.
ГЛАВА V I I I 

     Они шли той же дорогой, какой Григория Михайловича вели в камеру смертников, но в темноте Григорий Михайлович не понимал, куда Никитин ведет его. Впрочем, если бы было светло, он и тогда не понял бы. Не понял он, по какой лестнице поднялся он, по какому коридору прошел, хотя нарядная дорожка на полу и цветы на окнах, кажется, что-то говорили ему. Завернули налево. Никитин вошел в комнату, а Григорий Михайлович остался с караульным в коридоре. Минуты через три Никитин отворил дверь и позвал его. Григорий Михайлович вошел и только тогда опомнился: это был кабинет Бухтеева. Бухтеев, иронически улыбаясь, смотрел на него, развалившись в кресле и словно поддразнивал: «Ага! Понял теперь, чем это пахнет!» Никитин что-то тихо сказал Бухтееву и вышел, а Бухтеев кивнул на стул: 
     - Садитесь! 
     Григорий Михайлович сделал усилие, чтобы понять, понял и сел, весь еще скованный и все потерявший. Бухтеев не сводил с него глаз и, казалось, чего-то ожидал. 
     - Вы можете меня сейчас понимать? - спросил он. - Соберите свои силы и обязательно поймите, потому что это первостепенно нужно и важно для вас. Если хотите воспользоваться случайным шансом, чтобы спасти себя, то обязательно поймите меня. Курите? Курите! 
     Он протянул Григорию Михайловичу пачку папирос, и Григорий Михайлович сразу понял, как сильно, как нестерпимо сильно хочет он курить. Он не взял, а схватил папиросу, чуть ли не сломал ее при этом, несдержанно сунул ее в рот и вопросительно глянул. Бухтеев понял его взгляд и пододвинул коробочку со спичками. Григорий Михайлович стал глотать дым, стал хватать его всей грудью, жадно высасывая его из папиросы, и чувствовал, как опьяняющее головокружение туманит его. В две-три минуты выкурил он всю папиросу. 
     - Воды... - попросил он. 
     - На окне стоит графин и стакан! - холодно пояснил ему Бухтеев. 
     Проливая трясущимися руками воду, Григорий Михайлович напился и, не вытирая струек с подбородка, вернулся на свой стул. 
     - Вы можете меня понимать? - еще раз повторил свой вопрос Бухтеев. - То, что вы вышли оттуда, а не остались там, конечно, не чудо, но... но это почти чудо! - усмехнулся он. - Этого я объяснять вам не стану, но укажу на то, что вы можете, если хотите, воспользоваться тем, что вы вышли оттуда, и сделать так, что больше туда не вернетесь. Понимаете? 
     Он говорил размеренно, холодно, почти без интонаций, и все время не сводил глаз с Григория Михайловича, стараясь понять: какой тот сейчас? И ему казалось, что он без ошибки понимает Григория Михайловича, потому что случай сам по себе простой, и никакого «психологического узелка» в нем нее. 
     - Вы или вернетесь туда, или не вернетесь. Вам надо понять именно вот это, раньше всего это. Что вы должны сделать для того, чтобы туда не вернуться? Очень мало: быть совершенно откровенным, говорить полную правду и щадить только себя. Но если вы будете вести себя так, как вели на прошлом допросе, то я опять отправлю вас туда же, и вы оттуда больше не вернетесь. Никак! 
     Григорий Михайлович ловил каждое его слово, но понимал только одно: он может спасти себя. Он кивал головой на каждое слово Бухтеева («Да, да! Понимаю!») и, кажется, готов был даже улыбаться. Позади него стоял мрак, полный такого ужаса, который не вмещался в его душе, а Бухтеев показывал ему путь из этого мрака. Каждой клеточкой мозга, каждой каплей крови Григорий Михайлович кричал себе - «Да, да! Я сделаю все!» 
     - Вы сейчас, конечно, не помните тех вопросов, которые я задавал вам, - продолжал Бухтеев, - но это и не важно. Важно, чтобы вы решились отвечать на них. Надеюсь, что теперь эта решимость у вас есть. Сегодня вы вряд ли способны вспоминать и говорить, но завтра вечером я вас вызову, и тогда вы мне расскажете все. Понимаете? Если же вы опять начнете отказываться отвечать... 
    

- Нет, нет! - судорожно вырвалось у Григория Михайловича. - Я скажу... Я... 
     - Надеюсь! - холодно усмехнулся Бухтеев. - Даю вам целый день на подготовку: до вечера. Но только... 
     Он слегка поднял брови, сделал большие глаза, и голос его зазвучал предупреждающей угрозой: 
     - Но только - там, в камере, ни слова. Где вы были эти два дня, что вы видели, - никому ни звука. Вас, конечно, будут расспрашивать, но вы не должны быть болтливой бабой, чорт вас возьми! - вдруг несдержанно вырвалось у него. - Ни слова! Никому! 
     Он окинул взглядом Григория Михайловича и презрительно искривился. «И бить таких не надо! - самодовольно подумал он. - Безо всякого битья в мочалку превратить можно!» И он откинулся на спинку кресла. 
     - Вам сегодня пришлось пережить тяжелые минуты, - продолжал он то, что называл «обработкой», - но в этом виноват не я, а вы сами: зачем вы стали сопротивляться там, где вы обязаны помогать? Помните: вас спасет только полная откровенность и полная готовность быть откровенным. Я вас спрашивал о вашей дочери... Вы и о ней должны будете сказать все! 
     - Нет! - вдруг с неожиданной силой вырвалось у Григория Михайловича. 
     - Что-о? - выпрямился в кресле Бухтеев, злобно и угрожающе нахмуриваясь. - Что-о? 
     Он было захотел тут же «вцепиться» в Григория Михайловича и «положить его на обе лопатки», но почувствовал, что ему сейчас лень и вцепляться и класть на лопатки. «Завтра уж!» - махнул он сам себе рукой. 
     - Хорошо, хорошо! - брезгливо скривился он. - Я понимаю, что вам сразу трудно и... и... Я не буду чересчур натягивать струну, оцените это. В вашем распоряжении целых 20 часов: обдумайте все хорошо, крепко и здраво, а завтра мы поговорим. 
     Он небрежно поигрывал карандашом и смотрел на Григория Михайловича с усмешечкой. Ему совершенно не нужно было, никак не нужно было, чтобы Григорий Михайлович оговорил Евлалию Григорьевну, но ему была нужна полная сдача Григория Михайловича, полное его подчинение. «Это же спорт! - думал Бухтеев. - Уж коли победить противника, то победить всухую, со всеми потрохами, а то и неинтересно даже!» И, почувствовав к себе необыкновенное уважение, он немного свысока протянул Григорию Михайловичу пачку папирос. 
     - Это вы можете взять с собой! - великодушно предложил он. - Покурите там, в камере. 
     Григорий Михайлович хотел поклониться и поблагодарить, но только покачнулся на стуле. 
     Караульный отвел его в ту камеру, откуда его два дня тому назад взяли, - в 15-ую. 

<.....................................>