.
Валерий Николенко

ПРИВЕТБАНК

ГОГОЛЬГОФА, или ГЛАГОЛЫ ПРО ГОГОЛЯ

(ХОХ) МАНХЭТТЕН

Гоголь в той мере будет нашим, в какой мы сможем мастерски о нём писать.

Григорий Грабович

Господа присяжные, прозаседавшиеся и присоединившиеся! Не призываю вас смело кончить дело, но учитесь начинать с чего и кого попало. Пётр Вайль на пару с Александром Генисом сбацали «Американу», где вдоволь нацитировались философских откровений на майках прохожих. Посему не худо, с их подачи, полюбоваться разновозрастной гаммой запросов, надежд и скепсиса.

Молодёжное: «Хорошие девочки попадают в рай, плохие — куда угодно»; «Инструктор по сексу: первый урок бесплатно»; «Обеспечь свою безопасность. Спи с полицейским».

Пожилое: «Друзья приходят и уходят, а враги накапливаются»; «Когда-то было вино, женщины и песни. Теперь — пиво, старухи и телевизор»; «Помните то время, когда воздух был чистым, а секс грязным».

Попутно вспоминается и плодотворный лозунг Карла Проффера: «Русская литература интересней секса». Украинская — не сравнивается...

Не буду гадать, семиты ли Вайль и Генис, однако их ирония довольно хлёсткая: «Поэтому-то так интересно, как коротали время на прогулке Пушкин с Лермонтовым. Скорее всего их волновали вечные темы — поэзия, женщины, евреи». Словно подковырка в адрес «Прогулок с Пушкиным» Андрея Синявского, который, будучи русским, зачем-то публиковался под изысканным псевдонимом Абрам Терц.

Спаянная парочка советских эмигрантов оживлённо поиздевалась над обезымяненным бывшим коллегой, стабильно писавшим два репортажа. Разница в заглавиях зависела оттого, приближалась посевная или уборочная кампания: «Готовь сани летом...», «Готовь телегу зимой...» Соединение мудрого фольклора с на порядок более мудрым марксистско-ленинским учением обеспечивало неуклоннее клона карьерный рост: «И так девять лет подряд, пока его не перевели за талант в инструкторы ЦК».

То есть в комитет, центральнейший из центральных – властный пик единственной и вечно правящей Коммунистической партии Советского Союза. Писавшей лишь себя с большой буквы, а все прочие партии мира с маленькой. Заграница, правда, помогала себе писанием по большому счёту Белого Дома и приравниванием к маленькой нужде кремля.

Приходится напоминать, поскольку всё стремительно забывается и даже я надеюсь задержаться на свете, пока знатоки с умным видом будут расшифровывать аббревиатуру СССР. Буквально впритык к развалу этого монстра, когда я диктовал текст из Ивана Багряного о парторге Попове, чей лозунг: «Лучше переломать рёбра ста невиновным, чем пропустить одного виноватого!» — студент поинтересовался, что такое парторг. Я воспринял любознательность за шутку, но годам позже этого не знал почти весь первый курс. Писали термин и с большой, и с маленькой буквы, слитно, раздельно и через дефис, без «г» в конце и с двумя «т» и «о»...

Появлялись устные расшифровки типа партийный торговец и даже портовый торгаш, но пока что орг не ассоциируется с оргазмом. Было это примерно в 1995 году. Бизнесменами становились — не без исключений — вчерашние партократы, рулившие канувшей эпохой.

Ещё бойко преподавал математику в моём техникуме последний парторг, но недавняя почётнейшая должность становилась неузнаваемой. Сам Александр Игнатьевич не преуспел, хотя попутно с лекторством крутился, изготавливая шикарные ремни — причём, всё своими руками, начиная с закупки кожи. Гордился, что кто-то, выезжая в Израиль, оставил всё в Днепропетровске, но ЕГО ремень прихватил.

Богата парадоксами и Штатландия: «Писатель Саша Соколов попросил грант (стипендию) в солидном университете, чтобы написать новый роман. Ему отказали. Через месяц в этот же университет за грантом обратился американский учёный, собирающийся написать диссертацию о романе Саши Соколова. Его просьба была немедленно удовлетворена». Хорошая тренировка для удовлетворения и писательниц!

В 1991 году слово «грант» ещё объясняли в скобках. Термин «меценат» доминировал над «спонсором». Но прогресс не стоит и не лежит на месте: нынче почти каждый понимает, что такое грант, и — без «почти», — кто такой гарант.

Не нами заведено песочить корифеев, и безрыбья в этом почётном занятии не наблюдается. Вскоре мы убедимся, что Вайль и Генис — на. фоне беспардонных хулителей — сравнительно милосердны, хотя покуда их обобщение может показаться уничижительным:

«Очень уж немного смеха в русской классической литературе, чтобы его редкие вкрапления не ценить как золотую жилу. В одних только Гоголя и Чехова ушла чуть не вся российская весёлость. Атрофировано чувство юмора у Толстого, Тургенева, Бунина. Едва-едва брезжит у Гончарова. Даже у Салтыкова-Щедрина всё, кроме «Истории одного города», — мрачная сосредоточенная сатира. Особый случай — с Достоевским. Его блестящий юмор существует как-то сам по себе, в отрыве от образа писателя и представления о его творчестве.

Должно, видно, пройти время, чтобы Достоевский занял место не только в ряду психологов и философов, но и в ряду юмористов. С Гоголем же всё ясно: он уморительно смешон, и потому над ним можно беспрепятственно и безнаказанно смеяться».

Довольно расхлябанный поток свободомыслия. Нарочно или невзначай эти два носителя не совсем славянских фамилий сосредоточили русскую весёлость в руках украинцев. Ведь Гоголь не стыдился афишировать своей «хохлацкой души».

Чехов кокетливо называл себя хохлом — в диком симбиозе самоунижения и гордыни. Достоевские столетьями обитали на Подолье (о возможной подмене отца Фёдора Михайловича я уже писал, базируясь на глубинном исследовании Игоря Волгина).

Перечитаны ли девяносто томов Толстого на предмет розыска редких вкраплений комизма? Словечко атрофия ведь совсем отпугивает немочью. Хотя бы чуток смягчающий особый случай случки с юмором...

Чехов считал прозу Щедрина длинной и скучной, утомлялся от однообразной манеры. Лично я не свёл бы потешную сказку о кормлении мужиком двух генералов сплошь к мрачной сатире. Тургенев, может, и не хохмил в творчестве, но какие размашистые розыгрыши отчебучивал в жизни! Мог созвать гостей, настояв, чтобы ничего не ели, и встретить их ухмыляющимся замком. После этого так убедительно оправдывался, что через время повторил фокус с той же — отнюдь не глупой — аудиторией.

Если бы Вайль и Генис ограничили классику временем заката Толстого... С особой же Бунина они прихватили ВСЮ первую половину XX века. Как тогда можно проигнорировать смех Тэффи, Аверченко, Булгакова, Маяковского, Зощенко, Ильфа, Петрова, Платонова, Шолохова?

Очень непросто, перечисляя походя, избегать неточностей. Я иронизировал над Ахматовой, которая взяла псевдоним татарских предков и стыдилась законной фамилии Горенко. Оказалось же, что отец запрещал ей поэтическую карьеру, и она поклялась не бросать на него пятна.

Конечно, полной информацией никто не располагает. Авторитет объявляет по первому каналу украинского радио, что ещё до брака с Гумилёвым она (с)пала с Голенищевым-Кутузовым. Сама Ахматова называла себя с узким кругом бражницами и блудницами, прибавил ей комплиментов в небезызвестном докладе Жданов, однако надо ли знать о таких интимах случайной многотысячной аудитории?

Возможно, доселе не раскопали, была ли она ещё девушкой, когда вешалась в семнадцатилетнем возрасте, но гвоздь того сезона подкачал, выпав из стены. Кто поручится, что на историческое решение судьбы не влиял плюс-минус веса невинности?

Не помнится, чтобы смеялся, читая Ахматову. Вообще, стихами её не восторгаюсь, однако считаю перевод шедевра Ивана Франко «Зачем приходишь ты ко мне во сне?» равным оригиналу. Позволительно ли, допустим, мне причислять поэтессу к атрофированным?

Это она проницательно отозвалась о молодом Бродском, что, дескать, преследованиями власти делают Рыжему биографию. Ахматова крылато назвала доежовское правление Сталина сравнительно вегетарианским. Знала ли она, что Гитлер — вегетарианец? Я это слово впервые вычитал у Ильфа и Петрова.

Неужели им двоим одновременно пришла идея таким образом проехаться насчёт бедности простонародья? Петров мог бы не состояться «при наличии отсутствия» Ильфа? И наоборот?

Увидав торчащую из кармана Евгения Евтушенко шикарную авторучку, Ахматова мгновенно поинтересовалась, а где он носит зубную щётку. Может, это анекдот? Трудно представить, чтобы шутка пришла в голову кому-то — и чудик приписал её не себе. Так что, может, у Ахматовой даже не совсем редкие вкрапления юмора? И, как у всякой самобытной глыбы — ОСОБЫЙ СЛУЧАЙ?

Возможно, изо всех страстных рыбаков лишь Остап Вишня имел аномалию — есть не собственный улов, а купленных в гастрономе привозных миногов. Достаточно ли знать такие подробности? А каких миногов он потреблял на каторге — в десятилетней сталинской школе выживания?

Я к тому что Вайль и Генис правильно делали, не боясь приблизительных суждений. Всех нас поправят — в подходящее время — по Божьему велению или бесовскому хотению.

Почему над Гоголем ПОЗВОЛИТЕЛЬНО СМЕЯТЬСЯ? На это Вегетарианцы (почему бы не подурачиться алфавитно с дуэтом их фамилий?) дают пространный ответ: «В сознании русского человека Гоголь почти такой же свой, как Пушкин. К нему можно и нужно относиться фамильярно, запанибрата, слегка свысока. Это довольно странно: ничего в жизни Гоголя не располагает к насмешливому отношению. Не сравнить, например, с Толстым. Тот и вегетарианец был, и ханжа, и пахать выходил исключительно к курьерским поездам — казалось бы, поводов для иронии множество. Но не откликнулось народное творчество на его чудачества (кроме известной песни)».

Мне известны только слова: «В имении, в Ясной По(д)ляне, жил Лев Николаич Толстой. Он сала и мяса не хавал, ходил по поляне босой». Дальше что-то о жене Софье Андревне, которая, напротив, любила пожрать. Забылось — и кстати, так как у меня произошло нешуточное событие: родилась внучка Софья Александровна.

«Совершенно избежал надругательств Достоевский, никак не отражён в фольклоре Тургенев, никаких порочащих фактов не рассказывают про Гончарова. Гоголь же следует вплотную за Пушкиным, опережая даже Лермонтова, — в качестве героя невероятных историй, фантастических домыслов и, главное, анекдотов. В знаменитой серии анекдотов про русских классиков — с полным пренебрежением авторитетом, с немыслимо грязными подробностями интимного быта, с простодушным цинизмом и наивной грубостью — Пушкин, несомненно, главный герой. Но если завязка всегда одинакова: «Как-то Пушкин с Лермонтовым...», — то и к развязке почти всегда поспевает неизменный Гоголь (часто вместе с императором Николаем). Непьющий, целомудренный, тихий — чем это он так потрафил фольклору? Ну, длинноносый, ну, смешная фамилия — вроде бы этого мало.

Всё дело, конечно, в чувстве юмора, в смехе. В том, что гоголевские произведения можно пересказывать хохоча. В том, что его повести и пьесы сами вошли в сознание как анекдот: независимо от личности автора (у Пушкина как раз он сам анекдотичен)».

Насчёт «никаких порочащих фактов» — не мешало бы самоуверенным талдычникам ознакомиться с романом «Вся королевская рать», где убедительно показано, как шатка добродетель каждого из нас. В полемическом эссе «Несвятые» я изобразил безжалостные литературные войны между гениальными людьми, которым призванием предписано шефствовать над этикой. Может, Гончаров — похвальное исключение, избежавшее столбовой дороги грехопадения? При таком выборе Господь не наделял бы его весьма заметными психическими отклонениями.

Гоголь не был тихоней и страдал в сексуальном плане. Нелепо называть непьющим человека, в рационе которого то и дело присутствовали спиртные разносолы. Даже в козье молоко он прибавлял рому, именуя сваренное лакомство гоголь-моголем. Аппетиту способствовала перед обедом рюмка водки, посреди трапезы — рюмка хереса, попутно с собеседниками — бокал шампанского. Размеры ёмкостей мне неизвестны, но при таком постоянстве иной считал бы себя алкашом.

Его произведения, конечно же, можно пересказывать ХОХОЧА. Но — уточним — никак не без урона. Современники заверяли, что на сцене «Женитьба» менее цельна и смешна, чем в чтении самого автора. На что уж Василий Жуковский был талантлив, но он утверждал, будто бы ему никогда та к не нравились собственные стихотворения, как после озвучивания их Гоголем.

Насчёт анекдотического Гоголя, то мне серии не попадались — и даже с одиночками не везло. Помнится, на филфаке Плюшкина называли ширинкой на человечестве. Такое мог болтонуть впервые и я сам, на чём не настаиваю. Повсеместно же забавлялись интерпретацией оружия Тараса Бульбы, направленного на Андрия: «Чем тебя породил, тем тебя и убью!» Без голубого: «А поворотись-ка, сынку!»

Эмигрировавшие из совка пилигримы вполне предприимчивы в поимке не одного зайца. Они выполняли роль дырочки, в которую принято подглядывать. Но не женской, а вполне европейской. От стекляшки окна, прорубленного небиблейским Петром, можно было лицезреть и заатлантические дали.

На 22-й стрит Манхэттена нашинские «стали свидетелями очередного — весёлого и талантливого — поругания русской классики». Талантливое с поруганным не очень вяжется, посему приличнее бы назвать нью-йоркское представление спорной интерпретацией, пародированием замысла Николая Васильевича. Вайля и Гениса «захватила гоголевско-мейерхольдовская фантасмагория, помноженная на абсурд американской постановки».

Сначала они заподозрили в «Ревизоре» новый персонаж — Колесникова, однако мигом сообразили, что это милейший «Кхолестакофф». Через, мягко говоря, неимоверную компактность театра приходилось побаиваться Держиморды. Вай-вайль, едва не наступили на генисалии! Выше пояса мог заехать в ухо (хорошо, если без горла и носа) Городничий. Марья Антоновна была вполне компетентна сладострастно ущипнуть зазевавшегося зрителя. Зри в корень!

Простакам приходилось втягиваться в асоциальность, эротику, мистику. «Совершенно непристойная (и довольно невнятная) сцена, которой у Гоголя не было, — возня слуги Осипа с поломойкой — вызвала наш интерес, особенно пристальный потому, что разыгралась прямо у нас под ногами, так что слюна сладострастия летела на ботинки. Через плечо почтмейстера мы рассматривали порнографические открытки, которые он показал развратной дуре Марье Антоновне. Анна Андреевна переодевалась так подробно и так близко, что хотелось в смущении выйти в фойе, если бы оно не служило зрительным залом и сценой».

«Что касается асоциальности, то есть поворота от сатиры на самодержавный режим к общечеловеческим проблемам, то Мейерхольда правильно ругала советская критика: гоголевские чудовища из «Ревизора» живут всегда и везде: в Санкт-Петербурге, в Америке, на Брайтон-Бич. Да что далеко ходить — мы и сами такие». Как раз в духе междусобойчика, над кем и чем смеёмся. Наши ценители удовлетворены:«... при всём абсурде своего бытия американский театр поставил мейерхольдовский спектакль по гоголевской пьесе — хорошо. Смешно, изобретательно, лихо».

О каком абсурде речь? Или потому, что горбачёвская перестройка уже была необратимой (хотя публикация в журнале «Знамя», апрель 1991—незадолго до путча ГКЧП), или такие Вайль и Генис правдолюбы, космополиты, диссиденты — они не смакуют кошмаров американских джунглей, безработицы, расовых проблем, бездуховности. Абсурдным выглядит существование команды призванных. Здесь ничего от моего тяп-ляпного каламбура: «Припадочную труппу не пополняли только трупы». Уровень — профессиональный и для НАС престижный, так как, кроме Гоголя, играются Софокл, Сенека, Шекспир, Мольер, а режиссёр не чурается подметать убогих размеров помещение.

О прибыли смешно и говорить. В зале 32 места. Если цену билета (8 долларов) умножить на 41 аншлаговое рыло, то получится 328 зелёненьких. Вычтем расходы на помещение, свет, аппаратуру, костюмы, печатание программок... И оставшийся ноль разделим на 17 актёров, занятых ревизорствованием.

Резюме наблюдателей: «Что-то непохожее на ту Америку, в которую мы ехали и в которой оказались. Разве это не наша российская привилегия: безденежная духовность? Разве не мы одни во всём мире отвергаем материальные блага ради интеллектуальных радостей?» «Как легко рушатся удобные и приятные схемы: у них — деньги. У нас — дух. Как просто убедиться ещё и ещё раз в том, что такое разделение проходит не по государственной границе или национальной принадлежности. Дуглас Овертум, Джанет Ферроу и их товарищи — стопроцентные американцы, достаточно молодые, чтобы выбрать любой иной путь в жизни, и достаточно взрослые, чтобы не считать своё занятие юношеским увлечением».

Концовку стоит выделить: БЕДНОСТЬ может быть унизительной и убогой, а может — СВОБОДНОЙ и ВЕСЁЛОЙ.

Нашлись бы у меня к авторам и вопросики. Они — впрочем, добродушно — пишут о ГЕНИАЛЬНОМ ИЗДЕВАТЕЛЬСТВЕ над Гоголем, которое позволил себе в 1926 году В.Э. Мейерхольд, поставивший весьма спорную версию «Ревизора».

«Спектакль вызвал бурю негодований посягательством на самое сокровенное». Были «затронуты святыни». «Возмущались не просто тупые чиновники, но и прогрессивные писатели, художники, артисты.

Злую и блестящую пародию на мейерхольдовскую постановку оставили в «Двенадцати стульях» Ильф и Петров».

Оставили... А я вот в настУльном романе заметил только «Женитьбу» Гоголя, где «автор спектакля и главный режиссёр Ник. Сестрин». Некий театр Колумба(рия), не открывая ни Америки, ни двухколёски, показал её премьеру последним спектаклем сезона, после чего «уезжал в поездку по Волге». Эллочка бы не нашлась, как достойнее отреагировать на неуклюжую тавтоложку. Жуть? Мрак?

Хо-хо! Мания преследования у меня не зашкаливает, посему глупо заподозрить, что Бенедикт Сарнов — в (бес)порядке кровной мести — оттяпал в моём кишинёвском издании ревизорские страницы. Всё-таки только «Женитьба». И не Мейерхольда. Да и годик невпопад — 1927.

Такова (г)оголённая правда публицистов. Возмущение и восторг совершенно не комментируются. Что злое, а что блестящее, не удосужились растолковать, хотя мы с Тютчевым и хнычем, поскольку самим нам не дано предугадать. Представление в «Театре 22» (на 22-й стрит Манхэттена) — это «уже четвёртый план издёвок».

Странная нумерация, которую можно и сокращать, и раздувать. Пройдусь по собственному максимуму без Муму.

1.«Насмешки Гоголя над самодержавием», да ещё «так явно заложенные в образ Городничего и его шатии», давно уже признаны примитивнейшей трактовкой. Гоголь мог подтрунивать-издеваться (слишком разные позиции!) и над самодержавием в целом, и над конкретным монархом, и над общечеловеческим уделом, и над собой лично, развенчанным через ряд образов. Спасение ожидалось им от любого Годо: Бога, царя, прогресса, самосовершенствования.

2.Уровень Мейерхольда таков, что — независимо от намерения поиздеваться над текстом или вытряхнуть невиданный калейдоскоп свежих взглядов — Гоголь продляется в вечности, вырвавшись из николаевской России во всечеловеческие и вневременные измерения.

3.Со стульной колокольни Ильфа и Петрова обожаемый ими Гоголь всего лишь мелькнул не самым лучшим сочинением как изуродованный, но не жалкий, не вопиющий о помощи автор. Всеволод Эмильевич упоминается мельком — устами афишированного в «Женитьбе» Симбиевича-Синдиевича. Фамилия этого вещественного оформителя попадается то и дело — очевидно, как дурацкая, понукающая ржать. Он с жадностью расценивает художества Бендера на пароходе: «Поручили бы оформление транспаранта мне. Я бы его так сделал, что никакой Мейерхольд за мной бы не угнался».

4. Откуда у Симбиевича-Синдиевича такой апломб, что за ним бы гонялся едва не лучший режиссёр страны? С олимпийского уровня Сталин возвысил слегка тронутого Гоголя до вершин, на которые не вскарабкивался и (про)двинутый отец Фёдор.

Честь прикончить Мейерхольда Сталин возложит на Берию. Неужели соавторы Вайль и Генис в лучших традициях чёрного юмора намекают, что соавторы Ильф и Петров стояли у истоков травли выдающегося театрального экспериментатора?

Последних — как в меру ручных, преданных делу, поругивающих Чемберлена и США — тиран убирать не спешит, по-грузински положившись на русский авось. В запасниках АВОСЕЙ сработают туберкулёз и катастрофа самолёта.

5. Манхэттенская труппа привыкла к демократическому разнообразию вкусов. Демонстрировать свои поиски миллионам тоталитарных одноканальных зрителей они не могли и реализовывади непродажное призвание в скромных возможностях теории малых дел.

6. Не ва(й)ленродя, промчавшиеся по «Американе» Вайль и Генир — остроумно и нетенденциозно — продемонстрировали перестроечному населению блеск и нищету куртизанствующего Запада. Правда, их откровения запоздали: узники распавшегося совка предпочитали расценивать заграницу собственными пятью чувствами.

7. Николенко смотрел на мир Божий из спального района Днепропетровска. Никак не прувыкну, что ныне пру на прувах соавтора известнейших личностей, комментируя их шедевры залежами собственного юмора. В русле уже цитированных высказываний уточню, что к преуспевшим собратьям отношусь слегка фамильярно, чуток запанибрата, но ни(с)колечки не свысока.

Раз над Гоголем позволено «беспрепятственно и безнаказанно смеяться», то почему бы не распространить это право налево? Если Ильф наивен до наильфности, то за двоих должен петрать Петров. Правомерна и ильфтернатива. Гаврила ждал в засаде Ильфа — да вот Петрова подстрелил.

<............................>
.

п

__________________________________________________________________________________________________