.
XI

Здесь, разнообразия ради, я хотела бы отвлечься от повествовательной жвачки и обратиться к диалогу. Тем более, что идея взять интервью у собственного мужа на тему лабиринтообразных мы-тарств его первого брака давненько мерцала в моем сознании: вышеназванный жанр, в силу своей специфики, позволит вам заслушать непосредственно самого обследуемого, лень которого является непреодолимым препятствием к написанию им автобиографии. Итак, используя лекало наводящих вопросов, я попытаюсь максимально точно очертить абрис угрызений его совести, перемежаемый контурами неостывающей обиды:

- Славик, скажи, пожалуйста, как тебя угораз... ну, в общем, каким образом ты очутился в доме Баритоновых, чтобы остаться там до полного очумения?..

- Видишь ли, Антонина училась со мною на одном поэтическом семинаре, у круглейшего и крупнейшего мастера разрешенной сверху философской лирики Евгения Педикюрова, тщательно скрывавшего свое еврейство и поэтому не знавшего проблем с пресуществлением куцых вдохновений в утяжелявшиеся от раза к разу двух-, трех- и так далее -томники. Оный классик за два года моего отсутствия успел основательно призабыть, ученичествовал ли я вообще у него когда бы то ни было, и решил устроить мне проверку в виде внеочередного обсуждения. После того, как мною с подиума были продекламированы скорбные армейские элегии - плоды многомесячного томления, бывший фронтовик, автор несметного количества шинельно-окопных многоглаголаний, поморщился и заявил, что, по его мнению, „жизнь сломала стих" и что мне, судя по  всему, больше нечего ловить в стенах Литинститута, этого стойбища утонченнейших эстетов... Но семинарницы неожиданно дружно вступились за меня и убедили склеротичного старикашку в том, что я и впрямь промаялся у него весь первый курс, а теперь вернулся из армейки и вправе восстановиться на втором, - точно так же как вправе был, служа Молоху, и вовсе прервать на время свое послушничество при храме Эвтерпы, на обсуждение же - представить старые опусы, с которыми поступал. Короче, меня оставили. А после занятий ко мне смущенно, в чуть косолапую развалочку (она всегда так тепала), приблизилась Тоня - благодаря чему я впервые обратил внимание на это чудаковато-трогательное существо - и, картавя, шепелявя (родители вовремя не догадались подрезать ей уздечку, и с тех пор язык ее был стеснен в передвижениях), попросила у меня почитать мои тексты... Через неделю она возвратила ксерокопию, сообщив, что оригинал оставила себе: настолько ей пришлось по душе мое сочинительство; кстати, не желаю ли я, - вставила моя новая поклонница, уморительно пытаясь приподнять густо сросшиеся брови, - посетить сегодня вечером авторский концерт московского барда Тани Карапетян?.. Об этом барде я ничего дурного не слыхал - и охотно согласился: во-первых, мне польстило заигрывание пускай и нелепой с виду, но все же достаточно нежненькой особы, а во-вторых, меня ведь и тогда уже воротило от вонючей прожженной общаги, которая ждала бы меня, не согласись я отправиться на концерт. Песни Тани Карапетян мне совершенно не запомнились, зато почему-то запала в душу язвительность, с которой один присутствовавший в зальчике бородач - по-моему, еврей - стал к концу вечера подначивать их исполнительницу (между прочим, через год, случайно попав на его выставку - он оказался бойким абстракционистом - и также имея под боком вечно безмолвствовавшую Антонину,  к тому времени - уже законную мою супругу, я сполна отплатил ему собственным скепсисом: высказывая прилюдно свое „фэ" по поводу его работ, которые мне  искренне не потрафили; все бы ничего, но в какой-то момент - оглядевшись вокруг и прислушавшись ко всеобщему ползучему ропоту - я вдруг с ужасом осознал, что большинство гонителей, ободрявших мои страстные, не лишенные красноречия, выпады против живописца, имели претензию скорее к его национальности, чем к манере; это заставило меня, -повторяю: вполне искренно витийствовавшего о блеклости его расплывчатых мазков в сравнении с воспарившими над крышами вполне реального местечка вполне реальными влюбленными и скрипачами Шагала - умолкнуть, оборвав речь на полуслове... Ты ведь знаешь о моем пристрастии к Шагалу! - Прибегнув к лакмусовой бумажке, я прозрачно намекнул бородачу, ехидному снобу, что на своих абстрактных полотнах он не засвидетельствовал родовой, а, следовательно, и личностной самоидентификации, - каково же было мое смущение, когда я внезапно обнаружил, что присутствовавшие в зале охотнорядцы от искусствоведения готовы использовать мою аргументацию шиворот-навыворот: дескать, это живопись „не наша", не российская, не славянская, ибо в ней отсутствует православная символика, профиль Гостомысла, перуны там всякие, орясины стоеросовые?..) Но вернусь к Антонине. После концерта мы двинули пешком по Калининскому - и, рассуждая о всяких тонкостях версификаторства, заглядывая спондею под пиррихий, незаметно приблизились к подъезду, отворив дверь которого, она непререкаемым тоном заявила: „А сейчас мы идем ко мне пить чай}" - Чай оказался, как ты понимаешь, с повидлом: ибо, наскоро представив гостя разбитным предкам, Тоня поспешила увести его в свою укромную каморку, где, сидя на диване, он лишь привлек ее к себе для поцелуя (так как видел, насколько ей этого хочется), ничуть не предвидя, что она тотчас же обморочно откинется на качалку и призывно раздвинет полненькие ножки в коричневых штроксах...

- Гм... Обо всем об этом, надо думать, можно было рассказать куда лаконичнее, без нескромных подробностей. Но продолжим. Скажи, тебя не пугало, что, придя в дом, где весь красный угол увешан иконами и самопальными образками из прихрамовых киосков, ты рисковал застрять там на неопределенный срок -учитывая ту беззаветность, с которой мамаша-очеркистка и папаша, захудалый воронежский лирик, стремились выдать замуж - и тем самым, быть может, остепенить - свое единственное сумасбродное дитя?..

- Я попросил бы не делать мне замечаний: игнорировать все эти щекотливые детали я просто не вправе - именно они высвечивают корневую взаимосвязь событий. Что же касается Антонининой религиозности, то, в пику врожденному кликушеству, Кассандра из арбатского переулка приобщилась к католической вдруг конфессии и молилась перед сном на латыни. Возможно, тут сыграло решающую роль шляхетское происхождение ее родительницы, дочери бывшего военного атташе, приставленного дедушкой Coco к дружественному вождю северокорейского народа. (Кстати, вот прелюбопытнейший факт: даже при том, что Тонин отец, воронежский патриот Баритонов, лелеял в себе толику эллинской гностической крови, - а, следовательно, нечто южное проглядывало и в ветвях генеалогического древа моей отставной супруги, -внешне она, тем не менее, смахивала скорее на представительницу монголоидной расы...) Итак, заскочив на огонек, я не уловил, вернее - не успел уловить в его мерцании характерного юдофобского передрыга, равно как не сумел разглядеть в бесстрастном сексуальном поведении гостеприимной хозяюшки будущих конвульсий ее врожденной припадочности. И уж тем паче не мог предположить, что она забеременеет с первой попытки - приведя тем самым в движение всю пеструю ономатологическую доктрину...

- Бедный Йорик! Но ведь ты, кажется, до этого предпочитал евреек, или, в крайнем случае, полукровок, к каковым, мимоходом отметим, принадлежит и твой интервьюер...

- Безусловно, ты права: наиболее значимую часть моего разбросанного во времени гарема составляли изысканные дщери Сиона. Но накануне описываемых событий кое-кто из них нанес мне основательную душевную травму - и я, в ущерб себе же, решил, что впредь мне следует попытать счастья в иных, более шерстистых объятьях.

- Когда впервые ты обнаружил, что твоя жена -скажем так - не в меру пристрастна ко всеми гонимому племени, которое ты в ее доме представлял?

- Поначалу это вообще была пристрастность со знаком „плюс". Например, когда после интимной близости черт дернул меня за язык призвать Антонину к бритью подмышек - после чего с ней приключился первый припадок и в итоге она лишь чудом не оскопила меня опасной бритвой тестя, а я был доведен ее действиями до слез и, сотрясаясь от рыданий, скатился с дивана на пол - она, уже пришедшая в себя, принялась удивленно наблюдать за мной и проявляла при этом живой этнографический интерес: правда ли, что плач является традиционным в среде иудейских литераторов жанром?.. Но спустя некоторое время с момента рождения Катюши, Антонина пересмотрела свое отношение к нашему этносу. Этому немало способствовала моя теща, всю жизнь пробавлявшаяся мажорными очерками о зэковских новостройках. Дело в том, что Регина Станиславовна, будучи натурой творческой, добавляла в суп очень смелые порой компоненты - так, однажды мною в тарелке были выловлены два замертво обнявшихся таракана - Ромео и Джульетта насекомого мира, - о чем я не преминул с плохо скрытым удивлением сообщить остроумной стряпунье...

- Постой, неужели ты хочешь сказать, что на тебя возведен был кровавый навет?..

- Отнюдь же, ведь два таракана - это не полтора христианских младенца. Просто Антонина, сидевшая тут же на кухне, решила вступиться за мать и заорала мне, чтобы я убирался в свой жидовский Бобруйск и продавал на тамошнем базаре дуст рачительным ривкам и саррам.

- И ты не последовал ее совету?

- Время от времени я смывался от нее в общагу, где предавался утолявшему тоску разврату то с Московцевой, то с Ростовцевой - двумя арканившими меня поэтессами. Но всякий раз я в конечном счете возвращался, ибо не мог себе представить, что можно вот так, запросто, бросить семью, обречь крохотульку-дочь на пожизненную безотцовщину...

- А почему Тоня не готовила сама?

- Она не только ведь не готовила, но и ребенка пеленала да убаюкивала у себя в спальне исключительно теща: таким образом очеркесса, опорожнившая вдрызг свое воображение, как бы вручала дочери эстафетную палочку полной творческой свободы. И Тоня использовала сей дар не полную катушку - гора черновиков на ее письменном столе росла разве что чуть медленнее вороха нестиранных подгузников. От меня она тщательно прятала эту свою писанину: по-видимому, опасаясь плагиата... Вообще, надо признать, что два поэта в одной квартире - это нашествие (не следует забывать еще и о тесте. Реме Софроныче, иногда, по старой привычке, побуркивавшем за праздничным столом свои непроваренные четверостишия).

- Какие черты роднили Антонину с ее отцом?

- Те же самые, что искажались гневом, когда я, позволяя себе независимые суждения, как бы выводил ее из состояния беспробудного самоупоения, в котором она непрестанно пребывала. Тесть мой, шесть лет прохлаждавшийся на Колыме, в шестидесятые годы тоже закончил наш институт. Учился он на одном курсе с небезызвестным Колькой Рубцовым - жупелом славянофильской братии, удушенным своею пассией, воронежской поэтессой Умывакиной, за то, что по пьяни вздумал швыряться в нее зажжеными спичками... Преданная до почечных колик малой родине Рема Софроныча, Антонина во всей этой лесковской истории стопроцентно оправдывала убивицу безвременно затухшего гения. - Я тогда держался трезвенником, но рано или поздно непременно бы запил с горя... Представляешь, какая участь могла меня постичь?..

- Ну ладно тебе, не передергивай! Ты еще припомни воронежскую ссылку Мандельштама...

- В тот период моей жизни мне светило отбывать любую из ссылок лишь в гордом одиночестве. Только после встречи с тобой я обрел наконец верного спутника, готового следовать за мной хоть на край света.

- Ты за словом в карман не полезешь - это мне известно.

- Еще бы? Что я, рехнулся - залетать из-за такой мелочевки!?

- Ближе к теме, Славик, у нас мало времени. Не забывай, что в семь у тебя свадьба... Вернее, не у тебя, а у твоих хасидов. Итак, Тоня страдала необъяснимыми приступами гнева?..

- Знаешь, когда я работал над Машиной диссертацией, прилагая уйму сил к расцвечиванию сухарно-крохкого слога классной дамы, то невольно споткнулся о цитату из бердяевского автобиографического „Самопознания": „Я получил по наследству вспыльчивый, гневливый темперамент. Это русское барское свойство. Мальчиком мне приходилось бить стулом по голове". Возможно, я не прав, но сдается мне, что именитый любомудр кичился этими своими милыми причудами... Так вот, родители - неведомо чем: хотелось бы верить, что не стулом! - накрепко втемяшили Антонине, будто она - гений. Импульсом к этому послужило и их собственное творческое банкротство: хотелось отыграться хотя бы в следующем поколении... Поэтому - стоило мне лишь словом ей возразить, когда речь заходила об искусстве, истории, людской природе, - как она моментально вздыбливалась и лягала меня в самое беззащитное у любого еврея место...

- Не ври. Обрезание ты сделал уже при мне, прошлым летом.

- Да я не то имею в виду. Я - о „пятой графе"!.. Ведь она же видела, с каким каторжным трудом дается мне каждая публикация. Меня и печатать-то начал один рыболов-любитель - только за то, что я отслужил в армии, как ему по доброхотству доложила знавшаяся со мной резвая никарагуаночка. Представляешь, я демобилизовался: дай, думаю, вскарабкаюсь на Парнас со второй попытки - а меня только и знай, что каблуками оттирают! Перестройка ведь дала реальный шанс многим из тех, кто до этого сидел в глубоком самиздате. Среди них большинство составляли евреи, но евреи, которым к тому сроку уже стукнуло за тридцать пять... Мне же исполнилось двадцать четыре, - это означало, что я призван дожидаться очередной оттепели: ежели, конечно, сбудется такая оказия... Россия ведь - страна в полосатой униформе: вся история на периоды поделена то анархии, то террора! А покамест - наружу хлынуло все дерьмецо, годами скапливавшееся в душах народных витий: антисемитская пачкотня, нарасхват раскупаемая в подземных переходах, версталась прямо в задроченных кельях совписовского быдла. В издательствах, где качество моей рукописи изначально значило больше, чем форма моего черепа, - а таких мест было ничтожно мало, - толпились запорные очереди, состоявшие из тех, кто „ждал дольше"... Антонину же усердно пропихивали „в литературу" ухватистая мамаша и папаша-рапсод, угнездившийся в Министерстве культуры. И при этом она, скособочась на стреноженном Пегасе, еще смела укорять меня в суетливости - только потому, что я с высунутым языком обегал редакции, тщетно пытаясь пробить брешь в черносотенном заслоне!.. Разумеется, я и сам был виноват: не сознавал, что за всей этой чехардой прошляпил главное - поиск собственной утонченной интонации, который увенчивается успехом только в отрешенности от мира внешних достижений; но я был охвачен всеобщей публикаторской лихорадкой, страшился опоздать на Корабль Дураков, отчаливавший в пушкинское „Куда ж нам плыть?.." А на дворе, между тем, уже сморкалась Осень - осень еврейского присутствия в непостижимой России, из которой нас вынуждало бежать подлое науськивание климактеричных писак!

- Прости, я тебя, кажется, утомила...

- Ничего страшного. Просто охота закурить.

- Не стесняйся, возьми сигаретку. Хотя ты и не куришь. И ответь мне в таком случае на последний вопрос: что, в конечном счете, побудило тебя с нею расстаться?

- Не „что", а „кто". Андрей Рублев. Да-да. Мы съездили с ней как-то в Андронников монастырь и, вернувшись домой, продолжали обсуждать увиденное. Теща, как водится, развесила уши - которые у нее, помимо упомянутого, вольны были принимать еще лишь одно положение: гордо топорщиться выше лба - когда она кому-нибудь (а чаще всего мне) заливала про свой шляхетский аристократизм. Вдруг Антонина вызывающе заявила, что мое преклонение перед итальянской ренессансной живописью объясняется лишь присущим мне местечковым комплексом западничества (и куда только подевалась ее приверженность римскому понтифику!) и что „подумаешь, у них Леонардо - а у нас зато Андрей Рублев!" - „Правильно, - радостно закивал я в ответ, - у них Ботичелли - а у нас Андрей Рублев. У них Караваджо - а у нас Андрей Рублев. У них Рафаэль, Джорджоне, Веронезе,Мазаччо, Джотто, Лоренцетти, Джованни да Милане... - а у нас все тот же смышлененький,самобытнейший..." - „Ма-а-алчать!!! - завопила Баритонова-младшая баском полковника Бляблина-Пипименко. - Я те, сука, покажу, как в русском доме заниматься сионистской пропагандой?" - и, схватив со стола кухонный нож, занесла его, метя мне в левый глаз. Инстинктивно я отвел удар - сжав на лету ее тщедушную кисть. Тут вмешалась теща, завизжав: „Как ты смеешь выкручивать руки моей дочери!" - „В таком случае цацкайтесь с нею сами!" - Я отобрал у Антонины нож и, зашвырнув его в угол, парадным шагом удалился из проклятого логова.

- Больше вы с нею не виделись?

- Еще только раз по поводу каких-то справок для бракоразводного процесса. Тогда же она и сообщила, что не станет подавать на алименты, пока я не захочу уехать: в этом случае уж она постарается содрать с меня „кругленькую" сумму, перед тем как подписать разрешение. На все мои настоятельные просьбы позволить мне встречаться с Катюшей она лишь упрямо мотнула головой и заявила, что ребенку вредно общаться с подобным изувером...

- Ну, чтож, как говорится в таких случаях: спасибо за обстоятельный и эмоционально окрашенный рассказ. Желаю дальнейших творческих успехов. До скорой встречи в эфире! Тебе пора к твоим хасидам... 

<..............................>
.