XII

После этого двухголосного экскурса в чистилище когдатошних семейных разборок моего разлюбезного, остается лишь поведать о себе грешной. Замуж я выскочила рано, в восемнадцать. И тут же, почитай с наскоку, напоролась на склочный нрав свекрови... Аглая Филипповна была у нас женщина дважды разведенная , с двумя детьми от разных мужей. Все это само по себе уже составляло в некотором роде общественное положение, так нет же: неудержимо душа ее стремилась к господству и - более того - к поистине барскому самодурству, изнывая от симбиоза невостребованности и самомнения! - Еще бы: ведь отец ее старшенького, Кузи, будучи незаурядным океанологом, скрылся от жены в батискафе на дне Марианской впадины; наследовавший ему сожитель Марик подарил склочнице русую девчушечку Дуняшку - и вскоре укатил в свой многодневный велопробег - осев, по слухам, где-то на побережье Бискайского залива. Так что, судите сами, насколько развита была в моей свекрови тяга к шири и глуби?.. А тут тебе -двухкомнатная хрущоба с вечно сопливыми кранами да скарлатинным потолком, на работе же - и вовсе караул: дослужилась Аглая Филипповна аж до звания старшего лаборанта в крысином виварии, что при моем бывшем институте. Нет, мне, ей-богу, ее даже жалко - хоть она у меня не один литр крови выпила: ведь бедняжка, всю жизнь сидя напротив щерящихся друг на дружку вонючих подопытных грызунов, невольно перенимала их повадки и, возможно - не осознавая, подрубала сук, на котором умещалась не только она сама, но и все ее близкие!.. Я даже на эту тему кинофильм видела - „Мой американский дядюшка", - кажется, бунюэлевский... Поэтому-то, попав к ней в дом невинным, хотя уже и беременным, созданием, едва окончившим первый курс мединститута, я настолько сильно была поражена атмосферой мелочной грызни, подзуживания и зависти, которую исправно подпитывала вокруг себя ответственная квартиросъемщица, что по истечении положенного срока - а точнее, с известным опережением законного девятимесячья, роды мои вылились в пытки инквизиции, а мальчичек появился на свет хиленьким и затурканным... Муж мой, Кузя, как мог, старался меня ограждить от нападок саблезубой Аглаи, но та, почему-то взявшая за моду называть своих детей от мужей-евреев исключительно посконными крестьянскими именами, выискала-таки повод и объявила мне войну на полное истребление - только за то, что я Венечку отказалась наречь Карпом... Да и что это за вычуры такие рыболовецкие? - Не иначе как стосковалась новоиспеченная бабуська по глубоко залегшему на дне океана первому муженьку и рассчитывала со временем сгонять за ним внучонка (хотя дала осечку: карп - он существо пресноводное)!.. Не поддалась я - и правильно сделала: имя Вениамин как-то уместнее звучит в Израиле, где мальчичек ныне очутился. Но вернемся к свекрови... Бр-р-р! Я хотела сказать - к воспоминаниям о ней. Была она патологически скупа и могла, например, затеять эпохальную свару из-за того, что я, прибирая в квартире, позарилась на свежую, еще не напоминавшую приму публичного дома, половую тряпку - вместо того, чтобы удовольствоваться старым затасканным рваньем. А стоило мне, предположим (ввиду спешки и наличия множества других забот, главной из которых был, конечно же, болезный мальчичек), вскрыть к обеду одну из банок с мясными консервами - закупленных, кстати говоря, в свое время мною же и в большом количестве- как прижимистая стерва кидалась меня упрекать в разорительстве, в разбазаривании потом и кровью доставшегося ей скромного достатка...

Когда мне все это встало поперек горла, мы с Кузей переселились к моим, и в жизни настала передышка. Родители у меня, правда, тоже не сахар, и даже не сукразит, но обстановка дома все же поспокойнее. Отец - весь в своих карданных валах и коробках передач: экспериментирует по части средств передвижения в одном НИИ, - в свободное же от корпенья время возит на фамильном, поносного цвета „Жигуленке" маминых алмаатинских родственников из аэропорта и обратно. Родительница же моя, врач-ортопед, практикует не первый год в интернате для детей-сколиозников, а это выработало в ней настоятельную потребность поминутно делать окружающим мозговой массаж: „Фросик, не сутулься: станешь горбатой!", „Алик - (моего отца зовут Альберт) - ты что, свихнулся - так нагружать верхний багажник?! Машине хребет переломаешь!" - что, как правило, вызывает ответные реплики: „Мама! Следи-ка ты лучше за собой!" - „Нора, угомонись! Сиди в салоне и не трепыхайся - а не то у нашей „Антилопы" и впрямь случится заворот кишок!.. " В общем, типичная дерганая московская семейка эпохи выдохшейся гласности... Однако - увы! - и Кузя тоже не вписался в наш интерьер и с самого начала повел себя отчужденно, зыркнул на тещу эдаким верхоглядом, тестя матерком поджучил, - словом, незаладилось. А у кого из вас заладилось бы - пусть первым бросит в него камень!.. Нет, не тем меня разочаровал мой первый муж, что цапаться начал с сокамерниками по коммунальному быту, - а тем, что, сызмальства обойденный отцовской лаской, он сам, в свою очередь, на мальчичка смотрел как на довесок к собственному благоустройству, отпихивал малыша ногой, когда тот, подползая, пытался вскарабкаться по папе вверх... Тьфу ты! Опять мне в голову Славкина выдумка лезет про жирафа и улитку...

Мало того, что я после кесарева сечения, сепсиса и жуткого токсикоза еле жива осталась, а Венечка мой щедро одарен был в орденоносном роддоме хроническим дисбактериозом, - так ведь мне вдобавок, когда я немного очухалась, еще и учеба в голову не лезла: а вы как думали - легко разрываться между мужем с одной стороны и младенцем, орущим на руках у возмущенной бабы Норы, - с другой?.. Во многом наши со Славиком первобрачные ситуации напоминали негатив и позитив, - только я, в отличие от Антонины, не билась в истерике и не корчила из себя творческую дуру, наоборот: ходила на цыпочках, мечтая всех примирить... Да не тут-то было! Кузя, с которым мы познакомились в байдарочном походе, был неисправимым романтиком, сидел с берданкой в какой-то сторожевой будке и зарабатывал пшик. Понятно, родители пеняли мне время от времени на его непредприимчивость. Наконец, надоумила я его оседлать компьютер. Заинтересовался он, выучил фортран, алгол, а после еще один язык, с причудливым таким названием - я запамятовала... Вскоре вошел он в полосу успеха. Купил себе вожделенную палатку, надувную лодку, еще кой-какие причиндалы и махнул с дружками на Енисей. А я летнюю сессию сдавать осталась, напару с искушенным в хворобах грудным младенцем... Конечно же, мама мне здорово помогала: ведь это она, можно так сказать, вдохнула жизнь в чахленькое тельце любимого мальчичка. Да я ведь тоже не безрукая: и обстирывала своего пачкунчика, и баюкала ревунчика, и с „лозецки" до опупения кормила упрямого не-хочу-не-буду-едока... А тут - эта фарма (фармакология то бишь): у меня от латинских загогулин буквально челюсти сводило - вот вам еще одно коренное отличие мое от Антонины, истово молившейся на языке св. Антония и намеревавшейся даже, по Славкиным рассказам, открыть клуб латинистов-любителей...

С

Пироговки, где я училась, доезжала я обычно троллейбусом до Пушки, а там - по прямой ветке до Коломенского. Но в те дни - когда Кузя в походе прохлаждался, с оравой собутыльников обивая далекие Енисейские пороги, - уныло мне было до чертиков в глазах, и я зачастила в кофейню одну, что на Большой Бронной, рядом с Литературным институтом. Ошивалась там публика экстравагантная: актеришки из ГИТИСа в широкополых шляпах, стихо- и прозоплеты всех мастей, школьницы- наркоманки из окрестных подворотен, бредившие Майклом Джексоном с его мастурбирующим жестом... Гомон всегда стоял, как и дым, коромыслом: мохнатый армянский воротила чавкал в кругу спаиваемых им богемных потаскушек о расширении своего бизнеса по перепродаже турецких кожаных курток; еврей-журналист хорохорился перед приятелем, описывая ему все выгоды и прибыли недавней своей поездки в Мюнхен; угрюмый черносотенец, киряя за счет расщедрившегося воина ислама, свирепо колотил по столу кулачищем бывшего боксера и требовал от приятеля немедленного составления плана по изничтожению хачиков и жидов... Я же - скромно, мелкими глоточками, попивала на отшибе свой обожаемый кофе и обреченно зубрилав преддверие экзамена опостылевшую мне аптекарскую галиматью, слегка разбавленную Конан-Дойлем.

Славик и прежде привлекал мое внимание: на фоне болтливых выпивох, завсегдатаев сорочьих посиделок, его выделяло какое-то поистине метафизическое краснобайство (а я высоко ценю умение всеохватно говорить; когда же он впервые подсел за мой столик, его потертая куртчонка, порванный ворот клетчатой рубашки, из под которого виднелся чей-то синий засос, и, в особенности, не вполне еще зарубцевавшийся продольный шрам на лбу, внушили мне острую сестринскую жалость и жажду участия. „Над чем вы, девушка, все время так кручинитесь? - улыбнулся он. - Не иначе как над плачевной участью мадам Бовари?.. " - „Ах, отнюдь, mon ami, - решила я ему подыграть, - на данный момент мне гораздо ближе фармацевтические штудии мужа Эммы, несчастного рогоносца..." (Кстати, это было недалеко от истины: мой Кузя прежде нередко мне изменял, о чем я узнала впоследствии из бескорыстных источников; впрочем, я и теперь не могла поручиться за то, что во время таежных ночевок его согревает лишь целомудренный танец костра). - „У Вас, кажется, проблемы со здоровьем? " - „Не у меня - у моих будущих пациентов, - если я, конечно, когда-нибудь закончу свой тягучий лечебный факультет..." - Затем, помолчав, я рассеянно добавила: „И еще постоянно хворает мой мальчичек, которому скоро исполнится два годика." - „Как? У тебя есть еще и сын? - преобразился Славик, с подкупающей стремительностью переходя на „ты". - Ну, так это и вовсе замечательно! Я всю жизнь мечтал о жене и ребенке - предлагаю тебе не раздумывая выходить за меня замуж..."

Не очень-то мне хочется вспоминать, как вернувшийся из похода Кузя отпер дверь пустой квартиры, где на кухонном столике от сквозняка вздрагивала прижатая пустой молочной бутылкой записка: „Фросик! Мы с папулей увезли Веньку на дачу. Будем в воскресенье вечером. Целую!" - и как, спустя два часа, уже поужинав и набрызгавшись под душем, он в семейных трусах радостно ринулся на звонок в прихожую - но на пороге, вместо жены, узрел мрачного незнакомца, попросившего его от моего имени удалиться и постараться как можно скорее забыть обо мне; как, после ожесточенного скулодробления, переполошившего всех соседей по лестничной площадке, вобравший голову в плечи Кузя, которому я уже лично сообщила, что между нами все кончено, обреченно отправился восвояси; наконец, как он среди ночи, пьяный и разъяренный, прихватив с собою дюжего Бугра, из этих „своясей" возвратился и как самозабвенно принялся месить ногами сонного, ничего не соображающего соперника, пока я в отчаянии выплясывала совершенно голая на виду у равнодушного к моим прелестям Бугра, - а затем, с пронзительным воплем: „Есть любовь на свете, Фрося!" попытался выброситься с седьмого этажа - и как пить дать выбросился бы, не успей я ухватить его, уже повисшего по ту сторону нашей совместной жизни, за шиворот своими спичечно-тонкими ручонками...

Гораздо важнее для меня не упустить другое - то, что предшествовало вышеупомянутой ночи треугольных разборок, - первый мой визит в Славкину общагу: гулкие схимнически бесцветные галереи, гулящие жрицы Аполлона в просвечивающихся халатах, лужа блевотины у лифта, дрыньканье приблатненной гитары за стеной; его комната - поросшая мхом узничества, книжная полка - забитая разрозненными томами „Всемирной литературы" плотней, чем рейсовый автобус - колбасным взводом; эхо его рифмованного речитатива под медленно раскручивавшуюся по спирали стереофоническую анаконду „Пинк Флойда"; анаграмма, провидчески сделанная им на мою фамилию: „Эфрос" - „софэр", то есть „писатель" (а ведь мы тогда еще и не помышляли о том, чтобы пустить корни в ивритской семантике); красивые его руки, за которыми я сперва зачарованно следила, думая: как было бы славно, если бы они вдруг дерзнули меня погладить? - а когда зто и на самом деле произошло -молча мечтала так намагнитить их своим телом, чтобы они не спархивали с него уже никогда!..

Меня к нему, а его ко мне - мистически влекла взаимообратная симметрия наших судеб, и потому-то от грядущего союза двух жертв длительного посягательства чужой нелюбви изначально веяло неким духовным инцестом, что, подобно любому прочему манящему духу запрета, делало наше слияние еще более желанным и верным. Знал ли он - вновь обретая обетованную и как бы переродившуюся в очистительном пламени семью - жену с ребенком, что не просто спасается чудом из все жутче утягивавшей его на самое дно воронки бессмысленного распутства? Ведомо ли было мне, что, связывая себя священными узами с этим, вторым в моей жизни, мужчиной, я не просто застраховываю сына от безотцовщины, а себя - от равнодушного сосуществования под скорлупою затхлого времени?.. Думаю, что да. Предчувствие небывалости долженствующего произойти уживавшееся в нас с ужасом перед неизвестностью -само по себе уже могло считаться откровением, но оно стремительно набухало все новыми шарадами мирозданья, концентрировавшими наше внимание на прорастающей разомкнутости бытийного пространства и на непостижимой обращенности его необъятных чашелистиков к нашим двум крохотным сердцам - бьющимся в унисон посреди океана жестокости! 

<..............................>
.

п