.
Юрий Кац
Глава 7. Гонка инвалидов
(из «Поэзии ноогенетики»)
Опыт эпистолярной психодрамы. Стартовое ерзанье как метод
и руководящий принцип. Критический жезл: род и порода. Изыди! - Не изиду!
Немного об
аэробике. Не бойтесь минотавров… Вопросы ребрами. Талмудист
Василь
Иваныч и его адепты. С песней по жизни. Близнечный меморандум
Левитанского. Евразийские рефлексии Самойлова. Русская литература
в свете антиномий родового мышления. Генная инженерия культуры. Гедонистическая
дрессировка этических версий. Зеброидность бытия. Сказка за сказкой .
Дисгармония пророчеств. «Патрики» и принцип относительности. Странная
неизбежность финиша Азиопы.
Там с суровою необходимостью,
там с жестокою неотвратимостью
может Закон Превосходства Седалища
вытеснить
многие важные принципы или законы,
которые в Зоне
Слияния Разных Частей Ойкумены
не столь актуальны.
И тогда восклицает народ:
- Да поможет нам Бог!
«Фидеизм Пушкина», 1992.
Эта глава представляет собой письмо читателя
в русскоязычную (как ныне выражаются)
газету. Фрустрация лирического героя связана не столько с головной
болью, сколько с
неудобством сидения меж стульями двух эпох и двух культур. Это ерзанье
иначе, как «гонку
инвалидов», и не определишь. Распечатав конверт, читаем:
МАЛЬЧИК, ПО КАКОМУ ВОПРОСУ ТЫ ПЛАЧЕШЬ?
( Близнечный тандем как феномен русско-иудейского синтеза)
И будут рыдать три сестры
и многие сестры иные.
Немногие братья родные
и множество братьев иных.
Юрий Левитанский
Проблемы «близнечного тандема» (Е. Лобков)
и последующие разнородные
(и разнопородные) комментарии представляются мне, человеку озабоченному
феноменологией поэтического творчества, чрезвычайно привлекательными.
Не припомню
ничего более интересного за почти 13-летний период жизни в Израиле.
Попытаюсь изложить свои представления о способе
постановки задачи («проблемной
задачи», как выражаются педагоги-психологи) и о самом феномене, в дебрях
которого
запутались читательские пристрастия и критические притязания.
Мой глаз натренирован материями не только
гуманитарными, но и
естествоиспытательскими. И я понимаю, почему заявителю проблемы адресован
всеобщий
вопль: «Изыди!»
Фигура Евгения Лобкова движется в ином ритме,
чем привычные па культурологических
телодвидвижений и ритуальных танцев. Метод, которым пользуется Лобков,
для
большинства необычен. Способ его исследования – это культурологический
театр, развивающийся на посткультурном сценическом пространстве. Сейчас
многие работают
в этом жанре, так как он соответствует в большей степени понятиям и
кодам современной цивилизации. Интересующиеся могут обратиться к интернетскому
сайту по экологии
культуры «Экос» (www.geocities.com/ekosk - см. «Манифест посткультуры»,
«Поэзия и
ноогенетика» и прочее).
Здесь лишь упомяну, что посткультурное мышление
заменяет старый аналитический
способ, базирующийся на двоичной логике (свой-чужой, за-против), способом
театрального полилога, лучше всего разработанного иудейской талмудической
традицией.
Отсюда - провокативность лобковского текста, неординарное построение
его, как
лабиринта, где за каждым углом путника поджидает страшила- Минотавр.
Смысл
парадокса «близнечного тандема» заключается в несоответствии молвы
и судьбы.
Один из предшественников Евгения Лобкова подобным
же образом поставил вопрос
и о Маяковском, но в более пародоксальной и художественной форме:
ТАК ПОЧЕМУ ЖЕ Я ПЛАЧУ?!
Этот типичный в посткультурной практике прием
внедрения в словесно-образную
вязь «вопросов ребрами» вводит знакомые всем коды мышления и свойственные
им
опорные ключевые сигнылы. Процитированное восклицание - это сидящий
в подкорке
каждого совдеповского человека сакраментальный канцелярит, жванецко-райкинский
театральный перл:
МАЛЬЧИК, ПО КАКОМУ ВОПРОСУ ТЫ ПЛАЧЕШЬ?
Судя по статье, Евгений Лобков, - тонкий знаток
обширного поэтического
ландшафта, - через театр теней, мнений и предпочтений все же выводит
нас из лабиринта,
заставляя задуматься о главном: в чем же секрет замеченного им культурологического
парадокса.
К сожалению, комментаторы вышли за пределы
правил игры, предложенной
возмутителем спокойствия, разделившись, как это принято у всех порядочных
людей,
на левых и правых, белых и красных. Но Лобков ведь говорит не о белых
и не о
красных, а об интернационале, подобно Василь Иванычу, - былинному талмудическому
герою фурмановской эпопеи и интеллигентских еврейских анекдотов.
Как бывший советский гражданин и неуемный
поэтический потребитель, я
официально - от имени и по поручению сотен тысяч себе подобных – свидетельствую,
что Евгений Лобков в описании парадокса «близнечного тандема» предельно
точен и
непогрешим. Комментаторы отчасти перешли от парадокса к феноменологическим
разгадкам, но об этом поговорим после. Позволю себе небольшое отступление
«о времени
и о себе», иначе - какой же я комментатор?
В то время, о котором говорит Лобков, рядовые
любители поэзии не знали еще таких
вершин как Роальд Мандельштам и Станислав Красовицкий. Но о Тарковском,
Владимире Соколове, да и Сергее Дрофенко, которые сполна освоили иную технику
восприятия и высказывания (ту, что лежит в сфере не материального, а информационного:
архетипические коды и тропизмы, многозначность, ассоциативность, многоуровенность
и
проч.) - мы знали. Истинная правда, ибо я их всех, голубчиков пел
под аматорскую геологическую гитару о трех аккордах.
Мои бесчисленные псалмы, зонги, романсы, ариозо,
песни, баллады, шансоны,
зингшпили и прочие муз. драмы ( в количестве более 600) были напеты
не только на слова «близнечного тандема», но и на слова Блока, Цветаевой,
Пастернака, Антокольского,
Заболоцкого, Тарковского, Старшинова, Соколова, Вознесенского, Дрофенко,
Рубцова, а
заодно и харьковских друзей - Кульчинского и Грунина. (Ряд приведен
в геронтологической
последовательности).
В Израиле после ознакомления с изданиями
безвременно ушедшего от нас Изи Малера,
с «Антологией у Голубой лагуны» Константина Кузьминского и в силу плодотворного
ученичества у Ильи Бокштейна, моей музыкальной агрессии подверглось
творчество Алика
Ривина, Роальда Мандельштама Анри Волохонского, а также Бокштейна,
Аронзона,
Кузьминского и прочих – в количестве также около 600 единиц. Моему
израильскому
периоду покорился ,наконец, и несгибаемый Осип Мандельштам.
Этой пагубной страсти нет предела до сих пор,
и пою уже себя самого, а вернее - тексты
моей визуальной поэзии. Вы спросите: а причем здесь Евгений Лобков
с его злополучным
тандемом? А очень даже при чем. Тексты, неоднократно повторяемые, я
знаю неплохо, да
и массив поэтический, хранящийся в моей злосчестной голове, наверное,
соразмерен разве
что массиву ушедшего в мир иной человека воистину великого – слепого
питерского
собирателя поэзии Григория Леоновича Ковалева, «Гришки-магнитофона»,
о котором
можно прочесть в «Антологии» Кузьминского, а за неимением оной -
на сайте «Экос»
Поэтический мир не в состоянии охватить никто.
В рамках «общения по интересам»
назначаются как верховные авторитеты, так и распределяются разноуровенные
участники
пьедестала. Об этом говорить вообще нет смысла: кто лучше - Роальд
Мандельштам или
Виктор Гин. Справедливости ради смею утверждать, что шедевральный
шлягер
последнего «Поговори со мною, мама» останется в памяти народной столь
же долго, как
и «Темно-вишневая шаль». Это как зощенковское «В каком полку служили?»
Полки… Полки… О них писал еще Пушкин: «Побойся
участи бесчисленных певцов, нас
сокрушающих громадами стихов…»
Ну, в что же над «полкАми» и «пОлками»? В
чем близнечность, тандемность и добрая
память народная?
Дезик и Юра… Да, помилуй Бог, это же два студента-ифлийца,
два фронтовика, два
простых русских еврея, не чурающихся ни своего еврейства, ни своей
русскости. Иные
чурались, а здесь - полная гармония, полная соразмерность. И никакой
тебе каиновой
печати: ни фрондерской, ни лакейской.
Близнечность - не выдумка Лобкова, а поэтический
меморандум, который я набрался
наглости пропеть-проблеять в присутствии Юрия Левитанского, когда его
чествовали в
нашем тель-авивском Доме писателей. Позор позором, но меморандум
Левитанского я
буду помнить всю жизнь:
Две разно звучащих струны,
Две музыки равно опасных,
Два мудрых ребенка лобастых
И две пограничных страны.
…………………………………
Но все изменялось, едва
Они выходили на сцену.
Меняли привычную цену
Звучавшие ране слова.
Они открывали уста,
Пророчили и причитали,
И все, что они прочитали
Запомнили вы неспроста.
Совсем не важно по какому поводу написан этот текст, но его многослойность
очевидна. Рассмотрим ключевые лексемы: разнозвучие, равноопасность,
пророчество,
причитание, непрошенная мудрость, пограничье. Остановимся на
лексемах сердцевинных.
Опасность? Ну , в чем опасность?! Сплошная бесконфликтность,
вызывающая
декларация кровной связи с народом, землей, культурой и эпохой. Почвенная
гладкопись -
да и только. Историософия и манифесты евразийские:
И не смыслит злосчастная чернь
В том, как древле в степи стоязыкой
Сопрягалась славянская речь
И наречья Монголии дикой.
(Д. Самойлов)
Но в несуетном, соразмерном мышлении Родового
Человека – антиномия сопричастностии
«ржавчины презрения». Еврейскому Родовому Человеку чужда доминантная
идея русской
литературы - Идея Воздаяния. Да и любому другому инородцу – украинцу,
казаху, грузину,
чукче - органически неприемлемо пошлое достоевско-тургеневско-толстовское
мельтешение
Ваньки-Каина, безбожника, жаждущего привилегий и завоевывающего их
то ли юродской
слезой, то ли топором.
Евреи много сделали для развития русского
языка и русской литературы, архетипически
обогатив сконструированные А. С. Пушкиным новый русский
язык и новое русское
мышление (см. «Уроки французского» на сайте «Экос»). «Близнечный тандем»-
это блестящее
и трагическое завершение русско-иудейского синтеза, который культурологи
ныне склонны
рассматривать как второй еврейский ренессанс. Однако, вернемся
к материям человеческим.
Думается мне, образ «двух пограничных стран»
- это образ славяно-иудейского
взаимопроникновения. Родовая теплота «Цыгановых» ( Д. Самойлов)
была безоговорочна
принята православной интеллигенцией, но в основе этой теплоты лежит
не только
русская «удаль кипучая», но и еврейский мифличар (по Бокштейну
– новорожденная древняя
глубина). Это хасидский гедонизм, покачивающийся в ритме русского перепляса.
А трапеза
Цыгановых - ни дать, ни взять - встреча царицы субботы, о ритуале которой
много писали
идишистские классики. Цыгановы хрустят огурцом с тем же упоением, с
каким вольные
израильские тинейджеры лопают «бамбу». Ну, а безразмерно-нескончаемая,
явно
медитационная строка Левитанского - это синтез раввинистической
мольбы и русского
плача. Мольба, моление, плач – эти слова используются в заглавиях многих
его
стихотворений.
Фольк-техника «близнечного тандема» органична,
и потому не может быть сложной,
подобно хлебниковским гурт-мантрам. Самойлов и Левитанский избавили
русский стих
от истероидности, варварской «звероватости», и это не что иное, как
изменение этической
версии не только русской литературы, но и культуры в целом. Однако,
гедонистическая
органика и простота - еще не повод для народной любви. Звесь надо искать
соприродность
иного толка.
ЕСТЬ ТОЛЬКО МИГ В ЭТОМ МИРЕ БУШУЮЩЕМ,
ЕСТЬ ТОЛЬКО МИГ, ЗА НЕГО И ДЕРЖИСЬ, -
пела вся страна. И это понятно. Жизнь, как говорят в Одессе, -
«большой зебер». Черная
полоса - белая полоса… Благодатное существование между войнами. Эйфория
межсуществования. Поэты-эстрадники собирают стадионы. «Глупость
нигде так не
очевидна, как в паузе» (В. Перельман). По городам и весям бродят гитароносные
комсомольско-молодежные венеро-романтические певуны. Эту эпоху, равно
как и
появившиеся в 70-е кассетные магнитофоны, предрек Станистав Красовицкий:
Туристов ведет на погост проводник,
И мерно бряцают кассеты.
«Цех», 1957.
Перед смертью не надышишься…
Непременно прочтите «Цех», - и содрогнетесь
от ужаса пророчеств этого гениального
22-летнего московского студента. Но тогда на погост еще шли, а кинематограф
согревал
граждан и пестовал эпоху. Шедевры межсуществования – это прежде всего
щемящие сказки
Михаила Казакова («Покровские ворота» и проч.), равно как и сказки
Е. Шварца,
экранизированные Марком Захаровым. И многое-многое другое.
В поэзии эту благодатную эпоху («эпоху
мысли» по терминологии Льва Тихомирова)
лучше всего выразили Давид Самойлов и Юрий Левитанский. И по содержанию,
и по форме.
Они сполна хлебнули окопной жизни… «Помню Синявинские высоты…» -
пела одна
струна, а ей вторила вторая: «Ну, кто сказал, что я там был?» Струны
«близнечного тандема»
звучали различно, когда речь заходила не только о прошлом, но и о будущем.
Призрак Чернобыля виделся Юрию Левитанскому
еще в 1963 году («Снег этого года»). Сам
не зная почему, я пел этот текст в 1986 году, и в университетском актовом
зале стояла
гробовая тишина.
Но это дисгармония. А где же обещанная мною
соразмерность Человеку и Эпохе?
Эта соразмерность - в одном из самых магических текстов Давида Самойлова:
Стройность чувств, их свободные речи,
И в мазут Патриарших прудов
Опрокинут мерцающий глетчер –
Звездный брус городских холодов.
В эту ночь окончанья сезона,
Когда лебеди странно вопят,
До сухого и нежного звона
Доведен городской листопад.
……………………………….
На пустынной аллее садовой
Мне сулит этот лиственный звон
Приближение музыка новой
И покой переходных времен.
Пруд лоснится, как черное масло,
И как легкое пахнет вино,
И бессонница наша прекрасна.
Все так молодо, так ледяно.
ПОКОЙ ПЕРЕХОДНЫХ ВРЕМЕН – это и есть архетип,
созвучный каждому человеку.
Золотая забота. Харизматические совпадение жеста, смысла и чаяний.
Отсюда и парадокс
непреходящей любви народной.
16 ноября 2003 г. Тель-Авив.
P.S. Снять с
воды отраженье и перенести на бумагу…
Был я на «Патриках» в этом году. Ни воли,
ни покоя, ни пруда. Одна лишь строфа
Владимира Соколова:
Пруд, как яма воды,
Ничего уже не отражает.
И летит от него
Птица малая, как от беды.
Сидел и тихо плакал. Кровью сердца. Плакал
об ушедшей эпохе, погибшей родине и
отданной на поругание стране, в которой живу.
____________________________________________________________________________________________
|