.
ГЛАВА I X 

     Следующие три дня после ареста Григория Михайловича слились для Евлалии Григорьевны в бесконечное, мучительное и темное. Одна из соседок посоветовала ей обратиться « к самому Любкину». 
     - Любкин? Кто такой Любкин? 
     - Неужто не знаете? Царь и Бог! С мелюзгой вам и разговаривать нечего, потому что мелюзга вам ни в чем помочь не сможет. Уж если просить кого-нибудь, так того просить, кто все сделать может. А выше Любкина и нет никого! Только вряд ли к нему дойти можно: не пустят! 
     И Евлалия Григорьевна то с безмерным нетерпением ждала Семенова, то порывалась пойти «к самому Любкину». Горячее, бичующее самообвинение налетело на нее, и она беспощадно обвиняла себя за те часы, когда она, поддавшись чувству омерзения и негодования, готова была забыть (и - «забыла!») отца. «Мне даже жалко его не было, даже жалко не было!» - казнилась она, прижимая ладони к пылающим щекам. 
     Семенов все не приходил. И Евлалию Григорьевну охватывал страх: она боялась, что она «опоздает». 
     Семенов пришел только на пятый день, 23 числа, довольно поздно, часов в 9. И придя, стал сразу говорить о деле. 
     - Знаю. Все знаю! - остановил он первые же бессвязные слова Евлалии Григорьевны. - Мне Чубук сегодня сказал. Отца арестовали? Слава Богу, что вас еще не тронули! 
     - А меня... за что? - слабо изумилась Евлалия Григорьевна. 
     - Вас-то? А его за что? - вопросом ответил Семенов. 
     - Ах да! И его тоже, конечно... Совсем, совсем ни за что! - горячо вскинулась она и даже прижала руки к груди. 
     - Вы лучше это оставьте! - серьезно посоветовал ей Семенов. - «За что», «ни за что»... Не в этом сейчас суть, а в том - чего вы хотите? Вы чего, собственно, хотите? - прямо спросил он. 
     Евлалия Григорьевна только посмотрела, потому что она не знала, что ей отвечать. Она очень хорошо знала, чего она хочет, но не знала, как сказать это. «Освободите папу!» Но она понимала, что так нельзя говорить, что надо ответить какими-то иными словами, деловыми, официальными, какими говорят судьи, адвокаты и следователи. Но этих слов она не знала. 
     - Похлопотать... - неопределенно сказала она. 
     - Гм! Похлопотать! Где же? Как же? 
     - Я... Я, собственно, не знаю, но мне советовали... Есть, говорят, какой-то Любкин, начальник... Он, говорят, все может. 
     - Любкин? - немного дрогнул Семенов. - Ишь ты... Любкин! Ну, этот Любкин все не все, а многое, конечно, сделать может. Так что же? 
     - Я думаю к нему пойти... Можно? Как по-вашему? 
     - Вы? К Любкину? 
     Вероятно, предположение Евлалии Григорьевны чем-то очень поразило Семенова. «Вы? К Любкину?» - переспросил он, и в этих двух словах он выразил очень многое: даже мысль о том, что Евлалия Григорьевна может пойти к Любкину, не укладывалась в нем. 
     - А... А разве нельзя? - спросила Евлалия Григорьевна, готовая начать страстно уверять, что пойти можно и надо. 
     - Нет, можно! Отчего ж? Можно! - ответил Семенов, глянул на нее и громко расхохотался. Смех был искренний и даже немного веселый, но он резанул Евлалию Григорьевну: разве можно смеяться, если она готова даже пойти «к самому Любкину»? 
     - Здорово! - блестя глазами от смеха, подмигнул ей Семенов. - Это здорово: вы и - у Любкина! Воображаю! 
     - Вы его знаете? 
     - Малость знаю. 
     - Он очень страшный? 
     - Страшный? Нет, отчего же... Страшный? Гм!.. Страшных людей, надо думать, на свете нет, а вот сильные и слабые есть. Ну, Любкин - мужик, конечно, вполне серьезный, и особенно шутить с ним не следует. Но суть опять же не в этом, а в том: зачем вам ходить к Любкину? За отца хлопотать? А вы подумали над тем, надо ли за него хлопотать? 
     - Как... надо ли? - широко раскрыла глаза Евлалия Григорьевна. 
     - Да вот так: надо ли? «Отца арестовали»... А вы мне скажите: что за отец такой у вас? Вы думаете, что я не знаю? Знаю. Не хочу говорить много, а что он - сволочь, это я скажу. 
     - Павел Петрович! - и с просьбой, и с возмущением, и с угрозой выпрямилась Евлалия Григорьевна. 
     - Вот вам и Павел Петрович! Чего вы накинулись? Такого говорить не полагается? невежливо? не принято? Наплевать мне на это, я - большевик, мне можно! Сволочь есть сволочь, и сахаром ее посыпать нечего, а надо глотать ее такой, какая она есть. Сволочь он у вас, и вы знаете, что я правду говорю. Ведь он у вас камнем на шее висит, жить вам не дает, последнее у вас отбирает и псу под хвост бросает! Не знаете? Знаете! Породить он вас породил, а что он дал вам? Вспомните-ка, припомните-ка! Дал ли он вам хоть 
раз что-нибудь? Отнял ли он хоть раз от себя копейку, чтобы вам дать? А? 
     Семенов говорил, и сам не понимал, почему чуть ли не каждое слово злит его, и почему злоба против Григория Михайловича незаметно становится злобой против Евлалии Григорьевны? А он (неужели так?) начал уж и ее ненавидеть какой-то странной ненавистью, похожей на жалость: за то, что она слаба, беспомощна и робка, за то, что она не умеет ни видеть, ни понимать, ни бороться, а вот... вот хочет «к самому Любкину идти», чтобы отца спасать. Себя-то может ли спасти? Он (неосознанно для себя) видел, что в Евлалии Григорьевне есть какая-то непонятная ему сила: себя спасти не может, а для отца «к самому Любкину» пойдет. И именно за эту силу он начинал ненавидеть Евлалию Григорьевну, а в то же время, хотел поклониться ей до земли... Вот - сидит сейчас, голову опустила, только плакать может и... молчит. Молчит. 
     - Ведь он вас продать хотел, знаете ли вы это? - все больше охватывался злобой Семенов. - Мне продать, мне! Вот так вот, взять вас своими отцовскими руками и ко мне на постель положить: «На-те вам, товарищ Семенов! Пользуйтесь моей дочечкой в свое полное мужское удовольствие, а мне за это беспечальную жизнь устройте!» Знаете? Знаете вы это? 
     - Он? - с ужасом вырвалось у Евлалии Григорьевны. - Вы... 
     - Вы-то этого не знали, в этом я ни на одну секундочку не сомневаюсь, в заговоре вы с ним .не были. Ну, а я знаю! И вот теперь арестовали его, освободили вас от него. Именно так, именно вот так! Арестовали? А вы должны не «арестовали его» говорить, а - «освободили меня от него» говорить, если по справедливости рассуждать! 
     И это слово, а главное, то, как сказал его Семенов, неизвестно чем возмутило Евлалию Григорьевну. Она не выдержала, подняла на него глаза, и он увидел, что эти глаза заблестели. 
     - По справедливости? - не скрывая своего возмущения, начала она. - По справедливости? - повторила она это слово, чувствуя, что задыхается от непривычного негодования. - Да как же вы... Да как же можно говорить о справедливости, если человек погибает? - еще больше заблистала она глазами. 
     - Да ведь какой человек-то? Гадина паскудная, вот какой он человек! 
     - Не смейте! - выпрямилась Евлалия Григорьевна, и Семенов увидел ее такою, какою она не была никогда. - Не смейте так! Кто вы такой, что судить можете? А кто я, что смею судить? 
     - Чего ж не судить? - ни на шаг не отступил Семенов, а еще больше напрягся. - Если гадов не судить, так они всю жизнь изгадят. 
     - Да ведь как судить? Как судить? - страстно воскликнула Евлалия Григорьевна. 
     - Ну... «Как»! Судить попросту надо: взять аршин в руки и рассудить: пол-аршина в куске или пятнадцать аршин! И я, если правду вам сказать, очень даже за вас рад, что вашего папашу в чека засадили: ему - поделом, а вам - облегчение. Пусть не смердит! 
     - Павел Петрович! - вспыхнула Евлалия Григорьевна и встала во весь рост. 
     - Возмущаетесь? - зло подхватил Семенов. - «Человеческое» вам мешает? А подумали вы о том, чем дело кончится, если ваш папаша будет из вас соки сосать? О мальчишке-то своем подумали? Что с сынишкой будет, знаете? Черномазых-то беспризорников видели? Вот и ваш Шурик такой будет, если вы и дальше позволите из себя соки сосать, а сами о «человеческом» думать! Понимать надо, а не про совесть талдычить! Понимать! Понимать! По-ни-мать! 
     Он сказал, как гвоздь в стенку вколотил. И остановился, думая, будто он преодолел Евлалию Григорьевну. 
     Но Евлалия Григорьевна ничем преодолена не была. Все, что говорил Семенов, было настолько противоположно ей, что она не могла воспринять ни одного его слова. 
     - Нет! - негромко, но очень уверенно и твердо, как никогда - твердо, сказала она. - Я такого не могу понимать. Если моего отца арестовали, так я к самому Любкину пойду, а... 
     - «К самому Любкину»! - захохотал Семенов. - «К самому Любкину»! И забавно же это у вас выходит, когда вы вот такое говорите. Знал бы это Любкин, так... заинтересовался бы! Он такие штуки-фуки любит. Так пойдете? К самому Любкину пойдете? 
     - Пойду! - очень-очень просто ответила Евлалия Григорьевна, смотря Семенову прямо в глаза. 
     Семенов усмехнулся и передернул плечами. 
     - Ну, ладно! - многозначительно сказал он, садясь на место и, очевидно, готовясь сыграть еще одним козырем. - Ну, ладно! Будем с вами говорить серьезно, коли вы... такая! Я ведь еще не все сказал. Главное-то у меня еще впереди. Будете слушать? Не боитесь? 
     - Что такое? - не забеспокоилась и не испугалась, а насторожилась Евлалия Григорьевна. 
     - Только чур: меня не ругайте. Я для вас старался, а если вышло неладно, так в этом уж никак не я виноват, а папаша ваш. Я ведь днем сегодня в НКВД по вашему делу ходил и там справки наводил. У меня там и знакомцы есть, и... и самого Любкина, если надо будет тронуть, тронем. 
     - Что ж такое? - собрала силы Евлалия Григорьевна. 
     Семенов на секунду приостановился, а потом сказал коротко: 
    

- Папаша-то ваш - сексот. 
     Евлалия Григорьевна не вздрогнула и не вскрикнула, а только вцепилась в Семенова расширенными глазами. 
     - Знаете, что это за штучка? - не прятался от ее взгляда Семенов. - Сексот, секретный сотрудник, то есть... шпион, если прямо сказать, - доносчик. Уж на что в НКВД не святые сидят, но даже и там этих сексотов за людей не считают, хоть сами и плодят их. Но самая суть-то в том, что папашу вашего никто за шиворот туда не тянул, а он сам добровольно явился и свои услуги предложил. Это было три года тому назад, даже и побольше немного. Ну, ему, конечно, предложили сначала «доказать». Он и «доказал». Желаете знать, как он доказал? А вот... 
     Семенов приостановился, не спеша вынул из бумажника небольшой лист бумаги и глянул в него. 
     - Я выписку сделал: без промаха! Евтуховых знаете? Есть у вас такие знакомые? Арестовали там сына года три тому назад? Это ваш папаша «оформил». Тоже и с Корольковым. Знали такого? А потом, - он заглянул в бумагу, - еще и Лазарева, Ипполита Николаевича. Папаше за Лазарева тогда 100 рублей поощрительных заплатили. 
     - Нет! - рванулась Евлалия Григорьевна. - Неправда! 
     - Поверить, конечно, трудно, - мрачно усмехнулся Семенов, - но только вы ни в одном моем слове не сомневайтесь: документально все установил. А то он еще раз совсем уж в пакостном деле участвовал. В таком пакостном, что он было зафанаберился даже, но тут его приманочкой приманили: «Получишь, дескать, доступ в наш закрытый распределитель!» Он и распластался. Ну, полного-то права распределителем пользоваться ему, конечно, не дали, рылом он не вышел, а бутылкой вина за полтинник или коробочкой импортных сардинок за 30 копеек его побаловали: 
чорт с тобой, кути! Трех человек он тогда под монастырь подвел, за сардинки-то. Одного расстреляли, а двое и по сей день на Печоре лес для экспорта заготовляют. Не угощал он вас этими сардинками? 
     Евлалия Григорьевна понимала все, понимала даже и то, чего не говорил Семенов. Без уверений и без доказательств, она знала, что все это - правда. В ее памяти, следом за словами Семенова, всплывали и небольшие деньги, которые время от времени были у Григория Михайловича, и его неожиданные отлучки из дома, и его немного замкнутый, чуть таинственный вид, который он иногда напускал на себя. Вспомнилась и та банка омаров, которую он когда-то принес, которой любовался и хвастался... И он тогда (она со страшной ясностью вспомнила это), он тогда угостил ее этими омарами. «Да, я съела тогда кусочек, и... Он говорит, что одного уж расстреляли?» Ей показалось, что ее затошнило противной тошнотой, и будто спазма ужаса и отвращения так сильно схватила ее внутренности, что те закорчились, чтобы вытолкнуть из себя этот кусочек омара. 
     - Так что же вы теперь скажете, Евлалия Григорьевна? - немного язвительно спросил Семенов. - Вредный или не вредный старик, папаша-то ваш? Хорошо, что его под ноготь взяли? Пойдете теперь к Любкину? Пойдете? Ведь не пойдете же... А? Не пойдете! - уверил он и ее и себя, как будто ему было очень нужно, чтобы она отказалась и не пошла к Любкину, как будто в этом было для него что-то значительное. - Сами видите, что не щадить нам его надо, а радоваться, что его забрали и... и даже вам надо «спасибо» сказать за то, что вы теперь свободны от него. «Спасибо, товарищ Любкин!» - вот оно что и как. 
     Евлалия Григорьевна заметалась еще пуще. Она понимала, что в ней нет сил решить тот вопрос, который так неумолимо ставил перед нею Семенов, и нет сил ответить на этот вопрос. Но, срываясь на каждом звуке своего голоса, она все же ответила: не ему, а себе. 
     - Я... К Любкину? Пойду! 
     - Да неужто ж пойдете? - не выдержал и вскочил с места Семенов. - Неужто? 
     Он стоял перед нею, большой, с широкими плечами, с сильными руками, твердо упираясь ногами в пол. И все в нем было большое, широкое, сильное, твердое: мысли, слова, понимание. Она сидела перед ним на стуле, словно маленький комочек, и странно напоминала ему подраненную птичку под кустом. «Пичужка ты этакая!» - с внезапной нежностью подумал Семенов и тут же спохватился. «Да ведь сила-то... Силища-то какая! И что это за сила? Откуда?» И ему вдруг захотелось взять стул, высоко взмахнуть им и брякнуть его о пол, чтобы он разлетелся вдребезги. 
     - Пой-де-те? - с расстановкой повторил он, приковываясь к ней чуть ли не исступленным взглядом, судорожно силясь что-то понять и разгадать в ней. - Да ведь он же... Пойдете? 
     Его дыхание стало тяжелым. Евлалия Григорьевна не понимала, почему Семенов так страшно не хочет, чтобы она шла к Любкину? Что ему нужно от нее? Не понимал этого и сам Семенов. Но ее «пойду» он ломал всей своей силой. Ему было нужно сломать, чтобы воочию увидеть, что сила Евлалии Григорьевны - ничто, и что ему нечего бояться этой силы. А он ее боялся, и боялся с той самой минуты, когда она (совсем неясно) впервые мелькнула перед ним. Если эта сила есть, и если она сильнее его силы, то он, Семенов, должен погибнуть, потому что его сила - ложь. 
     - Н-ну, л-ладно! - медленно и тяжело выговорил он. - Пойдете? Ан, нет! Не пойдете! Потому что главного-то вы еще и не знаете, а если узнаете, то... А я вам и это главное скажу, потому что - надо! - почти угрожающе сказал он. - Дело-то ведь в том, что и мужа-то вашего... 
     - Молчите! - не выдержала и вскочила Евлалия Григорьевна. Она схватила Семенова за руки и изо всех сил сдавила их. - Не смейте! Этого не смейте! 
     - Спрятаться хотите? - безжалостно усмехнулся ей прямо в глаза Семенов. - Спрятаться? Ладно, прячьтесь: промолчу. 
     - Вадю? Вадю? Он?.. Вадю? 
     - Правду вам говорю. Не один он, конечно, но... и он. 
     Если бы Евлалия Григорьевна не вцепилась обеими руками в Семенова, и если бы она не вцепилась в него так сильно, она, возможно, упала бы. Это был удар, который оборвал ее сердце. Много лет спустя, вспоминая этот вечер и, особенно, эту минуту, она никак не могла понять: почему не завопила она тогда, почему не захлебнулась в рыданиях и почему не забилась в беспамятстве. А, главное, как могла она после того думать, чувствовать, понимать и говорить. 
     - Вот то-то! - строго и наставительно сказал Семенов, крепко припечатывая. - Вот и идите после того к Любкину, спасайте отца. А я вам все сказал. И все, что я сказал, - правда. 
     Он сделал шаг назад, преодолевший и уверенный. Посмотрел на Евлалию Григорьевну с чувством победы над нею и, вместе с тем, с чувством жалости к ней, побежденной. 
     Евлалия Григорьевна рванулась. 
     - Пойду! Пойду! - затряслась она, ничего не слушая, ничего не понимая и смотря перед собой обезумевшими глазами. - Он... Пусть! Ведь он... Пусть, пусть! Этого я не могу, я, я! - прорвалось у нее. -Добивать его? Да как вы смеете думать это! - развернулась она, готовая наброситься. - Вот сейчас... Вы пойдете со мной? Ах, нет, я сама, сама... Не надо, чтобы с вами, потому что... Но только... 
     Она схватила со столика свою шляпку и хотела было надеть ее, чтобы сейчас же идти, но Семенов как бы опомнился. Он видел, что он побит, но - странное дело! - не сожаление и не горечь, а даже радость почувствовал он от этого. Он с восхищением и с благодарностью смотрел на Евлалию Григорьевну, и ему казалось, что он хочет сделаться маленьким и смириться перед нею. Именно - смириться. Он очень осторожно взял из ее бессильных пальцев шляпку, а сам (все так же осторожно) посадил ее на место. 
     - Не надо делать глупостей! - не приказал, а попросил он. - Если вы такая... Если уж вы такая... Да что же это? - вдруг с необычайной силой вскрикнул он, всплеснул руками и словно бы пошатнулся. Схватился за спинку стула и сжал ее в кулаке. 
     Евлалия Григорьевна напряженно сидела, готовая каждую минуту вскочить и бежать. 
     - Я сам все сделаю! - взяв себя в руки, тихо сказал Семенов. 
     Евлалия Григорьевна подняла на него глаза, но спросила только взглядом. 
     - Все сам сделаю! - повторил Семенов и мотнул головой: не сомневайтесь, мол. - И я все это сделаю лучше, чем вы. Верите? Верите вы мне? - неожиданно для себя спросил он и почувствовал, как сердце у него слегка сжалось, словно ему будет больно, если она ответит: «Нет, не верю». 
     Евлалия Григорьевна ответила не сразу. Она сначала посмотрела строго, глубоко и испытующе. Она не могла .ответить так, просто: ей надо было воистину убедиться в том, что она верит. Ей надо было увидеть то, что заставило бы ее поверить, что позволило бы ей поверить. 
     - Да, верю. 
     - А коли верите, - почти радостно заколыхался Семенов, - то... верьте! Я... 
     Он на полминуты задумался, что-то обсудил про себя и решил. 
     - До завтрашнего вечера подождите! - распорядился он. - И, коли можете, никуда завтра целый день из дому не уходите. Дома будьте, стало быть. Я сейчас еще не знаю: может быть, утром, а, может быть, днем или вечером... Одним словом, я или дам вам знать, или сам заеду, или... Не знаю, но ждите. Тут главное, чтобы этого Любкина увидеть! - немного хитро подмигнул он, - а я... я уж знаю, что ему сказать надо. Слово такое знаю, вроде, как бы - «Сезам, отворись!» Волшебное! 
     - Вы... скажете? 
     - Скажу, скажу! И... Не плачьте, голубенькая! - с ласковой шутливостью добавил он и несмело дотронулся концами пальцев до ее плеча. - Ведь перемелется, - мука будет! А у вас... у вас обязательно все перемелется, потому что жернова у вас больно уж крепкие! 

<.....................................>