожного пути, единственной артерии, соединяющей Сибирь с Европейской Россией и Европой; помимо того еще большего удара, каким обрушилась на нее мобилизация, выхватившая из населения всех мало-мальски годных даже старых, пожилых отцов семейств и это в то время, когда население наше еще не успело оправиться после мобилизации во время русско-китайских недоразумений; помимо всего этого, революционизирующее влияние войны у нас в Сибири бесконечно усиливалось еще тем, что у нас все время шло наглядное in concreto демонстрирование всей гнили, всего неустройства всей нашей государственной машины; она у нас, так сказать на глазах, банкротилась. 
     Мы воочию видели всю неорганизованность, всю неподготовленность нашей армии; мы видели неумение, неопытность, преступную небрежность наших начальников; мы видели все злоупотребления, которые совершались вокруг войны; 
мы видели тех авантюристов, казнокрадов, что подобно стае коршунов носились над армией, над ее тылом, что за счет народного несчастия строили свое благополучие; у нас на глазах они создавали себе колоссальные богатства и у нас же на глазах шла настоящая оргия, шабаш и безумные кутежи, потому что все это казнокрадство ведь совершалось без стеснения; о нем не только все говорили, оно делалось почти на виду; и чем выше чином был казнокрад, тем меньше он стеснялся. 
     А рядом с этим, мимо нас безостановочно тянулись туда, на поля Манджурии, поезда, полные людей, - и также безостановочно тянулись оттуда санитарные поезда, полные обломков людей, калек, больных; и именно это параллельное течение этих 2-х людских потоков, так ужасно непохожих друг на друга, - производило особенно сильное впечатление; казалось, что эти именно калеки только недавно проехали туда здоровые, полные сил, - и казалось, что разорви мы эту цепь, прекрати мы это течете туда, - мы остановим, прекратим это ужасное течете оттуда. И если в России: обо всем этом тоже знали, все это чувствовали, то здесь в Сибири мы все это видели, - и безостановочно будил нас, бередил нас и не давал покоя этот бесконечный поток люден туда и обратно. 
     Вполне понятно, что именно среди железнодорожных рабочих и служащих, обслуживающих это движение и, следовательно, как бы помогающих ему, должна была родиться и стать очень популярной мысль: прекратить обслуживание дороги, забастовать; чтобы этой забастовкой заставить правительство прекратить войну. 
     На бывшей в это время конференции представителей социал-демократических организаций Сибири этот вопрос был поставлен и было решено напрячь  все  усилия для пропаганды этой идеи и для проведения ее в жизнь. 
     Сибирский Союз в это время из организации законспирированной, находящейся над комитетами, превратился в коллегию, избираемую на съезде представителей всех комитетов и социал-демократических организаций Сибири. К этому времени у нас в союзе, были комитеты: Омский, Томский, Красноярский, Иркутский, Читинский и Харбинский; каждый из этих комитетов в сфере своего влияния имел прилегающие железнодорожные участки. Помимо комитетов, по линии железной дороги почти везде, где имелись железнодорожные депо, были группы, более или менее хорошо организованные. 
     Для приведения в исполнения решения конференции мы усилили деятельность этих групп; в тех депо, где их не было, - старались организовать новые, - и везде в частных агитационных беседах, речах на собраниях, в прокламациях, усиленно проводили ту идею, что необходимо положить конец безумной Манджурской авантюре и что положить ей конец можно железнодорожной забастовкой. 
     И очень возможно, что эта наша агитация, находившая везде горячий отклик и, понятно, не оставшаяся неизвестной правительству, что она (понятно, в связи с целым рядом других причин) не оказалась без влияния на решение правительства прекратить войну. 
     Эта же наша деятельность по подготовке забастовки несомненно много содействовало тому, что октябрьская забастовка так быстро и дружно разлилась по всему железнодорожному пути. 
     Но кроме этой работы наши сибирские организации делали и другое очень серьезное и трудное дело: они вели очень энергичную пропаганду среди войск; войска проходили мимо целой цепи наших организаций; и все эти комитеты и группы издавали специальные листки к солдатам, которые тысячами распространяли среди солдатских эшелонов. Если где образовывалось скопление солдат, там заводились с ними организованные связи. Удачные издания одних комитетов перепечатывались другими и литературу, изданную нашими организациями для солдат,. нужно считать сотнями тысяч экземпляров. И так как солдаты и сами были очень возбуждены и сами многое видели, о многом задумывались, - то наши листки, разъясняющие им то, о чем часто они и сами смутно догадывались, пользовались большой популярностью и имели громадное влияние. 

*         * 
* 

     В Иркутском обществе я застал тоже сильное оппозиционное настроение. Выливалось оно в виде резких резолюций собраний, банкетов. Устраивались на частных квартирах массовки, на которых собиралось человек до 200 самого различного социального положения: бывали на них рабочие, учащиеся, приказчики. молодежь; ходили и никоторые купцы. Тема для этих массовок были самые различные; докладчик говорил речь, а затем начинались прения. Например, через несколько дней по приезде, я на такой массовке знакомил иркутян с событиями 9 января в Петербурге. 
     Понятно; эти собрания не могли оставаться неизвестными администрации; но она уже тогда начинала приходить в то полупараличное состояние, которое закончилось полным параличом в октябре. Начался этот полупаралич провинциальных властей со времени провозглашения эпохи «доверия» - с этого момента они начали терять почву под ногами. До того времени им было все ясно и определенно, они отлично понимали свои обязанности; знали, что они существуют для того, чтобы давить всякое проявление самодеятельности, всякий намек на нее - но «доверие» сразу затуманило эту ясность. До какой степени «доверие»? Кому? В каких случаях? Приученные и привыкшие все делать, прислушиваясь к дуновениям в высших сферах, они тщетно искали там определенных, ясных указаний. И именно эта неопределенность вносила необыкновенный хаос в их деятельность. 
     И чем дальше, тем шло все хуже. 
     Появился указ, приглашающий всех высказываться; и общество это поняло, как разрешение свободно собираться и свободно говорить на этих собраниях; и на этом основании не спрашивали даже разрешения на собрания; запрещения игнорировали, как незаконные, - и захватным путем начинали осуществлять полную свободу собраний и слова. 
     Администрация бессильно металась между боязнью дать слишком много воли и еще большей боязнью переусердствовать: отсюда являлась нерешительность, неуверенность. 
     Как иллюстрацию этой нерешительности расскажу об одном банкете. В Иркутске в то время, в Судебной Палате шло слушанием знаменитое дело о Романовцах (1). Население очень интересовалось этим делом; Иркутскому с.-д. комитету даже удалось в день вынесения приговора устроить сочувственную демонстрацию перед зданием суда. В обществе очень хотели чествовать банкетом 2-х петербургских адвокатов (Зарудного и Бернштама), приехавших защищать Романовцев; но разрешения не давали. Тогда осуществили свое желание захватным путем; по предварительному уговору собрались однажды в здании Собрания (клуб Иркутский), заняли одну из больших зал, выбрали председателя и открыли банкет. Полицмейстер сейчас же, понятно, узнал об этом и явился лично на банкет, но вместо того, чтобы сразу же разогнать это незаконное собрание , как он сделал бы раньше и как сделал бы теперь, - он не вмешивался. Начались речи. Пока говорили ораторы - Иркутские, ему знакомые, - он не мешал, - но как только начал речь один из назначенных комитетом ораторов, - он потребовал прекращения собрания. Председатель отказался подчиниться этому распоряжению, как незаконному; полицмейстер пригрозил военной силой - угроза не действует: он вводить тогда в зал роту солдат, располагает ее длинной цепью вдоль прохода; но собрание продолжается, оратор продолжает говорить, председатель собрания не закрывает и публика спокойно сидит на местах. К более серьезному воздействию полицмейстер не решается; он кричит солдатам: «говорите; шумите!» Но солдаты по приказу говорить не умеют: да и что говорить? К счастью полицмейстера, может быть и нашему, при такой обстановке ораторов больше не оказывается, и председатель идет на компромисс: полицмейстер уводит солдат и собрание закрывается (2). 
     А на следующий день в экстренном заседании членов этого собрания обсуждается вопрос об исключении из числа членов полицмейстера и вице-губернатора (правившего тогда губернией: губернатор был в отпуску), как оскорбивших клуб введением в его здание войск. С целью прекратить обсуждение вопроса; полицмейстер, наученный горьким опытом кануна, не нашел лучшего средства; как свести на собрание барабанщиков, которые начинали барабанить лишь только какой-нибудь оратор начинал свою речь. 
     В таком повышенном настроении Иркутское общество пребывало всю весну. Летом наступило некоторое затишье, но к осени возбуждение достигло особенно сильных размеров благодаря опубликованному в августа манифесту о Булыгинской Думе. 

*          * 
* 

     По отношению к Булыгинской Думе в Иркутске боролись 2 течения. Иркутский комитет Р. Соц.-Дем. Р. Партии проповедовал бойкот, - большинство либеральной публики было против. На всех собраниях мы с товарищами вели проповедь бойкота и мотивы мы приводили такие: 
     Правительство дало Булыгинскую Думу не по своей воле, а под давлением общественных сил; следовательно, если вы не измените группировки этих сил, если вы не уменьшите энергии натиска этих сил, объединившихся на почве неизмеримо более широких демократических лозунгов, нежели осуществляемые в Булыгинской Думе, - правительство должно будет идти на дальнейшие уступки. Если же из атакующих правительство сил отделятся общественные элементы, которые ухватятся за эту Думу, - то произойдет именно то, на что рассчитывает правительство, - расслоение, разъединение оппозиции. Можно ли, спрашивали мы; использовать эту Думу для усиления натиска на правительство? Нет; эта Дума, выбрасывающая за борт государственной жизни рабочих, городскую 6едноту; сводящая почти до 0 участие крестьян, эта законосовещательная Дума, - она ничего нам не даст. А забава ею даст правительству время осмотреться, оправиться. И поскольку я впоследствии когда началось в стране падение революционного тонуса, после ареста совета рабочих депутатов в Питере, после разгрома Декабрьского восстания в Москве, считал ошибочным и неправильным бойкот Виттевской Думы с почти всеобщим избирательным правом, - постольку я и теперь считаю правильной тогдашнюю тактику бойкота Булыгинской Думы в период все повышающегося революционного напряжения в стране. И лучшим доказательством правильности нашей точки зрения является октябрьская всеобщая забастовка. 
     Наша проповедь бойкота в общем встречала в Иркутске сочувствие, но не всегда и не везде. Одни собрания высказывались за бойкот, другие - против. 
     Собрания шли за собраниями; кроме того начали, как грибы после дождя, расти всевозможные союзы; образовались у нас: союз инженеров, союз адвокатов, союз железнодорожный, союз лиц медицинской профессии, союз женского равноправия и т. п. И хотя многие из этих союзов числили членов единицами, - но другие быстро развивались, а главное они импонировали своим числом. 
     Среди железнодорожных рабочих мы в это время особенно энергично занялись организацией «профессионального союза». В Чите такой же союз с тем же уставом уже сильно развился. Мы через наши организации пропагандировали такие же общества с тем же уставом в Красноярске, Томске, Омске и предполагали затем созвать съезд представителей всех этих обществ, чтобы связать их. В ,то время разразилась октябрьская забастовка. 

*         *
*

     Пришла она совершенно неожиданно. Числа 13-го или 14-го октября железнодорожные служащие получили из Петербурга от заседавшего там Всероссийского съезда их представителей предложение забастовать. 
     Бросив работу, они собрались на дворе дома, где помещались их службы, и объявили забастовку, выставив все те общедемократические требования, которыми был в то время насыщен воздух. 
     Вместе с этим они обратились к городскому населению с просьбой о поддержки. 
     И точно искрой, брошенной в пороховой склад, была эта забастовка. 
     В 1-2 дня она разлилась по всем службам всех железнодорожных управлений, перешла на железнодорожное депо, и прекратилось движение по железной дороге; забастовали приказчики; с шумом начали закрываться магазины и от этого город сразу принял необыкновенный вид; забастовали извозчики и остановилось движение по улицам; забастовали учебные заведения, типографщики, чиновники почты и телеграфа; постепенно забастовка начала переходить на правительственные учреждения, в канцелярию окружного суда, контрольной палаты и т. д. К 16-17 числу в городов не было ни одной отрасли труда, где не бастовали бы. 
     Забастовщики ежедневно собираются на народные собрания, которые становятся все боле и боле многолюдными по мере того, как все новые и новые отрасли захватываются забастовкой. 
     Собрания происходят в самом большом зале города. в Клубе. 
     Для руководства ими организуется президиум из 5-6 наиболее популярных в городе  лиц, (я вошел от социал-демократов). 
     По мере роста забастовки увеличивается авторитет этих  Народных Собраний, а параллельно с этим растет размах и подъем самой забастовки. 
     К Народному Собранию начинают обращаться со всевозможными просьбами; сюда присылают депутации с приветствиями освободительной борьбе; сюда учреждения, еще не захваченные забастовкой, шлют депутации с просьбой прислать к ним агентов и помочь прекратить работу, - и Народное Собрате посылает, а его распоряжения исполняются. Власть и сила Народного Собрания все растет и постепенно к нему переходит распоряжение всей жизнью города. 
     Начальник службы движения железной дороги просит разрешить рабочим отапливать вагоны, где живут задержанные в пути забастовкой женщины и дети; без разрешения Собрания рабочие не хотят работать. Начальник городской бойни докладывает что рабочие бойни не хотят работать без разрешения Собрания и, так как в таком случай прекратится снабжение города мясом, то он спрашивает, как Собрание находить нужным поступить и т. п. 
и

т. д. 
     А в промежутке меж разрешениями этих неотложных дел, выслушиванием приветствий - идут речи ораторов, выясняющих задачи забастовки, разъясняющих и популяризирующих программы революционных партий. 
     Нельзя сказать, чтобы в этом отношении партийные ораторы вполне были на высоте своей задачи; у нас к счастью не было борьбы меж большевиками и меньшевиками - и социал-демократия выступала единодушно, как одна партия; 
но у нас были эсдеки и эсеры; и к сожалению больше времени, чем следовало, ораторы уделяли межпартийным спорам; благодаря отсутствию опыта политической жизни ораторы не всегда находили должные границы; и хотя это нисколько расхолаживало слушателей, но все же многолюдный народные собрания с полной свободой слова имели громадное воспитательное значение для всего населения Иркутска. 
     Понятно, такие Собрания не могли непосредственно распоряжаться всей сложной жизнью целого города; для разрешения все боле сложных вопросов, связанных с забастовкой; для руководства всем делом забастовки, нужен был более малочисленный орган с постоянным составом; таковой и создался в форме стачечного комитета. Народные Собрания; собиравшиеся ежедневно, остались высшей инстанцией;  - стачечный комитета стал его правительством. 
     Организовался комитет таким образом: кроме представителей от обеих революционных партий (эсдеков и эсеров), всякая, примкнувшая к забастовке профессия или организация посылала в стачечный комитет 1 или 2 представителей. И по мере роста забастовки, понятно, рос состав комитета и росло его влияние и авторитет: а рост авторитета в свою очередь вызывал и его увеличение: к концу забастовки даже купцы имели в нем своих представителей; а когда забастовали служащие Городской Управы; то и городское самоуправление тоже прислало своих представителей. 
     Но вскоре же после организации Стачечный Комитет распался на 2 комитета. Как я уже сказал, он был организован так, что все профессии и организации имели в нем равное представительство; таким образом, 1000 рабочих железнодорожного депо имели такое же представительство, как какой-нибудь союз женского равноправия, насчитывающей несколько членов или, например, коммерческая служба Управления жел. дор. с десятком-другим служащих. Это показалось рабочим неправильным и они потребовали представительства пропорционально численности профессии или организации. Комитет им отказал. Тогда они выделились и вместе с представителем социал-демократии и почти всеми представителями рабочих (теми, которые находились под влиянием социал-демократии) образовали особый Рабочий Стачечный Комитет. Чтобы не вносить все же дезорганизации решено было заседания этого Рабочего Стачечною Комитета и оставшегося, сохранившего свое название просто Стачечного Комитета, устраивать всегда в одно и тоже время; в одном и том же помещении, только в соседних комнатах. Таким образом сохранялась возможность принимать общие решения, выпускать общие прокламации и сейчас же делиться своими постановлениями. 
     Но где же, спросите вы; была все это время администрация? Ведь в городе был и губернатор, и даже генерал-губернатор, была полиция, казаки, войска? 
     Да, они были здесь, но как бы парализованные, как в летаргии. Генерал-губернатор перевел к себе во дворец юнкеров, единственный надежный элемент, забаррикадировался в нем и, точно загипнотизированный так неудержимо разливающейся забастовкой, старался как можно меньше напоминать о себе. 
     И точно также вела себя н полиция. Впрочем; полиция пробовала и у нас заняться тем же; чем и в других городах - организацией черной сотни. Как и в других городах, у нас это делал не начальник полиции, а один из приставов: он собирал в полиции хулиганов, воров и прочий темный люд, вел среди них пропаганду погрома и организовывал их. Нам это сейчас же стало известно. 
Для противодействия им мы располагали несколькими отрядами самообороны; сейчас же, с самого начала забастовки занялись мы организацией военной дружины; каждая из организаций должна была выставить определенное число дружинников, вооруженных револьверами. Путем частных сборов мы собрали сумму денег, достаточную; чтобы закупить все имеющиеся в городе браунинги, - и скоро у нас было несколько вооруженных отрядов. 
     Так как полиция открыто поддерживать черносотенцев не решалась; войсками их охранять при исполнении ими своей погромной миссии (как это делалось во многих местах России) тоже не решались (войскам в этом отношении администрация вполне резонно мало доверяла), - то с ними, предоставленными самим себе, мы быстро справились, и первый же энергичный отпор, данный им нашей дружиной; когда они раз попытались устроить избиение расходящейся после Собрания публики (при этом был убит их предводитель), отнял у этой столь же трусливой, сколь и блудливой организации охоту повторять эксперименты. И, если бы не это столкновение и не убийство двух братьев Виннеров, молодых юношей из еврейской самообороны; случайно попавших в середину черносотенной орды и зверски ими изувеченных, то эти дни забастовки не были бы омрачены никакими жертвами. 

*         * 
* 

     Город в нашей власти; в полном объеме осуществлена всеобщая политическая забастовка, дружно и энергично выставившая свои лозунги; жизнь города замерла; управление все сосредоточилось в руках Стачечного Комитета, прекращающего работу, если она еще где-нибудь продолжается, назначающего часы для торговли предметами первой необходимости и даже регулирующего цены на них. 
     Что же дальше? 
     И тут мы сразу уперлись в тупой угол. 
     К кому предъявляем мы наши требования? 
     Ведь не к местному генерал-губернатору, а к центральному правительству, находящемуся в Петербурге; а от Петербурга мы отрезаны почтово-телеграфной забастовкой. 
     До каких же пор бастовать? И быть может там, в России, революция уже победила (как оно и было в действительности), а мы лишь напрасно продолжаем борьбу? 
     К тому же дальше развиваться стачка не могла, - она уже все захватила. А народное движение, если оно не движется вперед, - оно неизменно начинает двигаться назад. 
     И начали замечаться признаки падения революционного настроения; а параллельно с этим начал проявлять признаки жизни и генерал-губернатор. 
     Прежде всего он дал нам знать, что не допустить демонстративных похорон братьев Виннеров, убитых погромщиками. Представителям Стачечного Комитета, явившимся к нему для переговоров, он заявил; что, если мы, несмотря на запрещение, все же устроим демонстрацию , - он объявит город на военном положении и прикажет стрелять в демонстрантов. Но затем, похороны все же разрешил, только с условием не носить никаких знамен. Он попробовал запугать нас столкновением с черносотенцами, но мы заявили ему, что; если только их не поддержит полиция; - мы с ними легко справимся. И действительно, демонстративные похороны с несколькими тысячами провожавших прошли совершенно спокойно. 
     Но генерал-губернатор уже совсем очнулся. 
     На следующий день во время нашего Собрания, на боковых; прилегающих улицах появились отряды пехоты; их появлялось все больше и больше: постепенно они стягивались к месту Собрания, окружая его густым кольцом. - и только заблаговременно закрыв заседание, мы предупредили столкновение. 
     А с вечера начались аресты; были арестованы и препровождены в тюрьму все, кто только чем-нибудь проявил себя в эти дни. На следующий день здание клуба, театра и все другие помещения; где были большие залы, - охранялись отрядами войск и таким образом мы были лишены возможности созывать Народные Собрания. Аресты продолжались. 
     Оставшиеся на свободе члены Стачечного Комитета должны были скрываться на чужих квартирах и собираться с опаской. 
     Настроение в городе быстро пошло на убыль. И особенно обескураживало то, что решительно ничего не было известно, что делается в России? Отсутствие ясной, определенно поставленной цели лишало забастовку смысла; не понимали, зачем ее продолжать? 
     И целые отрасли труда оживали; работы постепенно возобновлялись; стачечники постепенно принимались за работу, даже не дожидаясь объявления стачечных комитетов о прекращении забастовки. 
     Но прошел день, другой и по городу начали ходить неопределенные слухи о манифесте Говорили о какой-то телеграмме, полученной железнодорожным начальством по железнодорожному телеграфу из Томска. Правительственный телеграф все еще тогда не действовал и мы все еще были отрезаны от Петербурга. 
     Слухи самые неопределенные, самые туманные, - но они все растут; вместе с этим обнаруживается какое-то замешательство в очнувшихся было кругах администрации; и снова оживают приунывшие обыватели. 
     Вечером в клубе пристали с расспросами к полицмейстеру, но он ничего не знал; приободрившиеся общественные деятели подъехали к генерал-губернатору; но и ему ничего не известно; как только что получить, обещает немедленно дать знать населению. 
     А в арестах какая-то заминка: с репрессиями приостановка... 
     Наконец, пришла телеграмма. 
     Сомнения не было: мы имели манифест 17 октября. 

*       *
 * 

     Помню, день был ясный, солнечный. Я только что, переодетый в офицерский костюм, глухими переулками добрался до квартиры, где скрывался последние дни от усиленных розысков полиции; вдруг сильный звонок! 
     Ко мне вбегают, обнимают, целуют! 
     - Свобода! - кричат. - Манифест! Скорее идем! В клубе уже тысячи народа! Тебя выбрали председателем. Ждут! 
     Ошеломленный этими новостями, еще не вполне отдавая себе отчет во всем этом, я сбрасываю себя военный костюм, - и мы бежим в клуб. 
     А на улицах необычное оживление; въезд группы народа, читающие, обсуждающие манифест; знакомые, незнакомые кричат друг другу поздравления; многие тут же на улице обнимаются, целуются; - и все это тянется в клуб, на собрание. 
     По дороге мне удается достать экземпляр манифеста. Все то, что мы требуем, о чем мечтаем - все здесь есть! 
     Все наши лозунги - они здесь! 
     Сомнения нет - это победа, победа крупная! 
     Пусть все это только обещано, но оно обещано. Для меня ясно было, что с этим моментом, с моментом, когда прижатая к стене власть, растерявшись, дала эти обещания, - с этим моментом открывается новая страница в жизни России. 
     Пусть власть сделала это, ошибочно переоценив организованность силы натиска и недооценив свои еще не в конец дезорганизованные силы; - пусть, придя несколько в себя, она и сделает попытки вернуть прошлое - отныне это невозможно. 
     Все это передумал я, спеша в Собрание. 
     И вот я в собрании. Зал битком набит народом, радостно возбужденным. 
     Открываем Первый Свободный Митинг свободных граждан - так мы его тогда назвали. 
     Начались речи. 
     Критиковали манифест и критиковали жестоко. 
     Говорили, что кроме обещаний в нем ничего нет, и что поэтому нельзя прекратить борьбы, нельзя складывать оружия, пока не станут фактами, реальностями все эти обещания. 
     Я соглашался с этим, но я счел нужным указать на то, что все же мы пережили перелом! 
     Прошлое умерло и нет ему возврата! 
     И теперь, после Декабрьского избиения, после военно-полевой юстиции, после Белостока, после Седлеца, после Закона  3-го июня, я, выброшенный далеко за пределы России, с полным убеждением повторяю то, что говорил тогда: 17-го Октября умерло прошлое, и нет ему возврата! 
     И нет ему возврата, несмотря на все эти ужасы, которые оно проделывает, чтобы снова вернуть свое царство... 
     На следующий день были освобождены из тюрьмы все арестованные. 
     Затем пришла амнистия. 
     Администрация совершенно потеряла всякое представление о том, что можно, чего нельзя. 
     А население уже в полном объеме, начало осуществлять все обещанные манифестом свободы. 
     Собрания устраивались совершенно свободно, без всякого разрешения; ораторы пользовались на них полной свободой слова. Газеты выходили, понятно, без цензуры и печатали все, что хотели. 
     Иркутский С.-Д. комитет решил устроить свой митинг и он напечатал об этом объявление в газете; народу пришло много и открыть был митинг «от имени Иркутского Комитета». 
     Обе революционные партии (с.-д. и с.-р.) решили выйти из подполья, организоваться открыто и открыто производилась запись в члены Партии. 
     И эти первые, весенние дни нашей свободы, эти отдающие такой наивностью, таким одушевлением юношеские дни свободы - они у нас не были, как в громадном большинства городов России, осквернены погромами, - потому что у нас полиция совершенно бездействовала. 
     В это время мы получили известие; что в Красноярске комитет совершенно обезлюдел; туда требовали помощи: 
решено было, чтобы туда поехал я; и в Ноябре месяце я выехал в Красноярск. 

---

1.  Около 60 - 70 политических ссыльных, желая протестовать против незаконных и бессмысленных притеснений Иркутского генерал-губернатора Кутаисова, собрались в г. Якутске, заперлись в доме никоего Романова (отсюда и их название Романовцы), забаррикадировались там; чтобы их взять, администрации пришлось повести правильную осяду, обстреливать дом. причем с той и другой стороны были убитые.
2. На этом собрании председательствовал я. Это был мой председательский дебют. 

<................>