.
Валерий Николенко

ПРИВЕТБАНК

ГОГОЛЬГОФА, или ГЛАГОЛЫ ПРО ГОГОЛЯ

 

СЛЁЗОГОННОЕ

 

                                                         Не плачь девчонка: это сделает за тебя Гоголь.

                                                                                          Валерий Николенко

 

Жаба меня задавила. Хотел взять эпиграф у Лины Костенко, где мартовскую вьюгу укрощает Гоголь: «Но уже 1-го апреля полегчало и заплакало, и улыбнулось сквозь слёзы». Или смехотнуло?

Пущай Лина Васильевна (перед)охнёт от моих комплиментов. Уже слегка неловко расточать их во многих книгах: того гляди пришьют, что долизываю преданья старины глубокой.

Дивидендов не имею: аргументированно хвалил поэтессу неоднажды, однако пообщаться не пытался с помощью ни одной связи. Почтовой, подпольной, половокружительной...

Видно, не заметила она меня в конвульсирующей графоманской ряби. Даже в журнале «Січеслав», ЕЁ ЮБИЛЕЙНОМ номере (№ 23, 2010), в котором ей воздаются заслуженные почести и случайно присоседились 44 страницы ПРОДОЛЖЕНИЯ моей «Дружляндии».

Она СОСТОЯВШАЯСЯ на моё состояние не влияет. И всей гениальности её не хватит предположить, что каждый талант, отрезанный злыми (частенько патриотическими!) силами от народа, это и ею проморганное «берестечко», мешающее нации встать с колен.

Вот и мне ближе к телу своё: рубашка, ночнушка, девчонка. Тем более, что первоапрельское предложение Лины Костенко приведено полностью и нет в нём гениальной энергетики.

Нырну в юношескую запись Юлиуса Фучика: «Гоголь это настоящий образец сатирика. Ни на минутку не оставляют его остроумные сравнения, юмор, единственная, никому другому не свойственная улыбка. Если б слова о сатирике, который втайне плачет, не были бы столь избитыми, я употребил бы сейчас это изречение без колебания».

Без колебаний и мига не проживёшь. Пока я перебирал синонимы к слову «заяложенный», мелькнуло сравнение: если в компактной Чехии уже девяносто лет назад этот трагикомический коктейль казался банальным, то с тех пор да ещё и в планетарных масштабах, с которыми я дружу, проблема кажется избитей всех целок мира.

От Гоголя не отмахнёшься детской песенкой: «Кап-кап-кап не надо плакать. В жизни бывает горе такое, из-за которого плакать не стоит». Слёзы входят в неафишированную себестоимость книги, а причастные к её миру личности изощряются перетрактовывать заслёзье.

Г. Мунблит оригиналит путём нехитрой рокировки, назвав свои воспоминания о Зощенко «Слёзы сквозь смех». Б. Крутиер видит в жизни так много смешного, что плакать хочется. Попадает в антологии и непрутковский Виктор Жемчужников: «Юмор это смех до слёз, а сатира — это смех сквозь слёзы».

Мудростью веет от амбивалентного совета Александра Ратнера внучке: «Так смейся теми же глазами, которые меня оплачут».

Даже грубоватый Игорь Губерман раскрывает тему без ругательств: «В душе осталась кучка пепла, и плоть изношена дотла. Но обстоят великолепно мои плачевные дела».

Как всегда, потрясает находчивостью Фазиль Искандер: «Сквозь слёзы родителей смеётесь...» Так говорит разгильдяям директор школы, словно выпрыгнув из «Шинели». Его имя Акакий. Но без перебора: отчество Македонович.

Как бы не потерять контроль над тем, что обещаю в заглавии. Вспомнилась цитатка: «Да Гоголь и есть Александр Македонский. Так же велики и обширны завоевания». Не сразу поверишь, что автор её, Василий Розанов, сводит завоевания Гоголя к «гениальной и преступной клевете».

Невозможно остановиться под шквалом ассоциаций. О своей повести «Шапка» Владимир Войнович сказал: «Эта шапка сшита из шинели Гоголя». Ситуация куда саркастичнее: если царский чиновник копит денежки на шинель, то в СССР подносят шапочные награды: только функционерам и сорт зависит от должности.

Мой вклад скромный. Я при коммунарах в писательском союзе не был, мёд-пиво с соцреалистическими ПУШКИНЫМИ не пил. Даже фильма не видел, в угоду названию которого дурашлину придумал: Москва не верящая слезам столица. Затем уточнил: крокодильим слезам.

Через палку-другую эпидемия перебросила моё вдохновение в усреднённую Азию: Пташкент столица птичьего гриппа. Хотя бы Свинница не стала центром свиного. Не обидел ли я подолян? Довольно их амбициям ставки фюрера и благоухающего Крижополя.

Считается, что общая черта юмористических произведений это соединение КОМИЧЕСКОГО (смешного, забавного, шутливого, нелепого, прибацнутого, бессмысленного, иррационального, парадоксального., незначительного...) ещё с чем-то: серьёбзным (Шопенгауэр), возвышенным (Лацарус, Липпс), трагическим (Зольгер, Жан Поль), трогательным (Стерн), великим, значительным, рациональным...

Шиллер характеризовал эту смесь как особое чувство, соединяющее насмешку, почтение и грусть. Под пером Лаубе горе целовалось с радостью. У Лацариуса юмор одним глазом смеётся, а другим ухом плачет.

В. Блейк афористичен: «Избыток скорби смеется. Избыток радости плачет». Соревнуясь в остроумии, я придумал название салона «Оскорбота» (оскорблять и скорбеть).

Возможно, и Шевченко не противился бы синтезу. Однако в стихотворении «Гоголю» провозглашается специализация: «Ты смеёшься, а я плачу, мой великий друже!» Конечно, если здесь речь о собственных произведениях, а не о восприятии Гоголевых.

Да и впереди у Шевченко ещё бездна САТИРИЧЕСКОГО смеха. Он уже прошёлся по палконосцу: «Гуляет батюшка, гуля! Ура!.. Ура!.. Ура-а-а!». Прокомментировав: «Смех и слёзы!»

У Леси Украинки два понятия тоже разграничены. Сызмальства болея, она гордо смеялась, дабы не плакать. Это не творческое кредо, а стоицизм эмоционального поведения. Из души пёрли «слёзы-перлы».

Пытаясь постигнуть тайну «Мёртвых душ», профессор и редактор СП. Шевырёв апробировал теорию о ДВУХ Гоголях: художнику принадлежит смех, а человеку—грусть. Кроме того, «если от высокого до смешного один шаг, то, наоборот, от смешного до высокого нет пути: между ними бездна».

Славянофил Ю.Ф. Самарин считал, что Гоголь пытается породниться со своими уродливыми персонажами, отыскивает в себе их недостатки с целью внутреннего очищения.

Не без того. Поплакаться можно не только в мелодраме. Очищение слезами входило в понятие катарсиса, выдвинутого Аристотелем. Трагедия вызывает у зрителя сочувствие к страждущим героям, страх за их судьбу, праведный гнев на злодеев и душевным волнением очищает от пороков, эстетически воспитывает.

Во многом солидаризировался с древнегреческим учёным Фрейд. Австриец разработал новый метод психотерапии, который едва не назвали катартическим. Анекдоты, шутки, остроты, акцентируя внимание на чужих проблемах, становятся целительной отдушиной. Больше всего расслабляют анекдоты злые, крайне неприличные, ибо каждый из нас кому-нибудь подчинённый, отчего пускай абстрагированно стремится нападать и развенчивать.

Ждать погоды от ещё не рождённого Фрейда Гоголь не собирался. Думается, он вооружал себя тем, что в устах городничего выглядело крахово: «Над кем смеётесь? Над собой смеётесь!»

Где-то я философствовал: если ты сатирик и издеваешься над чужими пороками, то это присвоенное себе право подобает компенсировать как минимум самоиронией. Самобичевание—удел мазохистов, и можно с ним не торопиться: ведь и без него потомки Аттилы ревностно несут в веках бич Божий.

То, чего городничий остерегался, писателя, наоборот, спасало. Ведь можно прикалываться к себе ИНКОГНИТО, навязывая приватизировать собственные грехи персонажам. Покаянный плач и тонизирующий смех хаотично рождаемые в процессе творчества параллельные эмоции.

Пускай Гоголь презирает деньги и не берёт взяток, но он же одалживает и вовремя не возвращает. Более того, НЕ СОБИРАЕТСЯ ВОЗВРАЩАТЬ! Фантазирует перечислять гонорары в помощь незнакомым бедным студентам (чем не Манилов?), а приятели-благодетели остаются с носом при весёленьком носатом должнике.

Чего стоит сексуальное неблагополучие? Врач А.Т. Тарасенков зафиксировал не на фиксе: «...сношений с женщинами он давно не имел и сам признавался, что не чувствовал в том потребности и никогда не ощущал от этого особого удовольствия; онании также не был подвержен».

САМ ПРИЗНАВАЛСЯ свидетельство, достойное сарказма: комический вариаіят алиби. Сношений не имел ДАВНО или НИКОГДА? В рамках псевдонима Никогдаша. Если всю жизнь НЕ ЧУВСТВОВАЛ ПОТРЕБНОСТИ, то зачем пробовал жениться незадолго до смерти?

Чехов (конкурентоспособный Гоголю юморист и сатирик, исторически отдалённый на полстолетья) до семейного статуса доковылял. Правда, отцовства не хлебнул стало быть, Эдиповых комплексов не порождал. Когда женился, Бунину казалось, что коллега идёт на самоубийство.

Всё выдавливал Антон Павлович из себя раба, чего не делала простодушная курочка Ряба. А сперма кем-чем выдавливалась-извергалась в нужн(иков)ом направлении? Как лекарь мог не только глазами, довооружёнными очками, налюбоваться стриптизными пациентками. Рисовал быт не без целкосбыта московских домов терпимости. В кругосветном путешествии (идущем через Сахалин, что напомнило мне нестандартное расположение желудка Гоголя) не забыл посетить парижсісий бордель. Бог весть, сулила ли ему «на!» Нана.

Нет, чтобы воспользоваться готовым, Чехов призывал алкающего алкоголь брата «укротить и облагородить половой инстинкт». Укротить это не укоротить бубурку. Но в том же скопецко-евнуховском направлении, когда «нужны от женщины не постель, не лошадиный пот (...)». Не проще ли новые инстинкты выводить?

Вот так лекарь и мыкался со скользкой половой репутацией. Невест имел больше, чем и мял. Половые ищейки «или не решались углубляться в интимный мир писателя, или не могли преодолеть броню чеховской скрытности, позволившей ему утаить свои истинные чувства и от современников, в том числе от родственников, и от будущих исследователей» (В. Рынкевич). Они, например, оперируют эпистоляриями с Ликой Мизиновой (98 её писем Чехову и 67 от него), но ничего не знают о количестве коитусов, дабы высчитывать пропорции.

Из писем тридцатилетнего Чехова к Суворину: «У меня растёт брюшко и начинается импотенция»; «Жениться не желаю и на свадьбу прошу покорнейше не приезжать». Рынкевич нас успокаивает: «Конечно, Чехов не был импотентом, о чём говорят хотя бы его отношения с Г. Пановой, Л. Яворской и женитьба на О. Книппер».

Лучше бы ГОВОРИЛО, если бы они с женой чаще жили вместе и приплоду дождались. Чтобы Книппер не считала себя «мифической женой». Лика Мизинова даже назвала Чехова трусом в неснимаемых трусах и писала: «Я осталась для Вас кусочком сыра, который Вы не захотели скушать». Специалисты находят у писателя то, что Фрейд назвал «расщеплением чувственного и нежного».

Аж невдобняк слышать сюсюканье Чехова: «Ночью мужья спят с жёнами, соблюдая всякое приличие в тоне и в манере, а утром они спешат надеть галстук, чтобы не оскорбить женщину своим неприличным видом».

Теперь перебросимся на полвека назад. «Гащивал Гоголь в имении Смирновых. Здесь подметили, чем занимался Гоголь по утрам: лёжа в постели, он брал свой сапог и долго, со всем вниманием, рассматривал каблук сапога» (Т. Пащенко).

Классик мог себе позволить воспринимать мир через каблук, тогда как наш брат-акселерат оценивает Ойкумену на предмет халявы. Однако ПОДМЕТИЛИ! «Чем занимался» во фразеологии с онанизмом перехлёстывается. Не следует ли понимать, что за Гоголем подглядывали? В какую же дырочку, щель, скважину? Как часто и у одних ли Смирновых? Слуги сами на пари закладывались, что подловят, или хозяйка тренировала из них разведчиков? Я уж молчу, что гения такого масштаба ещё долго будут прощупывать в вечности целые поисковые экспедиции.   ,

«Отвращение к женщинам и страх секса, как считает американский руссист Саймон Карлинский, подтверждают гомосексуальные ориентации Николая Гоголя, несоответствие которых общественным и особенно религиозным нормам стало основной драмой жизни писателя. В классической монографии «Сексуальный лабиринт Николая Гоголя» (1976) Карлинский детально проанализировал все главные женские и мужские образы Гоголя, а также мотивы любви и брака («женитьбы») в его произведениях, продемонстрировав, что женщины в мире Гоголя всегда ассоциируются с ведьмовской, опасной для мужчин силой, а «мужские характеры Гоголя, ищущие любви, брака или сексуальных побед, быстро и непременно караются смертью, унижением и другими катастрофами». Красноречивейший пример последнего — Андрий Бульба».

Конечно, это не я, а Соломия Павлычко проработала «классическую монографию» в оригинале. Когда б и нам такое счастье, то мы, ясное дело, поумнели бы, но могли б и попасть под гипноз заокеанской концепции. Пока же этого не случилось, здравый смысл слегка огрызается. Убеждён, что женские персонажи «Ревизора» не безобразнее мужских, как и «дубиноголовая» Коробочка в «Мёртвых душах», не говоря уж о количественном преобладании мужских уродов.

Случаем, не женщины стибрили у Акакия Акакиевича шинель? Разве в «Старосветских помещиках» жена — этически-эстетический антипод своего мужа? В меру симпатичны и ведьма Солоха, и матушка-царица. А воскресни Оксана — разорятся производители «Импазы».

Вписывается ли в концепцию Карлинского вымечтанная Гоголем русская девица, «какой не сыскать нигде в мире»? А ведь Гоголь — при массе причуд — не уличён документально в том, что другие себе охотно позволяют. Например, Гашек — без малейших голубых намёков в тексте — в небульварной серии «Жизнь замечательных людей» фигурирует на фотографии с приятелем... в дамских купальных костюмах.

Карлинскому угодно подозревать Гоголя в гомосексуализме, а Розанову — в некрофилии. Последний сам женат на в матери годящейся ему Сусловой — бывшей любовнице Достоевского, чаще отказывавшей тому, чем дающей. А по версии (шуточной?) Василия Аксёнова, недоданное Фёдору Михайловичу преподносилось Марксу Карловичу — на блюдечке с КАПИТАЛЬНОЙ каёмочкой. Розанов, довольствующийся залежалыми остатками (чтоб не сказать — останками), со смаком пишет о выведенном Гоголем целом пансионе покойниц — да всё «молоденьких и хорошеньких».

Пардон. Я так понимаю безопытно, что и гомосеку, и некрофилу НА ком-то (или ПОД) кончать надобно. Может, достигать оргазма на ВООБРАЖАЕМЫЙ объект? Прикидывает ли карлинсканец, кто из трёх Бульб больше возбуждал писателя?

Меня коробит не Коробочка. Как мог Гоголь, истощённый душой и телом, предлагать себя в мужья юному, «небесному» существу графского рода?' Думал ли писатель, что ей может понадобиться не только рука и сердце? Воображение мигом подбрасывает ИДИОТА, который у Достоевского ТРЁПОМ пленяет двух красавиц.

И Гоголь, и Мышкин — не из тех, о ком я писал: «Парень любовался девушкой покуда глазами, но и руки заняли очередь». Им ближе идеал объявления: «Желаю познакомиться с девушкой. Дальнейшую невинность — гарантирую».

Хватает и таких ГАРАНТОВ. Слёзы нереализованных соитий и отцовства Гоголь перетасовывал в смех пьес. Одна — из «Женихов» переросла в «Женитьбу», которая, кстати, привлекла внимание Мейерхольда, когда Остап Бендер охотился не за стульями, а за маминой сисей (Херсон, 1903 – 1904). В другой и более знаменитой отсутствующую кучу женихов компенсирует Хлестаков, волочащийся синхронно за дочерью и маман.

Если же Гоголь запрограммирован Господом на извращения, то вполне резонно камуфлировать их, приглашая в партнёры рта и собственный зад, играя роль старика, или назойливо трындеть об особенностях своего желудка.

По согласным Гоголь годится в братья Гегелю. Немецкий философ старший на два поколения (1770 –1831), но читал лекции по эстетике на склоне лет. Их публикация (не говоря о задержках с переводами) приблизительно совпала с триумфальным дебютом Гоголя.

Всё это меня интересует потому, чтобы невзначай не приукрасить нашего земляка чужими лаврами. Гегель чуток впереди во времени: «Слеза указывает на скорбь, улыбка на светлую ясность, и улыбка в плаче означает внутреннее успокоение в испытываемых муках и страданиях».

Позиция Гегеля стоически-примиренческая: мир несовершенен, большие или меньшие страдания — неминуемы, но человеку, обречённому нести тяжкий крест, значительно легче справляться с этой почётной миссией, не гнущаясь улыбкой при первой же возможности.

Творец юмора демонстрирует БОГАТСТВО ДУХА. Сам Гегель, скорее, потреблял и оценивал юмор, нежели созидал. Трудолюбивый, неторопливый, он припоздал и в славе, и в браке, однако в подходящий момент женился со всеми удобствами, дал жизнь детям, а также старо- и младогегельянцам.

Отсутствие призыва к протесту не устраивало советских исследователей. «Мысль Гегеля совершенно ясна: улыбка, смех юмора превращают страдание в радость, благословляющую наказующую божественную руку; они результат добровольного смирения перед тем ходом вещей, при котором меньшинство сидит за пиршественным столом, а большинство глотает пыль» (В .Я. Кирпотин).

Что глотал Кирпотин, известно разве что его родственникам. Судя по шикарному трёхтомнику трудов, учёный не бедствовал, а БОЛЬШИНСТВО осчастливливал теоретически и не за счёт себя. У Гегеля позволялось брать ценную диалектику, хая за всё остальное: от идеализма до приспособленчества к буржуазным устоям.

Гоголь же был наш в доску, за исключением давно раскритикованных Белинским «Выбранных мест».

Смех Гоголя считался ОБЛИЧИТЕЛЬНЫМ, и такие самопризнания, как в письме к Жуковскому, литературоведами, достигшими сытой жизни на постах, не цитировались: «Мой смех вначале был добродушен; я совсем не думал осмеивать что-либо с какой-нибудь целью, и меня до такой степени изумляло, когда я слышал, что обижаются и даже сердятся на меня целиком сословия и классы общества, что я наконец задумался. «Если сила смеха так велика, что её боятся, стало быть, её не следует тратить попустому». Я решился собрать всё дурное, какое только я знал, и за одним разом над всем посмеяться — вот всё происхождение «Ревизора». (...) В комедии стали видеть желание осмеять узаконенный порядок вещей и правительственные формы, тогда как у меня было намерение осмеять только самоуправное отступление некоторых лиц от форменного и узаконенного порядка».

Гоголя трактовали РАДИКАЛЬНЕЕ, чем он претендовал. «Скучно на этом свете, господа!», — так завершалась миргородская ИВАНЬКИАДА. Соизмерить, не веселее ли на той-иной Свете, писатель не соизволил. Неужто он зовёт на ТОТ свет? Возможно, призывает всё-таки совершенствовать ЭТОТ...   

Уместно здесь предложение из «Вия»: «Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетённом народе».

Похоже, Гоголь не очень доверял проницательности читателей — иначе бы сам не говорил о своём ВИДИМОМ смехе сквозь НЕВИДИМЫЕ миру слёзы. Тем временем Пушкин мигом заметил в «Старосветских помещиках» «шутливую трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слёзы грусти и умиления».

Интересно, сказал ли уже кто-то — сквозь слёзы Сквозника-Дмухановского? Глубины «Ревизора» взвешивал Н. И. Надеждин, который, кстати, первый в России основательно проштудировал Гегеля: «Ошибаются те, которые думают, что эта комедия смешна, и только. Да, она смешна, так сказать, снаружи; но внутри это горе-гореваньице, лыком подпоясано, мочалами испугано».

В. Г. Белинский с этого КОЗЛОТУРА (что оно за зверь — уточняйте у Фазиля Искандера) не слазил годами, отметив «комическое одушевление, побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния» как ИНДИВИДУАЛЬНУЮ черту Гоголя.

«Что почти каждая из его повестей? Смешная комедия, которая начинается глупостями, продолжается глупостями и оканчивается слезами, и которая, наконец, называется жизнью». Серьёзен неистовый Виссарион: хотя бы раз вставил (не девкам, а в текст), что глупости гоголевских парубков продолжаются глапостями, оканчиваются же слезами доверчивых самок.

Сюжет «Ревизора» покоится не на покойницах, толкающих к некрофилии, а «на комической борьбе, возбуждающей смех; однако же в этом смехе слышится не одна весёлость, но и мщение за униженное человеческое достоинство, и, таким образом, другим путём, нежели в трагедии, но опять-таки открывается торжеством нравственного закона».

Белинский упрекал Гоголя в том, что писатель доверил оприлюднить Чичикову «свои собственные благороднейшие и чистейшие слёзы, незримые и неведомые миру, свой глубокий, исполненный грустною любовию юмор».     

Самоповторы не пугают Белинского, посему их стоит прервать в пользу афористического Н. Г. Чернышевского, которым иногда залюбуешься: «Развратник точно так же лишён лучших наслаждений жизни, как и кастрат»; «...добро невозможно без оскорбления зла».

В томе «Очерки гоголевского периода русской литературы» (период сей знаменует новые качества после ПУШКИНСКОГО) Чернышевский заявляет, «что в развитии своём Гоголь был независимее от посторонних влияний, нежели какой-либо другой из наших первоклассных писателей».

Более высокую похвалу правда, декларативную придумал разве что А. В. Луначарский, назвавший Гоголя «царём русского смеха».

Уместно взглянуть на мировой комический фон глазами современника Гоголя и сангвиника по темпераменту А. И. Герцена: «Смех одно из самых сильных орудий против всего, что отжило и ещё держится, бог знает на чём, важной развалиной, мешая расти свежей жизни и пугая слабых (...) В древнем мире хохотали на Олимпе и хохотали на земле, слушая Аристофана и его комедии, хохотали до самого Лукиана. С IV столетия человечество перестало смеяться оно всё плакало, и тяжёлые цепи пали на ум середь стенаний и угрызений совести. Как только лихорадка изуверства начала проходить, люди стали опять смеяться (...) Если низшим позволить смеяться при высших (...) тогда прощай чинопочитание».

ОПЯТЬ это через тысячонку лет, на протяжении которых человечество выживало в сплошной скорби? ЦЕПИ были ещё не те, на которых Маркс нарастит имидж. Нынче Средневековье реабилитировано от сплошного мрака, защищено смеховой амбивалентностью Бахтина.

Но и при Возрождении не всегда разбирались над вопросом Гоголя, над чем смеются. А. А. Аникст божился, что во времена Шекспира публика не замечала слёз Шейлока — еврея и, по совместительству, ростовщика. Гениальный автор сочувствие программировал, однако традиций не протаранил.

Какие искусители регулируют динамику вкусов? В книге 1967 года Эрик Бентли привлёк внимание к процессу не Кафки, а инфляции сочувствия: «Ведь, в конце концов, наша культура это воплощённая бесстрастность с поджатыми губами и рыбьей кровью. За последние полвека чрезвычайно повысился престиж сухой иронии, тогда как престиж бурного чувства неимоверно упал. (...) Чтоб мы оплакивали кого-то такое и вообразить-то трудно! (...) Воскресни в наши дни Иисус Христос и Александр Македонский, мы бы и их стали учить сдерживать слёзы».

Попутно Бентли предлагает определение комедийной диалектики: «Основной динамический контраст это контраст между легкомысленной манерой и мрачным содержанием. Тон комедии как бы говорит: жизнь весёлая забава. А полутон даёт понять, что жизнь это бедствие».

Посылается он и на Луиджи Пиранделло. Итальянский нобелянт писал: если вы увидите старуху, злоупотребляющую косметикой, и карга покажется уморительно смешной, то стоит вам призадуматься, как мысль о ней вызовет грусть.

«Здравствуй, грусть!», поприветствовала бы её Франсуаза Саган. Но с нами не она, а Бентли, для которого сумма смешного и грустного составляет юмор. В него входит и остроумие с жалостью несовместимое. СОЧУВСТВИЕ превращает остроумцев в юмористов: Шекспира и Сервантеса, Стерна и Диккенса, Чехова и Шолом-Алейхема, Чаплина и... Николенко.

Не обошёл Бентли и Гоголя. Итак, без слёз Николай Васильевич лишь остроумец. Со слезами юморист. А что надобно приплюсовать для статуса сатирика?

Вспомнилось победное: Только радость — со слезами на глазах... И радость, и слёзы, и фронтовые сто грамм только ни юмора, ни сатиры. Смех физиологический. Торжество без сочувствия к побеждённому врагу. Коварному. Смесь трагического с надменным. Сталин же не успел первым напасть.

Очевидно, на жанровом уровне остроумию соответствует фарс, а юмору комедия (только не в латинской традиции, где комедии насмешливо-безжалостны). По Бентли, «фарс, дерзкий, озорной, юношески задиристый, целиком происходит в краю безмятежности, неподвластном отчаянию. На комедию же падает зловещая тень отчаяния. Это вполне взрослый жанр».

Всё непросто. Если взвесить, то мелкие неточности Бентли неожиданно выливаются в концептуальный нонсенс. Он противоставляет древнее (Плавта, Теренция) как БЕЗЗАБОТНОЕ позднейшему (от Шекспира до Чаплина) как СОЧУВСТВЕННОМУ. А выходит, что и некогда господствовал нахальный фарс, и нынче оплакивание не в мо(р)де.

Бентли специализируется не на разножанровом творчестве Гоголя, а на сравнении разных жанров в пределах ДРАМАТУРГИИ зато едва ли не всех времён. Как не театрал, не имею возможности его проверять. Приходится соглашаться касательно трагикомедии: «Характерная для восемнадцатого века смесь трагедии с комедией взяла худшее от каждого из жанров. В новом «среднем жанре» (...) комедия утратила свою широту, а трагедия глубину».

Позднее Ибсен искал выхода в ситуации, когда жанры потеряли вместе с первозданной чистотой и стрижневую основу: «В комедии, где слёзы заменяли собой смех, комедией и не пахло. В трагедии, где неразрешимый конфликт исключался гипотетически, не оставалось и тени трагедии».

Гоголь — старше норвежца на два десятилетия. Вкусы не устоялись даже в культурных столицах мира, прочие же страны начинали почти на голом месте как Адам в первую брачную ночь. Редкостные гении заменяли собой энциклопедии, дерзали судить обо всём, поражали проницательной интуицией, не представляя, что можно думать совсем иначе.

«Боже, как грустна наша Россия!», отреагировал Пушкин, прослушав начало «Мёртвых душ». Гоголь смолчал, но позже удивлялся: «Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что всё это карикатура и моя собственная выдумка!»

Каково было через полстолетья Чехову, которому немыслимы Шалости Гоголя? Антон Павлович делил себя между литературой и медициной, взаймы не брал, а давал, избегал развязности, начисто подавив природную вспыльчивость, поучения считал примитивнейшим занятием.

Он не опускался до «цеха газетных клоунов», но шутя называл себя «пишущим по смешной части». Не удивлялся, «что смертные продолжают ещё брать взятки, хотя и читали Гоголя». Если все поддадутся скорби «то по шапке всю существующую юмористику!»

Преимущественно юморящему Антоше Чехонте доступны и грусть, и тоска, и скорбь. Возмужав до сатиры, он овладел интонацией презрения, отличаясь от бесшабашно-беспощадного Гоголя и злостно казнящего Салтыкова-Щедрина.

Насчёт «Хижины дяди Тома» Чехов подсмеивался над младшим братом: «Мадам Бичер-Стоу выжала из глаз твоих слёзы?» Она ВЫЖАЛА ещё и гражданскую войну в родной стране...

И мать, и сестра утверждали, что Чехов НИКОГДА НЕ ПЛАКАЛ. То, что их расспрашивал Бунин, свидетельствует о его личной почти уверенности в этом.

Часто говорят, будто бы Чехов и НИКОГДА НИ НА ЧТО НЕ ЖАЛОВАЛСЯ. Если же исследователи находят у него подозрительные на сей счёт места, то убеждают, что жалел он не себя.

Странными приключениями окутан «Вишнёвый сад», написанный за полгода до смерти и ещё изменяемый автором. Чехов настаивал на жанре КОМЕДИИ — даже водевильности и фарсовости. Возмущался, что в афишах и газетных объявлениях пьесу упорно называют драмой,

К. С. Станиславский при чтении «ревел сплошь» (сравните с Рылеевым: «Ревела буря, дождь шумел...»; и теперь — с шумящим камышом). В. И. Немирович-Данченко (хоть и не Дамченко) заметил в тексте «много плачущих». Чехов даже огрызнулся — не без фразеологизма, приватизированного гоголеведами: «Часто у меня встречается «сквозь слёзы», но это показывает только настроение лиц, а не слёзы».

Мейерхольд хотел большего: «В третьем акте на фоне глупого «топотанья» — вот это «топотанье» нужно уловить — незаметно для людей «входит Ужас»: «Вишнёвый сад продан». Танцуют. «Продан». Танцуют... Веселье, в котором слышны звуки смерти».

В 1975 году — не без участия B. C. Высоцкого — пьесу ставил А. В. Эфрос. С двумя НА (не забываю я Нана!) — в Театре на Таганке действие происходит на кладбище. Добавка к УЖАСУ еще не мучимого сталинской инквизицией Мейерхольда?

Садо- есть, а мазо- нету... Впрочем — на каламбуры давно уже не спрашиваю разрешения — была Лика Мизи-.

Сквозь тщательно скрываемые СЛЁЗЫ персонального умирания Чехов показывает, как живые разыгрывают КОМЕДИЮ мелочных потерь. Подумаешь, проданы придуманные им деревья (Бунин ворчал, что сплошь вишнёвых садов у нас не найти). Сама пьеса продана наперёд А.Ф. Марксу. Но ведь покуда не продана (или уже предчувствуется сделка Ленина с немцами?) «Вся Россия — наш сад!»

<............................>
.

п

__________________________________________________________________________________________________