II

Ну, это я, пожалуй, зря в прошлый раз так вскипела: ничего такого он, конечно же, не подразумевал, просто молол остросюжетный вздор, то есть предавался своему излюбленному занятию. Раньше он хоть в особую тетрадку заносил все посещавшие его свежие идеи, а нынче, как сменил почву, и вовсе опустился: валяется на диване (хозяйском, потому как собственный приобретать - ютясь на воробьиных правах в этом двухкомнатном съемном скворешнике коварной кривогубой египтянки, - сами понимаете, нам не резон) да перебирает на пульте все сорок три телеканала. „Я, - глаголет, - умопостигаю разнообразие мира Божьего." - М-мда-а... К такой формулировочке и не подкопаешься. Тем более, надо признать, что он с телевизором и впрямь как-то уж особенно интимно перемигивается в последнее время. Началось это еще в Москве, накануне отъезда. Сидел он и тогда сиднем, в черно-белый ящик уставившись, а тут телефон затрезвонил. Снимаю я трубку и прошу: „Славик, чуть потише сделай" Он же - хоть бы хны, наоборот - звук прибавил. И случилось так, что в ухо мне женский голос ехидно прошипел: „Это вас беспокоят с санэпидемстанции. Жалобы имеются?" - И сей же миг с экрана какой-то дородный детина, - кажется, депутат Верховного Совета, ка-ак гаркнет: „Вот именно, товарищи, или как вас там нынче звать-величать? – господа. У нас есть серьезные претензии к той ненародной, или лучше сказать - инородной, интеллигенции, которая бежит из нашего разваливающегося на глазах государства, подобно крысам с тонущего корабля!" - Ну, не чудно? Потом, уже из Израиля, по телеку мы наблюдали крысиные повадки самих парламентских бородачей-витий, бросивших на призвол судьбы своих смертничков-боевичков и гуськом, крадучись покидавших Белый дом, откуда уже вились первые струйки дыма... Я, правда, вляпалась накануне: прогуливалась по Ленинградскому проспекту как раз в тот момент, в конце сентября, когда тереховские, что-ли, мордовороты старушку, из любопытства нос наружу высунувшую, замесили. Тоже мне, герои! Борются с мировым жидомасонством, а гасят своих же, посконных, да еще и обездоленных вдрабадан...

Хорошо хоть, что я в Израиль прилетела за неделю до самых кровавых событий. Славик мне в Москву звонил чуть не каждый вечер да все вопил в трубку: „Я видел на экране искаженное злобой лицо Хасбулатова. Ты немедленно должна репатриироваться, дальше медлить просто опасно! Я сделал точную анаграмму имени этого чудовища: Руслан Хасбулатов - это „Бунт Аллаха - россу!" - Я потом буквы соотнесла - что-то не то: одно „в" остается незадействованным. Славик, правда, утверждает, что эта третья буква алфавита - символ третьей мировой войны, которую развяжет исламский полумесяц... Ой, батюшки! Чего ж мы тогда сюда-то приехали? Ведь здесь как раз-таки этих полумесяцев вокруг - пруд пруди!..

Ну, так вот, а когда уже ельцинская демократия расправилась с непокорными национал-патриотами, Славик показывает мне красноречивый катрен в девятой центурии Нострадамуса:

Октябрь в день третий - под знаком великих событий, 
Возвышены будут Ругон, Мандрагора, Оппи, Пертинанс.
Теперь Черногорец весь мир сотрясает открытьем,
И многое грозным предстанет для нас.

Кто такой Черногорец, мы сразу разгадали: Хасбулатов, с гор спустившийся, ведь и впрямь открыл внеочередной съезд. Что же касается этих четверых, здесь налицо кликухи, которые великий провидец дал нашим отечественным мракобесам заочно, столетий эдак за несколько до всего сыр-бора: Ругон - ясно, Руцкой; Мандрагора - видать, Макашов; а вот Пертинанс да тем более Оппи - тут оккультист похлеще нашего требуется, чтобы допетрить... Впрочем, как я уже говорила, муж мой тоже не лыком шит. Пусть он и не ортодоксальный каббалист, но будущее предсказывает весьма оригинальным способом: глазеет в телек целыми днями, а затем вдруг - бах! - его осеняет,- ну, рожа чья-то не понравилась или кто сболтнул чего лишнего... Славик тотчас его, голубчика, анаграммирует - и в баночку, в спиртовой раствор. Шучу, конечно, насчет баночки. А вот еще весной 1992-ого, увидав в первый раз гаденькую холеную физиономию Бабурина, супруг разложил его имя и фамилию на составляющие следующей фразы: „Бес граней бури" - что означает „предвестник недоброго"; причем, перед этим оный лихоимец с экрана ляпнул: готовы, мол, взять власть хоть сейчас - токмо свистните, господа дерьмократы!.. Ишь, чего захотел, лимита сибирская? Покамест он себе втихаря гнездышко свил в валютном кооперативе, по соседству с одним дружком Славкиным, Апраксиным, неподалеку от того самого Останкино, которое они, долболобы, штурмовали. А мы так в ящик зенки пялим в своем съемном скворешнике, в полной зависимости от кривогубой Клеопатры. Потолок у нее, стервы, шелушится от ветхости, а белить - нам, ничего не возразишь: в договоре был такой пункт -ремонт за счет квартиросъемщика... Все-таки политика - архигрязное дело!

Да-а, житуха тут, замечу я вам, на первых порах не ахти! Когда ехали сюда - то полагали, что придется отвоевывать место под солнцем, а выяснилось, что все самые умные здесь норовят остаться в тени. Престижнее всего - открыть лавку да торговать скобяным товаром, а всякая там синэргетика, геополитика, каббалистика - ну ее в болото!.. Хотя, мне-то, скажем, не привыкать: я и в Москве ни на что особое не зарилась, ишачила в доме престарелых, массажировала опухшую от домоседства генеральшу. А вот из Славика сразу депрессия полезла: он ведь невостребованным интеллектуалом еще в России был, а здесь - и подавно ему ничего не светит. Подался он с горя в официанты, мельтешить за чаевые, перед праздными зеваками пробками жонглировать. Поначалу, как он ни бэ ни мэ ни кукареку, особенно трудно было сориентироваться, кому чего и сколько подавать. К тому же гоняли его из одного улама в другой (он от хевры работал), а это означает - в каждой бочке затычка. С начальницей непосредственной, Полиной, у него сразу отношения как-то не сложились. Он, еще когда только в хевру пришел устраиваться, стал чересчур дотошно все детали выяснять: как да чего, а что, если поднос на клиента уроню - какой срок намотают? И ведь видит, что эта Полина уже рвет и мечет (а ей, грымзе, не много надо-то, чтобы взбелениться) - а все одно продолжает моделировать будущее по своей, значит, каббалистической привычке: „А что, - говорит, - если старшему официанту в каком-нибудь из уламов мое лицо не понравится?.." - „Твое лицо понравится всем!" - отрезала эта гадюка, а сама его с тех пор всеми фибрами возненавидела. Так и пошло: при малейшей возможности норовит ему ловушку какую-нибудь подстроить, в самые затрапезные забегаловки Славика посылает, не более трех раз в неделю работой обеспечивает, а сама с каждого его шага по склизкому кухонному полу - сантиметр в заднице прибавляет! Мало того, каждый месяц в день получки его общитывает, недодает то шестьдесят шекелей, то сто двадцать... Обрыдла Славику ее нечистоплотность, послал он ее ко всем чертям, сам же в другую хевру устроился, жестко конкурировавшую с Полининой шайкой-лейкой. А тамошний каблан, Мишель еще пуще жуликоват: урезает законную зарплату в соответствии с полным своим марокканским произволом. Что делать? В морду дать - асур: в тюрягу сядешь, тем более, что в суде толком-то и причину изложить не сумеешь, поскольку безъязык, батенька, на данный драматический момент.

Наконец, определился мой горемыка на постоянную работу, тоже халдеем, но в приличное с виду место, да еще с европейским на слух названием: „Рециталь". Чаевые, вроде, недурственные, официантов кормят хорошо, да порядки уж больно строгие: бокал расшибешь ненароком - десятку вынь да положь. Вдобавок, дедовщина царит, как в Советской армии: на новичках все ездят, а старший по залу, Марк, бирюком косится - приглядывается. Малый-то он, может быть, и не подлый, да есть у него одно свойство неудобоваримое, как Славик сформулировал: „педантизм, чреватый общим маразмом"... К примеру, не на ту полку блюдо поставишь - он к тебе плавно так приближается и, многозначительно вздернув левую бровь, велеречиво заводит свою волынку: „В принципе, ты, Шломо (это они, коренные, Славика так переименовали), официант исполнительный, аккуратный. Но иногда что-то происходит у тебя с головой такое, от чего твоя сноровка и усидчивость (тогда уж убежливость!) изрядно проигрывают и в результате страдает профессионализм в целом... Еханый бабай! Я вот сейчас просто пересказываю это со слов мужа - и то меня всю выворачивает, а каково ж моей любимке было выносить подобного зануду вживе? Этак ведь можно остатки интеллекта расплескать! Ведь эти серые припухлости угрюмства бирючьего на Марковом лице - не от перенасыщения духовной информацией, в самом-то деле? Еще каких-нибудь пару лет - и, смотришь, мой Славка шерстью зарастет, ко мне неожиданно подкрадываться станет, хвост изысканно выгибая: „Красная Шапочка, ты, может быть, внучка и преданная, всяческой похвалы достойная, но, посуди сама: кто же так в лукошке пирожки несет? Они ж ведь там друг о дружку трутся - возбуждаются. Ты что же, хочешь на пирожок больше бабушке принести? Куда ты этого ублюдка потом денешь? В подол завернешь? Нет, детка, что-то у тебя с твоей шапочкой не то творится?.." - Это я в мужнином ключе тему развиваю; впрочем, он бы, наверное, намного сюрней историйку завернул, - да и надо соблюдать такт по отношению ко столь обожаемому мной и особенно моим мальчичком Шарлю Перро...

Но продолжу. В „Рецитале" же и пришло на ум моему фантазеру неуемному абстрагироваться от тупости происходящего. Скажем, начинает клиент права качать: ты, мол, передо мной - как лист перед травой должон стоять, олимовское отродье, на кажинное мановение господских ресниц реагировать холопьей угодливостью? -а не то я тебя в гербалайф сотру! - ну, и так далее; ты же ему киваешь в знак повиновения, а сам размышляешь - допустим, о том, в какой мере овощной салат мог послужить моделью для будущих теоретиков эгалитарного общества (ведь писал же Флобер, что, благодаря шампанскому, французские идеи распространились в Европе!) - или, предположим, о том, насколько глубоко древнеримская традиция гадания по птичьим потрохам внедрилась в быт и сознание галутных ашкеназийских евреев, тем более, что иллюстрация этому восседает как  раз напротив и кецает, кецает эту жалкую пульку, никак с ней не разделается, хотя давно уже пора собирать тарелки!.. Таким вот образом медитируя и пришел он к идее аэродрома подносов - одному из самых своих гениальных замыслов.

Барменом в „Рецитале" состоял шустрый мальчуган Марик, выкормыш Марка, с младых ногтей впитавший в себя все тягучие соки начальнического слабоумия и как бы собственным именем в миниатюре уменьшительно-ласкательно воспроизводивший своего покровителя. Вот ему-то Славика и угораздило поведать свой сюжетец: „Представляешь, Марик, стою я в очереди за гарнирами. На кухне все замерло в ожидании сигнала к очередному чревоугодническому забегу... Вдруг слышу, как гуляш, дымящийся на блюде, спрашивает ближайшую к нему порцию свеклы под майонезом: „Позвольте по интересоваться, куда летите?" - „Вылетаю ближайшим рейсом к столу новобрачных", - кокетливо сообщает та. - „Стало быть, попутчики," - решительно крякает гуляш, демонстративно поигрывая мускулатурой в соусе, - и вдруг с бухты-барахты ляпает: „А как бы вы посмотрели на идею совместного употребления и полного совокупления в пищеводе жениха и невесты? А?" - „Ну что вы! Как вы можете! -свекла вся аж зарделась от удовольствия, - Я ведь в некотором смысле... под майонезом..." - „Это меня нисколько не смущает!" - все так же решительно заявляет старый селадон и деловито подсаживается к ней, - и все это происходит, как ты догадываешься, уже на борту моего подноса. Тут внезапно Марк подает сигнал - и все мы несемся как угорелые к своим клиентам. Я, разумеется, на бегу не успеваю проследить за развитием этого, казалось бы, легкомысленного аэрофлирта, но когда мой поднос идет на посадку, я с ужасом замечаю, что свекла, неистово сбросив  с себя бремя майонеза, блаженно вздрагивает в объятиях ненасытного мяса... Стоит ли, братец, упоминать о том переполохе, о том недовольстве, что были вызваны этим непотребным зрелищем! Поверь, титаническими ухищрениями я вымолил прощение у разобиженных молодоженов, у их добропорядочных родителей и гостей: лишь поэтому никто на меня не нажаловался Марку, хотя никто так и не поверил моим сбивчивым объяснениям... " Вот такую историю присочинил мой муженек, а поскольку ему, как и любому другому вольному художнику, требуется аудитория, то он ничего умнее не придумал, как поведать сие шустрому Марику, который тут же настучал своему Марку. Не потому, что имел зуб на Славика с тех пор, как его раскусил, а так, по выработавшейся привычке...

Жаль, конечно, заведение денежное этот „Рециталь". Но, с другой стороны, что проку дорожить теми местами, где ни в грош не ставят нашу неповторимую индивидуальность?.. 

<..............................>