.
X

Hо развязка предыдущей главы вовсе не означала, будто муж мой навсегда избавился от Маш, - они продолжали его преследовать вплоть до знакомства со мной. Об одной, самой затянувшейся истории, я непременно должна поведать со слов моего дражайшего. Итак,

МАША ВТОРАЯ, БЕРДЯЕВЕД

Сразу после разрыва со строптивой писательской внучкой Славик, как водится у него в таких случаях, стал энергично озираться по сторонам, подыскивая ей замену. Дедушкина еще долго при встрече опрыскивала его остаточным кокетством, однажды даже опубликовала в молодежном поэтическом альманахе цикл оплакивающих увядшую страсть ламентаций, - но наш герой более не намерен был делить с нею ни ложа, ни шкуры ничуть не убитой горем бабушки.Вскоре, на вечеринке у сокурсницы Э., он познакомился с Машей Л., востроносой полукровочкой с журфака,пленясь прядкой седых волос в ее редкой девичьей челке. Существо робкое и зависимое, она, как выяснилось впоследствии, вышколенностью своей была обязана папе, профессору социологии (каковое звание в тогдашнем Совке являлось скорее ругательством).  Борис Хаимович, надо полагать, чаду своему также прочил великое будущее и поэтому ревностно оберегал дочурку от всяческих вульгарных влияний. И когда наивный ухажер, чувствуя, что его влюбленность в веснушчатую пигалицу неотвратимо перерастает в какое-то еще более нежное и родственное отношение, решил вдруг с бухты-барахты сделать ей предложение, он допустил, конечно же, непоправимую ошибку - не обмозговав как следует его формы. Учитывая предыдущий инцидент, юный поэт интуитивно сознавал, что главной добродетелью жениха в глазах родителей невесты-москвички является отсутствие с его стороны каких бы то ни было претензий на прописку. Поэтому, провожая Машу после занятий в ее заню ханную Лобню, Славик, отогревая ей пальчики, бормотал что-то вроде: „Я тебя люблю, давай поженимся, давай снимем квартиру..." - Едва ли странно, что в тот же вечер не на шутку встревоженная конфузница выложила все как на духу своему папаше, у которого в голове крепко застряли почему-то именно последние три слова невнятной тирады, и, выследив через пару дней незадачливого хахаля, щедро осыпавшего поцелуйчиками предмет своего сватовства, осатаневший социолог выскочил из кустов и заверещал: „Я, молодой человек, между прочим, в штрафбате служил и кое-какие приемчики помню! Если не оставите мою дочь в покое - с удовольствием вам их продемонстрирую!" - „Борис Хаимович, полноте, да о чем Вы таком говорите?.." - пробовал его урезонить Машин воздыхатель. - „Да между нами вообще не может быть ничего общего!" - отрезал разгневанный профессор, уводя за руку свое едва не совращенное дитя... Короче, все то же „кариолисово ускорение"!..

Как на беду, той же весной муж получил повестку из военкомата, и продолжить учебу на втором курсе ему светило лишь по истечении двух лет основательной муштры и влезания в душу к поэту со стороны штабных гуманистов и светочей политотдела. (Ну как тут не вспомнить похожую участь первого супруга Риты Ш., композиторское тщеславие которого было в самом своем расцвете ушиблено солдатчиной! - Поистине, нимфская Федра не прерывала своей мести на астральном уровне...) Между тем, его отношения с Машей Л. в достаточной мере наладились: все же она испытывала к нему влечение, несмотря на строжайший отцовский запрет встречаться „с этим монстром". Проводы Славика состоялись опять-таки на квартире у поэтессы Э., бывшей тогда замужем за Машиным старшим братом, тоже не чуравшимся сочинительства, но по сути предпочитавшего этой пустой трате времени славную семейную традицию лженаучных изысканий. Как видите, все со всеми были повязаны просто-таки круговой порукой, что не мешало им, в случае неудачи ближнего, скромно опускать очи долу... Итак, были неоднократно содвинуты стаканы, до краев заряженные водкой, тогда как воздух сотрясали тосты за здравие будущего защитника спивающейся отчизны. Наутро Славику предстояло проснуться в пять, и в этом ему помогла Маша: тихо войдя к нему, свернувшемуся калачиком от недобрых предчувствий, щелкнула выключателем - и он взглянул на нее со всей неутоленностью своих желаний.

Разлука была сперва странной, а вскоре - и унизительной, ибо Маша, растерянно застывшая после прощальных объятий во дворе главного сборочного пункта, имела возможность наблюдать, как раздетое донага стадо ежащихся новобранцев прапорщики матю гами погнали вдоль стеклянной галереи второго этажа. Заскакивая из кабинета в кабинет, где он позволял врачам себя лапать то за одну, то за другую телесную достопримечательность, смущенный лирик едва успевал скашивать глаза к подножию своего нового узилища - туда, откуда, вероятно его созерцала Она... Весь первый год службы она старалась отвечать ему на его взыскующие тепла эклоги, в совершенно сюрреалистических образах преломлявшие мужское вожделение, и не просто отвечала - иногда не без нежности в почерке обзывала его Стрижом, Стрижиком (мой муж и вправду напоминает пернатое существо - как, видимо, и подавляющее большинство сангвинников; впрочем, я, в отличие от Маши Л., сравнила бы его с птицей-говоруном)... Служил он не то чтобы слишком далеко от Москвы, но - взъевшись на отказывавшегося упрятать свое „я" под пилоткой-невидимкой подчиненного - начальство то и дело препятствовало получению им отпуска; Маша же, несмотря на его письменные уговоры, все не приезжала. Наконец как-то вечером, сменившись с дежурства по штабу, он отважился позвонить ей из кабинета зампотеха бригады, но на том конце провода его ожидал нелепый смешок: „Пока, Стриж? Я выхожу замуж. Его зовут Тема, он математик," - „математик, прагматик, астматик..." - аукнулось где-то на дне равнодушной усталости. Славик хотел уже повесить трубку - но в это мгновение в кабинет ворвался только что заступивший на пост служака в майорских погонах и прогрохотал: „Оставаться на месте, товарищ солдат! Как вы посмели использовать казенный телефон в личных целях?!" - „Но ведь вы же не прочь использовать мою личную жизнь в казенных интересах!" - огрызнулся рядовой, за что наутро был препровожден на допрос к хозяину аппарата, полковнику Бляблину-Пипименко. „Так на какую разведку вы работаете?! На израильский Мосад или на ЦРУ? Отвечайте!" - дебильно брызжа слюной, потребовал зампотех. При этом довольный своей подлянкой майор почесывался в углу, мысленно облизываясь на еще одну звездочку за ратный подвиг. „Товарищ полковник, ведь это же нелепость! Вы словно забываете, что, служа в железнодорожных войсках, мудрено получить доступ к стратегически-секретным данным..." - Славик пытался свести разговор к шутке... - „Отставить коллоквиум! В армии все должно быть параллельно и перпендикулярно! - взвизгнул окончательно взбешенный Пипименко, известный также под своей девичьей фамилией как Бляблин. - Для начала оттарабаните десять суток в карцере гарнизонной гауптвахты, а если крысам придется не по вкусу ваше умничанье - то вас, уж будте спокойны, с аппетитом дожрет поклонник изящной словесности начгуб Елдабрыкин!" - Это, к несчастью, было горчайшей правдой, ибо в прошлую свою отсидку на губе вольнодумный стихотворец имел неосторожность настроить против себя главвоентюремщика парой-тройкой едких эпиграмм... Поэтому провинившийся, которому, в сущности, уже нечего было терять, решил тряхнуть психоневрологической стариной - и тут же неприятно поразил экзекутора самобытностью поведения: подойдя к подоконнику, стал сосредоточенно по нему барабанить пальцами, причем на окрики начальства не отвечал, словно внезапно лишился дара речи. Напуганный Бляблин-Пипименко велел майору немедленно доставить рядового в окружную больницу на обследование, и через полчаса наш мнимый немой уже сидел на приеме у подполковника психиатрии Асклепьева, представлявшего как бы промежуточную инстанцию между Министерством обороны и здравым смыслом. „Не можете говорить? - интиллигентски грассируя, сочуственно поинтересовался военврач. - Ну-ну, тогда набросайте автобиографию. Можно в художественной форме." - Майор, благодаря усердию которого и разыгрался весь этот спектакль, бледнеющим зрителем тянул гусиную шею из коридора, пока замкнувшийся в себе главный герой пытался изложить на листке бумаги предысторию своей диверсии. „Я был Стрижом и беззаботно порхал над Тверским бульваром, до изнеможенья нежась в тополином пухе... Но костоправы лишили меня моей вышины - и вот, я здесь, в скворешнике для умалишенных!..." - вывел Славик. „Летал - это как: в прямом или переносном смысле?" -черканул встречную записку лукавый Асклепьев. - „Ах, разумеется, в переносном: ведь крылья переносили меня из одной точки пространства в другую," - пояснил чистосердечно псевдопсих. - „Ну, ваше счастье, молодой человек, что я сегодня в добром расположении духа! - облегченно выдохнул подполковник. - Теперь слушайте меня внимательно: нажимая на особые точки, я постараюсь восстановить вам речь по новейшему японскому методу. Товарищ майор, зайдите, пожалуйста!" - выглянул он в коридор. Майор был рад поприсутствовать на сеансе уникальной гимнастики - и лицо его все благостнее глупело от восторга, по мере того как прохиндей в белом халате то в одном, то в другом месте пережимал горло прохиндею в солдатской парадке, а последний - издавал с каждым разом все более членораздельные звуки... „Запомни же на всю жизнь имя исцелившего тебя чудотворца: Подполковник Асклепьев!" - торжественно возгласил облапошенный зритель. - „Мое имя - Аркадий Вениаминович," - скромно поправил его бравый врачеватель.

После этого случая Славика постарались оставить в покое. Впрочем, через полтора месяца его просто-напросто перевели в другую часть - от греха подальше. Там-то он, с горем пополам, и дотянул до дембеля, а как вернулся в Москву, восстановился на втором курсе -так, примерно через полгода, и сдался на милость Гименею: а чем еще, окромя женитьбы, можно было заглушить горечь?.. Захомутала его, запамятовавшего прежние уроки, поэтесса с его же семинара, девочка из московской писательской семьи, Тоня Баритонова, которая в скором времени родила ему дочь Катеньку. Обитая в другом измерении, он напрочь забыл обо всем, что было связано с Машей Л., но летаргия эта продлилась не более семи лет, ибо как раз по прошествии указанного срока, бросив невменяемую Антонину и защищая диплом, - встретился с недождавшейся его невестой, тоже разведенной к тому времени и нацелившейся на литинститутскую аспирантуру... Вот так круговерть. И чего ее, спрашивается, после журфака потянуло к ним на Тверской бульвар? - Раньше, через старшего брата, Маша еще изредка якшалась со здешней богемной шантрапой, но Миша Л. давно расстался с бывшей Славкиной однокурсницей, поэтессой Э., и укатил в свою Америку (кстати, однажды, живя еще в доме Баритоновых, Славик имел счастье лицезреть на телеэкране двух знакомых социологов - отца и сына, - вяло отбивавшихся от наседавшего на них сивушного духа российских писателей, борцов за трезвость славянской цивилизации; подразумевалось, что никто иной как евреи споили русский народ, а Борис Хаимович - как нарочно значившийся ведущим в стране специалистом по вопросам общенационального самогоноварения - посмел выдвинуть кой-какие контраргументы супротив горбачевского „сухого закона"). Словом, все коллизии бытия как бы зациклились на взаимоподобии и ритмичной повторяемости. Муж говорит, что, столкнувшись в день защиты собственного диплома с озабоченной предъэкзаменационными хлопотами Машей во дворике Дома Герцена, он уголком души уже твердо знал, что та подсознательно ищет встречи с ним, мучаясь ошибочностью предыдущего пути.

Так или иначе, а без пяти минут аспирантка внешне казалась тогда мало расположенной к наведению давно рухнувших мостов, но всего более пеклась о своем новом романе - с небезызвестным русским религиозным мыслителем... Бердяич - как она ласково его окрестила - и был, судя по всему, мужчиной ее мечты, тем оседлавшим пегого ницшеанского мерина принцем, к которому она неудержимо стремилась; но перед тем, как она внидет в Валгаллище бледно-веснушчатой холоднокровной валькирии требовалось возжечь свой факел - чему, по ее внутреннему предчувствию, могла споспешествовать лишь спичечная головка некогда отвергнутого ею неарийца!.. Славик же, накануне сбежавший от своей полоумной первой жены, пустился во все тяжкие, целый рой назойливых поэтесс то и дело взламывал дверь его общежитской каморки; вологодская ширококостная красавица Жанна ночи напролет вынуждала несчастную старуху вахтершу выкликать его к телефону, а севастопольская поклонница поэзии Воробьева, сразу же после его возвращения из Тавриды, прилетела за ним в Москву и, презрев гордость, настаивала на дополнительной сатисфакции. В такой обстановке возобновление их придавленных давностью срока отношений казалось малоосуществимым. Но все же, в один прекрасный момент, отчаявшись избавиться от претенденток на его свободу поодиночке, наш поэт решил порвать с ними единым  махом - и, выследив Машу в литинститутском скверике, подсел к ней на лавку и любезно откликнулся на просьбу прикурить.

Здесь я обязана предупредить читателя: все описываемое мною, начиная с данного абзаца, имеет уже самое непосредственное отношение ко мне самой, - ибо, в некотором смысле, именно я была „преемницей" Маши Л., которая столь немилосердно - и повторно, к тому же, разочаровала моего доверчивого Славика! -Разочаровала своей нордической фригидностью (анемичный темперамент, унаследованный от мамы-латышки, усугублен был тем резко отрицательным сексуальным опытом, который она приобрела в замужестве), скукожила моего птенчика-говоруна своей извращенной оборотнической сущностью - и при этом коварно похитила его прометеев огонь в своих корыстных бердяеведческих целях!.. Но все по порядку. Сперва она и во сне не собиралась ему отдаваться. Нет, вы только себе вообразите: какая потрясающая наглость - семь лет промурыжить парня, заложить его своему вздрюченному папаше-самогонщику, а после в одном из писем „с воли" заявить насквозь продрогшему в неотапливаемом вагончике каторжанину-путейцу: папа, мол, просил передать, что он тебя прощает... За что, позвольте полюбопытствовать? - За вслух высказанную заботу о гнездышке для двух новобрачных?! - и, вымазав грязью своего предательства все чистые помыслы влюбленного, отказаться - во искупление, пускай и частичное, своей вины - наконец-то с ним переспать. Такое не укладывается в голове! - Впрочем, муж мой - малый не промах, свое дело он неплохо разумел. Пройдя адовы круги тошнотворных компанейских посиделок за чашкой кофе с сигаретой в зубах (Маша до патологии обожала подобное времяпрепровождение), через насмешки ее скептически настроенных подруг и ненависть Зизи, дававшей Маше уроки французского и явно положившей на бесплотную ученицу свой бесстыжий сапфический глаз, - многострадальный Славик был наконец вознагражден за старания и муки. Окупились ли они - это уже другой вопрос.

Итак, ей надлежало представить своему научному руководителю первую главу диссертации, общее название которой звучало приблизительно так: „Бердяев-литератор - о Бердяеве-философе". Все это означало мутное копание в стилистическом аксессуаре, на что Маша вообще едва ли была способна, так как семейная традиция, утвержденная в потомках непререкаемым авторитетом профессора социологии, гласила: „Сочинительство - удел ерников и голодранцев!" (этот тезис в особенности объактуалился после развода Миши Л. с на зависть плодовитой поэтессой Э.)... Вот тут-то и пришлось кстати краснобайство моего птенчика, его неподражаемый метод плетения словес! Машины родители укатили на дачу, и Славик впервые в жизни переступил порог до сих пор столь неприветливого к нему дома. Дверь, поставленная на сигнализацию, казалось, предвещала несметные сокровища внутри, - но, войдя и оглядевшись, гость был шокирован неопрятным видом жилища, чиркавшими тут же по полу мышами и тараканами, удивлен отсутствием вкуса и толка в подборе книг: собрание сочинений сэра Уильяма Шекспира соседствовало с многотомными  протоколами товарищей Л.Сейфуллиной и Д. Бедного... Но главное, что глубоко задевало своей никчемностью, - это несметная коллекция импортных сигарет в нераспечатанных пачках и диковинных спиртных напитков с броскими этикетками на никем ни разу не откупоренных бутылях. Благо, столь озадачивавшее зрелище высветило корни того странного духа девственности, которому дочь недаром поездившего по миру алкоголеведа оказалась привержена даже после трех лет неудачного замужества!.. Что же касается собственно профессора,то, фрондерствуя на старости лет, выступая против „сухого закона", он, как выяснилось, в душе был благоговейнейшим его почитателем, а спорил с целым сонмом российских непьющих писателей в ЦДЛ по трем причинам: а) потому что, будучи евреем, не мог не сказать „нет", когда все вокруг говорят „да"; б) ибо еще со школьной скамьи презрительно относился ко всякого рода щелкоперству; и, наконец, в) поскольку в демонстративном вступлении оравы своих оппонентов в Общество трезвости усматривал неискренность (и - надо отдать долг его чутью - оказался решительно прав?), а, кроме того, вовсе не желал возлагать на себя ответственнность за крайнюю степень споенности народонаселения необъятной империи... Да и, к слову сказать, в роли спаивающего кого бы то ни было его странно было бы вообразить - при его-то скопидомстве!

Но одну крохотулечку коньячную, одну вот такусенькую емкость Маше Л. все-таки пришлось распатронить - когда вся первая глава ее диссертиции уже была мастерски инкрустирована броскими, выверенными вывертами моего Цицерона и когда, уступив  его законным требованиям, она-таки допустила его в свой Сенат для зачтения инвектив против воздержания: поелику ей, после их первой близости, стало столь же невыразимо хорошо, сколь невыразимо плохо - ему, и бердяеведихе захотелось отпраздновать свое возвращение в мир нормального секса, а его, разочарованного вызволителя, хоть на йоту утешить. В эту ночь она узнала, что на теле у женщины после совокупления с не обязательно должны оставаться синяки и царапины, как это неоднократно случалось у нее с Темой-математиком, и что физическая боль, смешанная с доходящим до рвоты отвращением, - отню дь не единственное из возможных интимных ощущений. Зато Славик, напротив, испытывал примерно то же чувство, что и какой-нибудь особенно фанатичный сормовский стахановец, который рассчитывал дожить до коммунизма, а дожил - до ваучеризации. Попивая с Машей коньячок наперсточными дозами, он мандражировал от раскаяния, сознавая, что искалечил жизнь не только себе, женившись с горя на первой встречной-поперечной, но и самой этой встречной -психически неполноценной Антонине, и уж вовсе ни в чем не повинной малютке Катерине: и ведь все из-за того, что он вбил себе в голову, будто воистину предназначена ему в этой жизни была одна только Маша, а коли Маша теперь недоступна - то и гори оно гаром, не все ли равно с кем зачинать детей}.. Знал бы он тогда, тиская во Дворце бракосочетания нелюбимую, некрасивую, совершенно чужую Антонину, что Маше, о которой он все еще продолжал тайно помышлять, суждено однажды перед ним возлечь голой, пустой, холодной и еще более чуждой ему своей медузьей бесцветностью, чем накануне брошенная жена! А самое мерзкое ждало впереди: ведь теперь, как он догадывался, ему, обнаружившему, что столько лет подряд был влюблен в придуманную им женщину, рано или поздно придется расстаться с той, в чьей постели он сейчас лежит, - и она непременно вообразит, будто он никогда и не любил ее, будто он и вовсе неспособен никого полюбить, а ей-ей он просто-напросто отомстил за прежнее предательство и за старческий маразм ее отца!.. 

<..............................>
.