.
ГЛАВА Х 
Сибирская железная дорога в Ноябре и Декабре 1905 г. 
Из Иркутска в Петербург и обратно. 

     Решено было созвать Партийный Съезд. 
     Последние события так резко изменили политические условия жизни страны, так много новых в высшей степени серьезных вопросов выдвинулось за Последние месяцы, что всеми товарищами по Партии ощущалась настоятельная потребность собраться; посоветоваться, как должна жить Партия в новых условиях? какую позицию занять? 
     Подготовка к съезду, переписка были оборваны почтово-телеграфной забастовкой; точно день и место съезда нам были неизвестны, а опоздать на него нам не хотелось; слишком важным считали мы его. 
     А потому мы и решили, чтобы наш делегат немедленно выехал, - 
и я, избранный делегатом на этот Съезд, выехал в Петербург. 
     В течение Последнего месяца это была моя третья поездка по линии: в начале Ноября из Иркутска в Красноярск, в конце Ноября обратно в Иркутск, а теперь в Декабре я проехал весь путь вплоть до Челябинска; в Январе я в 4-ый раз проехал его обратно в Иркутск. 
     И я имел таким образом время и возможность изучить эту дорогу, - и считаю очень интересным сказать здесь нисколько слов о том, что представляла собой в это время Сибирская Железная Дорога? 
     А представляла она собой в высшей степени любопытное и необыкновенное зрелище. Это была картина полной анархии и неустройства во всех отношениях. На ней не существовало никакого авторитетного начальства, ни железнодорожного, ни военного, - и находилась она в полном владении солдатских» эшелонов, возвращающихся на родину из Манджурии. 
     Эти солдатские эшелоны не признавали над собой никакой власти; они не только не обращали никакого внимания на железнодорожное начальство, но и своих офицеров они не ставили ни во что; никакой дисциплины у них не было. 
     Обыкновенно с эшелоном Охали 1 - 2 офицера и то, самые молодые, безобидные, которых солдаты меньше не любили, чем старых, но которых они совсем не слушались. Старые же офицеры под всевозможными предлогами старались отстать от своих эшелонов и битком набивали пассажирские поезда. Эти молодые; неавторитетные офицеры, ехавшие с эшелонами, обыкновенно прятались в свои вагоны и никогда никуда не показывались, не мешая солдатам распоряжаться. Делали они это даже охотно, так как и сами от этого солдатского хозяйничания выигрывали, - а хозяйничание заключалось главным образом в том, чтобы не позволить ни одному поезду обогнать себя. 
     Достигалось это таким путем: обыкновенно в эшелоне составлялась группа самых толковых и самых буйных солдат, которая всем и верховодила. Как только поезд их останавливался у станции, эта группа выскакивала на  платформу; одни шли к локомотиву, другие к начальнику станции и сейчас ставился вопрос: когда дальше?      Если должна была произойти смена локомотивов и им  говорили, что сейчас нет свободного, - они сами отправлялись в депо проверять, верно ли это ? - и устанавливали и здесь строгий надзор, чтобы никакому поезду не был поддан локомотив раньше, чем им, ни пассажирскому, ни даже скорому. Если случалось, что они не заметят и к пассажирскому поезду успеют прицепить локомотив, тогда они сами отцепляли его и перекатывали к своему поезду. 
     У нас была тогда жезловая система и они внимательно следили, чтобы очередной жезл не попал к машинисту другого поезда. 
     Был раз и такой случай: пассажирский поезд успел уйти раньше, чем они хватились; они вскочили тогда на свой локомотив и под угрозой смерти заставили машиниста двинуться вдогонку, - дело кончилось крушением. 
     Благодаря этому, расписания движения поездов не существовало; установилось полное равенство; все поезда двигались одинаково; пассажирский, скорый, солдатский - все двигались со скоростью солдатского эшелона. Разве иногда, ночью, когда все в эшелоне засыпали, очень энергичному машинисту удавалось обогнать его, - но и то, если на следующий день солдаты это замечали, - они восстановляли порядок. Я ехал скорым поездом и путь от Иркутска до Челябинска, который мы по расписанию должны были сделать в 5 дней, - мы сделали в 15. 
     Большинство солдатских эшелонов, именно, в этом проявляло свою «самостоятельность», - но встречались и исключительно буйные: эти безобразничали, пьянствовали, били буфеты, а иногда даже железнодорожных служащих. Особенно они безобразничали, если их заставляли долго стоять на станции, - и потому начальники станции и сами бывали рады поскорее их сбыть. 
     Этими настойчивыми требованиями скорее отправить дальше, предъявляемыми не всегда в деликатной форм, солдаты так терроризировали станционное начальство, что я знаю случаи, когда начальники станции особенно, если знали, что эшелону придется долго простоять, - убегали со станции при приближении эшелона. Не одного начальника они побили; а все почти буфеты переломали. Когда я ехал в Декабре, то до Омска я нигде не видал целого буфета. 
     Хаос на железной дороге объяснялся не одним только самоуправством солдат, - в еще большей степени нам приходилось терпеть от несовершенства железнодорожного хозяйства и не умелости, злоупотреблений железнодорожной администрации. Локомотивов было мало, и из тех, что были, многие оказались испорченными; износились. Вагонов было недостаточно, а наплыв пассажиров громадный. 
     С прекращением войны, кроме массы солдат и офицеров, отставших от своих эшелонов, двинулась сразу на Запад в Россию масса мастеровых, прикомандированных к различным службам на время войны, рабочих, добровольцев, подрядчиков, купцов, авантюристов и прочего темного люда, жившего за счет войны. И железнодорожная администрация оказалась совершенно неподготовленной к этому наплыву. Неделями приходилось ожидать возможности попасть в поезд; были такие, которым приходилось ожидать с семьями; люди проедались, мерзли, голодали. Когда поезд подходил к станции, начиналась настоящая битва; озлобленные, остервенелые люди устремлялись в вагоны, толкали друг друга, дрались, ругались, - вагоны приходили уже набитые людьми. И счастливы были те, кому удавалось найти место в вагоне или на площадке, где можно было бы ехать стоя, - и так стоя ехали они дни и ночи. 
     Мне с товарищем, когда я ехал в Красноярска благодаря особой протекции и помощи социал-демократов рабочих, смазчик уступил свою конуру, - и мы здесь на полу, около клозета провели 2 дня и 2 ночи; лежать на спине нельзя было, места не хватало, а только на боку. 
     В Петербург я уже решил ехать скорым, но билеты были разобраны вперед на несколько недель. Только благодаря личному знакомству с высшей железнодорожной администрацией, я получил билет. 

*         * 
* 

     Так как мы ехали очень медленно и на станциях в ожидании свободных локомотивов подолгу простаивали вместе с соседними эшелонами (с впереди и сзади идущими, а иногда нас скоплялось на станции несколько поездов и эшелонов), то я в течение этого 2-х недельного путешествия перезнакомился со многими солдатами эшелонов и подолгу с ними разговаривал. 
     И в своих разговорах с ними постоянной почти темой было, понятно, их «самоуправство» на железной дорог, нежелание их пропустить вперед наш поезд - и едва ли кто бы то ни было мог бы найти какой-нибудь аргумент против них. 
     После 2-х летнего пребывания на войне, после, бесконечного оттягивания отправки домой, оттягивания, обусловленного возмутительной хозяйственной неурядицей, наконец, доходит очередь до них и их везут. 
     Но везут медленно, везут отвратительно. А домой они страшно рвутся. До них туда, на поля Манджурии доходили смутные слухи и о забастовке, и о крестьянских беспорядках; известия приходили только в виде смутных слухов, письмо редко кому удавалось получать - ведь, мы знаем, как работала военная почта. 
     И они так истомились по семье, по родным, по дому, что готовы были на всякие столкновения лишь бы выгадать час. 
     А тут мимо них хотят проехать, хотят их обогнать люди, ничего не перенесшие, жившие дома, когда они там мерзли, голодали, умирали. Почему эти люди имеют право ехать быстрее, нежели они? Ведь они не были оторваны от семьи, от родины на 2 года? 
     Только потому, что у них карманы толще?! Что они имеют чем заплатить?! Так ведь это не справедливо! 
     И говорили они это с страшной ненавистью. Они ненавидели все пассажирские поезда, а особенно, если замечали в них офицеров: тогда случалось, что в такой поезд летели и камни. 
     Я часто присутствовал при их разговорах и 2 характерный черты заметил я: ненависть к офицерам и к сестрам милосердия. 
     Особенно меня поражало, что о сестрах милосердия они иначе не говорили, как с презрением; и любимейшее их анекдоты были похабные анекдоты, описывающие всякие амурные похождения сестер. 
     И, когда я бывало спрашивал - «Ведь и хорошие были сестры?» - они отвечали: - «Не видал таких, а вот такую видал» - и следовал новый отвратительный анекдот. 
     Объясняется это тем действительно громадным наплывом авантюристок, какой замечался в эту войну. Чистый образ сестры милосердия с ее готовой на самопожертвование любовью к солдату, который остался у нас запечатленным в литературе и в воспоминании после   Русско-Турецкой войны, - был почти вытеснен в эту войну типом сестры с завитушками, духами, шелковыми юбками и т. п. И злобу, с которой солдаты говорили об этих, следует объяснить злобой за то, что эти оказались так непохожими но тех, кого они привыкли так ласково называть «сестрица». 

*         * 
* 

     Прожили мы в поезде от Иркутска до Москвы около 3-х недель. 
     И это была любопытная жизнь. 
     Совершенно различные, не похожие друг на друга, из различных классов общества, очутившись все вместе заключенными в одну общую подвижную квартиру, медленно двигались мы посреди хаоса и анархии. 
     Главным образом публику составляли офицеры различных степеней и различного рода оружия; кроме них было 2-3 купца, 2 сомнительной репутации разряженные дамы и я со спутницей. 
     Все эти офицеры в большей или меньшей степени были черносотенцы; были среди них скрытые черносотенцы, но были и явные, злобные. 
     Особенно выдавался один казацкий офицер, который открыто похвалялся, что везет с собой пули дум-дум, «самые подходящие для революционеров». 
     Мы со спутницей держались в сторона. Сказал ли им кто-нибудь, кто мы такие, - или же они догадались об этом по нашему поведение, по тому, что мы на остановках разговаривали с солдатами и рабочими, а с ними не вступали в разговоры, - но вскоре, как передавал нам один Иркутский купец, помещавшийся в одном купе с дум-думским офицером, о нас иначе не говорили, как об опасных революционерах. 
    

И любопытно было наблюдать, как изменялись их поведение и отношение к нам по мере движения нашего поезда на Запад. 
     Спрятавшись по своим купе, боясь показываться на станциях, ехали офицеры, пока мы находились в царстве солдатской анархии, - и видно было, очень они нас тогда опасались. 
     Но по мере движения на Запад, все слабее и слабее становилось анархическое самоуправство солдат; постепенно мы начинали встречать станции, занятые регулярными войсками, - это с Запада на Восток медленно двигался корпус свежих дисциплинированных войск. - И смелее становились офицеры, чаще показывались на станциях. 
     Наконец, самоуправство солдат кончилось; очереди отправки поездов устанавливает уже станционное начальство; быстрее поехали мы, обгоняя солдатские эшелоны и пассажирские поезда, - и совсем ожили офицеры: дерзко и нагло смотрели они на нас и дерзки были их шутки в столовой. 
     Но вот, мы перевалили через Уральский хребет, мы в России, - и тут начинают встречать нас смутные слухи о каком то московском восстании, - и грозным призраком нависает над нами железнодорожная забастовка. О ее возможности, ее неминуемости говорят на всех станциях; одни говорят громко, другие - тихо, вполголоса; но ее ожидают с часу на час. Мы все же продвигаемся еще вперед, но мы уже последние, - за нами она уже грозно разливается. 
     И опять присмирели офицеры, и реже стали показываться они на станциях. 
     А мы все движемся вперед, все ближе к Москве. 
     Сведения из Москвы все грознее; там идет сражение там стреляют по народу из пушек, там баррикады. 
     Вот, мы и в Туле. В Москве все еще неспокойно, но уже один поезд прорвался и нас уже не задерживают. 
     А везде только и разговоры, что о Москве; купленные нами в Туле газеты тоже полны Москвой; рассказывают и пишут об отрядах дружинников, останавливающих поезда, обезоруживающих офицеров, расстреливающих сопротивляющихся; рассказывают и пишут о расстрелах народа Семеновцами, драгунами, расстрелах тут же на улице, без суда, по подозрение или по первому доносу. 
     И в этой атмосфере рассказов обо всех этих ужасах, в это царство ужасов - мчится наш поезд. 
     Куда несет он нас? В чьи руки? Кто победил? 
     Мы не знали. Но я нисколько не сомневался, что, если нас остановит отряд патриотических Семеновцев, то дум-думский офицер на нас с спутницей донесет; а я видал, что он уверен, что, если мы попадем к дружинникам, - я расскажу им, зачем он везет пули дум-дум. 
     Вот и Москва! 
     Мы все у окон. Мы едем мимо разрушенных домов, опрокинутых, сброшенных на улицу вагонов, трупами лежащих телеграфных столбов. Но не видно людей, не видно баррикад. 
     И тихо, спокойно на вокзале, куда медленно подошел наш поезд. 

*        *
 * 

     «Спокойно уже у вас?» спросил я извозчика, везущего нас с Курского вокзала (куда мы приехали); на Николаевский, откуда отходят поезда на Петербург. 
     - «Еще не совсем! Слышите?» 
     Бух! Бух! 
     - «Что это?» спрашиваю. 
     - «Это из пушек по Пресне стреляют!
     Шел еще расстрел Пресни. - 
     По дороге извозчик указывал мне места, где были баррикады; показывал сожженную газетную будку, полуразрушенную пушечными ядрами стену дома, показал высокую колокольню, откуда солдаты обстреливали улицы, - и много рассказывал о пережитых. днях. 
     Так, мирно разговаривая, доехали мы до Николаевского вокзала. 
     Носильщик взял мои вещи и пошел; я за ним; но едва я открыл дверь в вокзал, как попал в объятия жандарма. Он провел руками по мне сверху вниз, ощупывая карманы. 
     Всех пассажиров, входящих на Николаевский вокзал, тогда обыскивали; Николаевский вокзал был очень важным стратегическим пунктом; то обстоятельство, что московские дружинники не могли занять его, (хотя они для этого делали большие усилия), очень помогло более быстрому подавленно восстания, - и Правительство поэтому очень берегло вокзал. 
     Я об этом не знал, и объятия жандарма были для меня неожиданны. 
     - «У вас револьвер?» спросил он, нащупав его в боковом кармане. 
     Подъезжая к Москве, я на всякий случай положил револьвер в боковой карман. 
     - «Да!» отвечаю. 
     - «Пожалуйте к ротмистру!» 
     Еще накануне за такой находкой следовал расстрел так как она считалась несомненным доказательством принадлежности к дружинникам. Но ротмистр, убедившись из моего билета прямого сообщения Иркутск-Петербург, что я только сейчас прибыл в Москву, ограничился тем что конфисковал револьвер, - и, составив протокол, отпустил меня. 
     В тот же день я уехал в Петербург. 

*        * 
* 

     В Петербурге я узнал, что из-за Московского восстания Партийный Съезд отложен; когда он состоится - неизвестно; возможно, что месяца через 2-3. Столько времени ожидать в Петербурге я не мог - и поэтому решил сейчас же вернуться обратно в Сибирь. 
     Но как? По всему Востоку вспыхнула теперь забастовка; 
ею откликнулась Сибирь на Московское восстание; почтово-телеграфная забастовка все продолжалась и таким образом я был совершенно отрезан от своих. 
     Как только восстановилось движение до Челябинска, я выехал, рассчитывая, что, пока я доеду до Челябинска, можно будет ехать и дальше. Так и было. 
     Движение по Сибирской дороге восстановилось; но что это было за движение?! Мы делали не больше 100-150 верст в день; теперь нам уже не мешали солдатские эшелоны: «успокоение» было уже по всей лиши, - и полное разрушение всего железнодорожного хозяйства; часами простаивали мы на станциях в ожидании паровоза, а тут же рядом они стояли длинными рядами, искалеченные, испорченные во время усиленной эксплуатации и во время забастовок. 
     Однажды утром мы узнали, что ночью нас обогнал скорый поезд; я был в претензии на кондуктора, почему он меня не предупредил, что скорые поезда уже ходят; 
я думал пересесть из нашего пассажирского поезда на скорый, доплатив, что полагается, - и неоднократно с ним об этом разговаривал. 
     - «На этот скорый пассажиров не берут: это карательный поезд » - сообщил он мне. 
     Тогда это мне еще мало, что сказало. 
     А меж тем этим поездом проехал знаменитый покоритель Сибири Меллер-Закомельский. 
     Мы ехали теперь следом за ним; мы проезжали теми станциями, где он «действовал». К нашему приезду, очевидно, все успевали прибрать, но я видал; что на станциях все ходят, движутся как в тумане; не было ни смеха, ни песен, ни шума. 
     Царствовал ужас... 
     Вскоре на одной станции я встретил знакомого, едущего из Иркутска. 
     Увидев меня, он пришел в ужас, точно я был выходец из другого мира. 
     - «Вы?! Куда?» 
     - «Еду в Иркутск!» отвечаю. 
     Но от этого ответа он пришел в еще больший ужас. 
     И он начал мне рассказывать про покорение Сибири Меллер-3акомельским, про подвиги Ренненкампфа. 
     Все, чем-нибудь проявившие себя во время пережитых событий, арестованы; есть казненные, - и он настоятельно советовал мне, вернуться. 
     Но полагая, что он преувеличивает, я решил все же ехать дальше. 
     Чем ближе к Иркутску - тем мрачнее, тем больше подавленности. 
     Приехал я в Иркутск ночью. 
     Все рассказы моего знакомого оказались правильными. 
     В Иркутске как раз в это время правил суд Ренненкампфа; на станции стоял его карательный поезд. 
     В городе, царила паника. 
     Пришлось скрыться. Ехать обратно в Россию по железной дороге было рискованно, да я и не хотел далеко уезжать от Иркутска, - и я уехал в маленькую деревушку верстах в 200 от Иркутска, где поселился под чужой фамилией. 
     Здесь я решил выжидать событий. 

*         *
*

     Это была маленькая, глухая сибирская деревушка, но и здесь жизнь была полна отблесками переживаемых событий и сказывалось это иногда в своеобразных явлениях. 
     Крестьяне моей деревушки и соседних главным образом живут извозом, - и за последнее время они начали строго охранять свои права; никаких уступок, поблажек против правил они никому, даже важному чиновнику, на которого раньше и смотреть боялись, - не делали; выходили из-за этого частые недоразумения, столкновения, так как чиновники привыкли совершенно игнорировать правила, охраняющие интересы крестьян, - но крестьяне держались очень смело и независимо. Некоторые сходы делали даже совсем революционные постановления, в роде того, чтобы чиновников, священников и властей даром не возить. 
     А в соседнем городке появился вольнодумный священник; к вящему соблазну населения он начал говорить в церкви проповеди об «истинном христианстве». Говорил в демократическом и даже социалистическом духе. 
     И здесь, словом, везде показались слабые ростки самодеятельности, самосознания. 
     Но ударила реакция, - и сюда докатилась она мутной волной, - и залила все грязью и мутью. 
     Появились и сюда карательные отряды; они не были столь велики и многочисленны, как в Иркутске; состояли они из судебного чина, 2-3 жандармов, чина полиции, - но и этого было достаточно. 
     Зашевелились гады, пышным цветом развился донос; прекратились проповеди «истинного христианства», - и опять все сжалось, сократилось... 

<................>