XII
После этого двухголосного экскурса
в чистилище когдатошних семейных разборок моего разлюбезного, остается
лишь поведать о себе грешной. Замуж я выскочила рано, в восемнадцать. И
тут же, почитай с наскоку, напоролась на склочный нрав свекрови... Аглая
Филипповна была у нас женщина дважды разведенная , с двумя детьми от разных
мужей. Все это само по себе уже составляло в некотором роде общественное
положение, так нет же: неудержимо душа ее стремилась к господству и - более
того - к поистине барскому самодурству, изнывая от симбиоза невостребованности
и самомнения! - Еще бы: ведь отец ее старшенького, Кузи, будучи незаурядным
океанологом, скрылся от жены в батискафе на дне Марианской впадины; наследовавший
ему сожитель Марик подарил склочнице русую девчушечку Дуняшку - и вскоре
укатил в свой многодневный велопробег - осев, по слухам, где-то на побережье
Бискайского залива. Так что, судите сами, насколько развита была в моей
свекрови тяга к шири и глуби?.. А тут тебе -двухкомнатная хрущоба с вечно
сопливыми кранами да скарлатинным потолком, на работе же - и вовсе караул:
дослужилась Аглая Филипповна аж до звания старшего лаборанта в крысином
виварии, что при моем бывшем институте. Нет, мне, ей-богу, ее даже жалко
- хоть она у меня не один литр крови выпила: ведь бедняжка, всю жизнь сидя
напротив щерящихся друг на дружку вонючих подопытных грызунов, невольно
перенимала их повадки и, возможно - не осознавая, подрубала сук, на котором
умещалась не только она сама, но и все ее близкие!.. Я даже на эту тему
кинофильм видела - „Мой американский дядюшка", - кажется, бунюэлевский...
Поэтому-то, попав к ней в дом невинным, хотя уже и беременным, созданием,
едва окончившим первый курс мединститута, я настолько сильно была поражена
атмосферой мелочной грызни, подзуживания и зависти, которую исправно подпитывала
вокруг себя ответственная квартиросъемщица, что по истечении положенного
срока - а точнее, с известным опережением законного девятимесячья, роды
мои вылились в пытки инквизиции, а мальчичек появился на свет хиленьким
и затурканным... Муж мой, Кузя, как мог, старался меня ограждить от нападок
саблезубой Аглаи, но та, почему-то взявшая за моду называть своих детей
от мужей-евреев исключительно посконными крестьянскими именами, выискала-таки
повод и объявила мне войну на полное истребление - только за то, что я
Венечку отказалась наречь Карпом... Да и что это за вычуры такие рыболовецкие?
- Не иначе как стосковалась новоиспеченная бабуська по глубоко залегшему
на дне океана первому муженьку и рассчитывала со временем сгонять за ним
внучонка (хотя дала осечку: карп - он существо пресноводное)!.. Не поддалась
я - и правильно сделала: имя Вениамин как-то уместнее звучит в Израиле,
где мальчичек ныне очутился. Но вернемся к свекрови... Бр-р-р! Я хотела
сказать - к воспоминаниям о ней. Была она патологически скупа и могла,
например, затеять эпохальную свару из-за того, что я, прибирая в квартире,
позарилась на свежую, еще не напоминавшую приму публичного дома, половую
тряпку - вместо того, чтобы удовольствоваться старым затасканным рваньем.
А стоило мне, предположим (ввиду спешки и наличия множества других забот,
главной из которых был, конечно же, болезный мальчичек), вскрыть к обеду
одну из банок с мясными консервами - закупленных, кстати говоря, в свое
время мною же и в большом количестве- как прижимистая стерва кидалась меня
упрекать в разорительстве, в разбазаривании потом и кровью доставшегося
ей
скромного достатка...
Когда мне все это встало поперек
горла, мы с Кузей переселились к моим, и в жизни настала передышка. Родители
у меня, правда, тоже не сахар, и даже не сукразит, но обстановка дома все
же поспокойнее. Отец - весь в своих карданных валах и коробках передач:
экспериментирует по части средств передвижения в одном НИИ, - в свободное
же от корпенья время возит на фамильном, поносного цвета „Жигуленке" маминых
алмаатинских родственников из аэропорта и обратно. Родительница же моя,
врач-ортопед, практикует не первый год в интернате для детей-сколиозников,
а это выработало в ней настоятельную потребность поминутно делать окружающим
мозговой массаж: „Фросик, не сутулься: станешь горбатой!", „Алик - (моего
отца зовут Альберт) - ты что, свихнулся - так нагружать верхний багажник?!
Машине хребет переломаешь!" - что, как правило, вызывает ответные реплики:
„Мама! Следи-ка ты лучше за собой!" - „Нора, угомонись! Сиди в салоне
и не трепыхайся - а не то у нашей „Антилопы" и впрямь случится заворот
кишок!.. " В общем, типичная дерганая московская семейка эпохи выдохшейся
гласности... Однако - увы! - и Кузя тоже не вписался в наш интерьер и с
самого начала повел себя отчужденно, зыркнул на тещу эдаким верхоглядом,
тестя матерком поджучил, - словом, незаладилось. А у кого из вас
заладилось бы - пусть первым бросит в него камень!.. Нет, не тем меня разочаровал
мой первый муж, что цапаться начал с сокамерниками по коммунальному быту,
- а тем, что, сызмальства обойденный отцовской лаской, он сам, в свою очередь,
на мальчичка смотрел как на довесок к собственному благоустройству, отпихивал
малыша ногой, когда тот, подползая, пытался вскарабкаться по папе вверх...
Тьфу ты! Опять мне в голову Славкина выдумка лезет про жирафа и улитку...
Мало того, что я после кесарева
сечения, сепсиса и жуткого токсикоза еле жива осталась, а Венечка мой щедро
одарен был в орденоносном роддоме хроническим дисбактериозом, - так ведь
мне вдобавок, когда я немного очухалась, еще и учеба в голову не лезла:
а вы как думали - легко разрываться между мужем с одной стороны и младенцем,
орущим на руках у возмущенной бабы Норы, - с другой?.. Во многом наши со
Славиком первобрачные ситуации напоминали негатив и позитив, - только я,
в отличие от Антонины, не билась в истерике и не корчила из себя творческую
дуру, наоборот: ходила на цыпочках, мечтая всех примирить... Да не тут-то
было! Кузя, с которым мы познакомились в байдарочном походе, был неисправимым
романтиком, сидел с берданкой в какой-то сторожевой будке и зарабатывал
пшик. Понятно, родители пеняли мне время от времени на его непредприимчивость.
Наконец, надоумила я его оседлать компьютер. Заинтересовался он, выучил
фортран, алгол, а после еще один язык, с причудливым таким названием -
я запамятовала... Вскоре вошел он в полосу успеха. Купил себе вожделенную
палатку, надувную лодку, еще кой-какие причиндалы и махнул с дружками на
Енисей. А я летнюю сессию сдавать осталась, напару с искушенным в хворобах
грудным младенцем... Конечно же, мама мне здорово помогала: ведь это она,
можно так сказать, вдохнула жизнь в чахленькое тельце любимого мальчичка.
Да я ведь тоже не безрукая: и обстирывала своего пачкунчика, и баюкала
ревунчика, и с „лозецки" до опупения кормила упрямого не-хочу-не-буду-едока...
А тут - эта фарма (фармакология то бишь): у меня от латинских загогулин
буквально челюсти сводило - вот вам еще одно коренное отличие мое от Антонины,
истово молившейся на языке св. Антония и намеревавшейся даже, по Славкиным
рассказам, открыть клуб латинистов-любителей...
С
Пироговки, где я училась, доезжала
я обычно троллейбусом до Пушки, а там - по прямой ветке до Коломенского.
Но в те дни - когда Кузя в походе прохлаждался, с оравой собутыльников
обивая далекие Енисейские пороги, - уныло мне было до чертиков в глазах,
и я зачастила в кофейню одну, что на Большой Бронной, рядом с Литературным
институтом. Ошивалась там публика экстравагантная: актеришки из ГИТИСа
в широкополых шляпах, стихо- и прозоплеты всех мастей, школьницы- наркоманки
из окрестных подворотен, бредившие Майклом Джексоном с его мастурбирующим
жестом... Гомон всегда стоял, как и дым, коромыслом: мохнатый армянский
воротила чавкал в кругу спаиваемых им богемных потаскушек о расширении
своего бизнеса по перепродаже турецких кожаных курток; еврей-журналист
хорохорился перед приятелем, описывая ему все выгоды и прибыли недавней
своей поездки в Мюнхен; угрюмый черносотенец, киряя за счет расщедрившегося
воина ислама, свирепо колотил по столу кулачищем бывшего боксера и требовал
от приятеля немедленного составления плана по изничтожению хачиков и жидов...
Я же - скромно, мелкими глоточками, попивала на отшибе свой обожаемый кофе
и обреченно зубрилав преддверие экзамена опостылевшую мне аптекарскую галиматью,
слегка разбавленную Конан-Дойлем.
Славик и прежде привлекал мое внимание:
на фоне болтливых выпивох, завсегдатаев сорочьих посиделок, его выделяло
какое-то поистине метафизическое краснобайство (а я высоко ценю умение
всеохватно говорить; когда же он впервые подсел за мой столик, его потертая
куртчонка, порванный ворот клетчатой рубашки, из под которого виднелся
чей-то синий засос, и, в особенности, не вполне еще зарубцевавшийся продольный
шрам на лбу, внушили мне острую сестринскую жалость и жажду участия. „Над
чем вы, девушка, все время так кручинитесь? - улыбнулся он. - Не иначе
как над плачевной участью мадам Бовари?.. " - „Ах, отнюдь, mon ami, - решила
я ему подыграть, - на данный момент мне гораздо ближе фармацевтические
штудии мужа Эммы, несчастного рогоносца..." (Кстати, это было недалеко
от истины: мой Кузя прежде нередко мне изменял, о чем я узнала впоследствии
из бескорыстных источников; впрочем, я и теперь не могла поручиться за
то, что во время таежных ночевок его согревает лишь целомудренный танец
костра). - „У Вас, кажется, проблемы со здоровьем? " - „Не у меня - у моих
будущих пациентов, - если я, конечно, когда-нибудь закончу свой тягучий
лечебный факультет..." - Затем, помолчав, я рассеянно добавила: „И еще
постоянно хворает мой мальчичек, которому скоро исполнится два годика."
- „Как? У тебя есть еще и сын? - преобразился Славик, с подкупающей стремительностью
переходя на „ты". - Ну, так это и вовсе замечательно! Я всю жизнь мечтал
о жене и ребенке - предлагаю тебе не раздумывая выходить за меня замуж..."
Не очень-то мне хочется вспоминать,
как вернувшийся из похода Кузя отпер дверь пустой квартиры, где на кухонном
столике от сквозняка вздрагивала прижатая пустой молочной бутылкой записка:
„Фросик! Мы с папулей увезли Веньку на дачу. Будем в воскресенье вечером.
Целую!" - и как, спустя два часа, уже поужинав и набрызгавшись под душем,
он в семейных трусах радостно ринулся на звонок в прихожую - но на пороге,
вместо жены, узрел мрачного незнакомца, попросившего его от моего имени
удалиться и постараться как можно скорее забыть обо мне; как, после ожесточенного
скулодробления, переполошившего всех соседей по лестничной площадке, вобравший
голову в плечи Кузя, которому я уже лично сообщила, что между нами все
кончено, обреченно отправился восвояси; наконец, как он среди ночи, пьяный
и разъяренный, прихватив с собою дюжего Бугра, из этих „своясей" возвратился
и как самозабвенно принялся месить ногами сонного, ничего не соображающего
соперника, пока я в отчаянии выплясывала совершенно голая на виду у равнодушного
к моим прелестям Бугра, - а затем, с пронзительным воплем: „Есть любовь
на свете, Фрося!" попытался выброситься с седьмого этажа - и как пить дать
выбросился бы, не успей я ухватить его, уже повисшего по ту сторону нашей
совместной жизни, за шиворот своими спичечно-тонкими ручонками...
Гораздо важнее для меня не упустить
другое - то, что предшествовало вышеупомянутой ночи треугольных разборок,
- первый мой визит в Славкину общагу: гулкие схимнически бесцветные галереи,
гулящие жрицы Аполлона в просвечивающихся халатах, лужа блевотины у лифта,
дрыньканье приблатненной гитары за стеной; его комната - поросшая мхом
узничества, книжная полка - забитая разрозненными томами „Всемирной литературы"
плотней, чем рейсовый автобус - колбасным взводом; эхо его рифмованного
речитатива под медленно раскручивавшуюся по спирали стереофоническую анаконду
„Пинк Флойда"; анаграмма, провидчески сделанная им на мою фамилию: „Эфрос"
- „софэр", то есть „писатель" (а ведь мы тогда еще и не помышляли о том,
чтобы пустить корни в ивритской семантике); красивые его руки, за которыми
я сперва зачарованно следила, думая: как было бы славно, если бы они вдруг
дерзнули меня погладить? - а когда зто и на самом деле произошло -молча
мечтала так намагнитить их своим телом, чтобы они не спархивали с него
уже никогда!..
Меня к нему, а его ко мне - мистически
влекла взаимообратная симметрия наших судеб, и потому-то от грядущего союза
двух жертв длительного посягательства чужой нелюбви изначально веяло неким
духовным инцестом, что, подобно любому прочему манящему духу запрета, делало
наше слияние еще более желанным и верным. Знал ли он - вновь обретая обетованную
и как бы переродившуюся в очистительном пламени семью - жену с ребенком,
что не просто спасается чудом из все жутче утягивавшей его на самое дно
воронки бессмысленного распутства? Ведомо ли было мне, что, связывая себя
священными узами с этим, вторым в моей жизни, мужчиной, я не просто застраховываю
сына от безотцовщины, а себя - от равнодушного сосуществования под скорлупою
затхлого времени?.. Думаю, что да. Предчувствие небывалости долженствующего
произойти уживавшееся в нас с ужасом перед неизвестностью -само по себе
уже могло считаться откровением, но оно стремительно набухало все новыми
шарадами мирозданья, концентрировавшими наше внимание на прорастающей разомкнутости
бытийного пространства и на непостижимой обращенности его необъятных чашелистиков
к нашим двум крохотным сердцам - бьющимся в унисон посреди океана жестокости!
<..............................>
.