.
ГЛАВА X I I I 

     В облместпроме не сомневался никто: Шептарева 
- любовница Чубука. Сам Чубук знал, конечно, что это неправда, но взамен того, он был убежден в другой неправде: Шептарева - любовница Семенова. 
     Но было и другое, более беспощадное и более оскорбляющее. Все знали, что Евлалию Григорьевну перевели на работу в спецотдел, а там освободили. Никто не знал, почему ее освободили, но всем надо было объяснить себе это, и это объясняли тем, что ей дано какое-то «особое задание». Получалось так: Шептарева, будучи любовницей Чубука, пользуется его партийным доверием и, следовательно, она - «дрянь, каких надо поискать да поискать!» 
     - Воображаю, что это за задание такое... Жуть! 
     То, что Шептарева - любовница Чубука, у одних вызывало двусмысленный смешок, у других - зависть, у третьих - равнодушное безразличие: «А мне какое дело!» Но то, что она - «сексот с особыми полномочиями и со специальным заданием», у всех вызывало гадливый страх перед нею и гадливое же омерзение к ней. Никто ничего не знал и не мог знать, но чуть ли не все те аресты, которые шли среди сотрудников самого местпрома и среди его многочисленных предприятий в городе и в области, люди неизменно приписывали Евлалии Григорьевне и, в своем заблуждении, безмерно преувеличивали ее значение. А когда у одной машинистки арестовали мужа, она, в приступе отчаяния, стала проклинать Евлалию Григорьевну и истерически утверждала, что и отца своего и своего мужа Евлалия Григорьевна «сама выдала». И чуть ли не все согласились с нею: 
     - Очень может быть! Уж если человек в сексоты пошел, то он на все способен!.. 
     Так думали и так говорили хорошие и разумные люди, способные быть широкими и благожелательными. Но они смотрели на все через искривляющую, уродующую призму, а поэтому и видели все в искривленном, изуродованном виде. Сила, направлявшая людей, поставила перед их глазами эту призму, и никто не задумывался над тем, почему она, искривляя и уродуя, превращает все светлое и прекрасное в темное и отвратительное, но никогда и нигде не превращает темное и отвратительное в светлое и прекрасное. Призма искривляла все: не только «вижу», но и «смотрю». Люди не только видели злое уродство во всем, но и смотрели на все изуродованным взглядом. Им была положена в рот желчь, а поэтому им все было горько. А от этого темной и отвратительной становилась не только жизнь, но и душа человека. 
     «Сексот» не был страшен, хотя он был и опасен: он был отвратителен последней степенью отвращения, последней степенью гадливости. Людям казалось, что от него исходит зловоние, которым он пропитался «там». А «там» страшно по-особому, по нечеловеческому, по нездешнему. От людей, которые «там», можно ждать того, чего нельзя ждать ни от грабителя, ни от насильника, ни от убийцы. Эти люди переступили невозможную черту, сделавшись способными на то, на что не способен и людоед. Выдать мужа? Предать отца? Послать на смерть сына? Распять воскресшего Бога? Пред чем в страхе и в смятении остановятся эти люди? 
     Евлалия Григорьевна, конечно, не знала того, что говорят и что думают о ней в местпроме. Она сначала (еще до ареста Григория Михайловича) ждала какого-нибудь извещения от Волошинца, но никакого извещения не приходило. Потом наступила неделя смятения и страха, когда был забыт и местпром и спецотдел. Но после того, как Григорий Михайлович вернулся, она опять вспомнила о Волошинце, тем более, что уже кончался сентябрь. Она понимала, что ей во что бы то ни стало надо пойти в местпром и справиться: что ей надо делать дальше? Но всякий раз, когда она думала об этом, ей становилось невыразимо тягостно: не было сил пойти туда, спрашивать и разговаривать. 
     Кроме того, надо было получить зарплату за месяц. Это обстоятельство еще более тяготило Евлалию Григорьевну: оно было для нее невыносимее, чем «спрашивать и разговаривать». Прошло уже полтора месяца, как она не ходила на службу и фактически не работала: сначала две недели делала непонятный перевод для Чубука, а потом целый месяц фиктивно числилась по спецотделу. И идти получать деньги «ни за что» было для нее тягостно и унизительно. 
     Несколько дней она малодушничала и с утра, уже совсем было собравшись пойти, говорила себе: «Нет, лучше завтра!» Но в конце концов, справилась с собою, взяла себя в руки и пошла. С тоскливым сердцем поднялась по лестнице и, делая над собой усилие, прошла в спецотдел. Но там оказалось, что Волошинца нет: он уехал по делам и «сегодня, вероятно, уже не вернется». Евлалия Григорьевна малодушно обрадовалась этому и поспешно повернулась, чтобы уйти, но в это время в комнату вошла какая-то пожилая женщина, (таких Вадя когда-то называл - «сильно партийная!»), очень коротко остриженная, строгая видом и в больших круглых очках. Она испытующе посмотрела на Евлалию Григорьевну, но тотчас же отвела глаза, как бы недовольная чем-то, и неприветливо спросила: 
     - Товарищ Шептарева? 
     - Да, я! - негромко ответила Евлалия Григорьевна, от чего-то смущаясь. 
     - Вам надо пройти в кассу и получить зарплату! - тоном приказа, которым только и могут говорить «сильно партийные коммунисты», сказала женщина, не смотря на Евлалию Григорьевну. - Из кассы уже два раза присылали за вами: им надо ведомости отсылать, а вас все нет. Почему вы не приходили? - строго спросила она. 
     - Я... Товарищ Волошинец сказал мне... - попробовала было что-то объяснить Евлалия Григорьевна. 
     - Так идите же! - приказала та и пошла к шкафу за бумагами. Она открыла его и начала чересчур пристально рыться в нем, как бы подчеркивая, что с Евлалией Григорьевной она говорить больше не хочет. 
     Евлалия Григорьевна, чувствуя еще большую тяжесть на сердце, поднялась лестницей выше и пошла к кассиру. Кассир был тоже недоволен. А кроме недовольства, от него шло и еще что-то, очень неприязненное. 
     - Задерживаете только! - пробурчал он. - Мы еще вчера расплату со всеми кончили, а вы... Денег у вас, верно, много, что не торопитесь за получкой приходить! 
     Он стал отсчитывать деньги, старательно не смотря на Евлалию Григорьевну. Его лицо стало замкнутым и далеким. Евлалия Григорьевна расписалась в ведомости и получила деньги, но посовестилась посмотреть, сколько ей выписано. Пачку бумажек она тоже не пересчитала, торопливо сунула ее в сумочку. Неслышно сказала «спасибо» и поскорее вышла, чувствуя, что все лицо у нее почему-то горит. 
    

Обгоняя ее, по коридору прошел какой-то сотрудник (она знала его в лицо, но фамилии его не знала) и, вероятно, не сразу узнал ее, но когда обогнал, то повернул голову и заглянул в глаза. Все дальнейшее заняло одну-две секунды, не больше. Сотрудник глянул, сразу узнал и тут же на его лице появилось что-то очень неприязненное. Он чуть-чуть, на четверть секунды, запнулся, а потом отвернулся, как от чего-то нехорошего и даже противного ему, что-то буркнул («здравствуйте»?) и, рывком рванувшись вперед, быстро-быстро пошел по коридору. Евлалия Григорьевна видела все это, но не поняла ничего. «Что такое?» - в полном недоумении подумала она и почувствовала, что эта мимолетная сцена чем-то обидела и даже унизила ее. Она слегка приостановилась в странной нерешительности. «Глупости! - совершенно чистосердечно решила она и пошла в бюро машинисток, чтобы «повидаться со своими». Она считала, что «повидаться» обязательно надо, но в то же время, ей было неприятно туда идти. 
     Она отворила дверь и вошла в знакомую ей комнату. Машинистки, которые сидели в два ряда, лицом друг к другу, все подняли голову (так бывало всегда, когда отворялась дверь и кто-нибудь входил) и посмотрели на нее. И чуть только они увидели и узнали ее, так сразу же притихли, словно оборвали. Одни как будто смутились, другие как будто насторожились. Две или три наклонились к машинкам и спрятали за ними лицо. 
     - Здравствуйте! - не совсем смело сказала Евлалия Григорьевна, оглядывая знакомую ей комнату и знакомые лица. 
     - Здравствуйте! - таким тоном ответила ей старшая машинистка, словно говорила: «Ну, что ж! Ничего не поделаешь: если уж ты пришла, так надо с тобой поздороваться!» Остальные тоже ответили, но как-то невнятно и не все. 
     Евлалия Григорьевна остановилась у дверей, смущенная тем, что не знает, как ей вести себя и что говорить. Она попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась. 
     - Присаживайтесь, гостьей будете! - немного сухо сказала старшая, перекладывая какие-то бумаги на столике и не смотря на Евлалию Григорьевну. 
     - Нет, я... Спасибо! Я сейчас тороплюсь и... 
     - Дела много? - явно двусмысленно спросила Ирочка Завьялова, глядя чуть ли не вызывающе. 
     - Да, я... Нет, дела, конечно, не много, но... 
     - Дла не много, а дел есть? - так же сухо, на что-то намекая, сказала старшая. - Ну, что ж... Дел у каждого есть! 
     Она подняла глаза и посмотрела с осуждением. 
     - Дома-то у вас, слыхать, все уж в порядке? - сухо поинтересовалась она. 
     Евлалия Григорьевна никому не говорила о том, что Григорий Михайлович был арестован и потом скоро освобожден, но в местпроме знали всё и освобождение Григория Михайловича объясняли по-своему: «Она ведь там, в НКВД, свой человек. Вот и... выхлопотала!» И при этом забывали, что еще чуть ли не накануне они же утверждали, что Григорий Михайлович арестован «по оформлению» Евлалии Григорьевны. 
     - Да, в порядке! - не совсем связно пробормотала она. - Папу уже... Папа сейчас уже дома, потому что... 
     - Ну, это мы . знаем, почему! - зло сказала та машинистка, муж которой был арестован. - Потому что потому, что кончается на «у»! Других-то ведь вот не освобождают! 
     - Да! - не поняла и подтвердила Евлалия Григорьевна. - Других не освобождают!.. 
     Кто-то фыркнул. 
     - А вы все в спецотделе... работаете? - немного запнувшись перед последним словом, спросила старшая. 
     - Да, я там... Но... товарищ Волошинец говорил мне, чтобы я... То есть, он потом скажет мне... 
     - Отдельные поручения, что ли, выполняете? На службе-то вас не видать! 
     Настороженное и недружелюбное плотно окружило Евлалию Григорьевну со всех сторон. Прячущиеся глаза, прячущийся тон голоса говорили ей о том, что здесь от нее отталкиваются, и что всем неприятно то, что она сейчас стоит здесь. И ей мучительно захотелось как можно скорее уйти отсюда. 
     - А здесь все по-прежнему? - неуверенно спросила она. 
     - У нас-то? По-прежнему! - холодно ответила старшая. - Стучим, пальцы себе оббиваем. Наше дело маленькое... 
     - Это ведь только большим кораблям большие плавания! - бросила одна из машинисток, на что-то намекая. 
     Евлалия Григорьевна перехватила дрожащими пальцами ручку своей сумочки. 
     - Чего ж вы стоите? Садитесь! - не смотря на нее, сказала старшая. Она зачем-то вздохнула и стала закладывать в машинку листы бумаги с копиркой. И чересчур тщательно подравнивала их концы»», 
     - Нет, я... - спохватилась Евлалия Григорьевна. - Я уже пойду! 
     - Чего ж не посидите? Вы ведь у нас редкая гостья! 
     - Что и говорить: редкая! - подхватила Ирочка Завьялова. - Даже, можно сказать, редкостная! 
     - Я пойду! - зашевелилась Евлалия Григорьевна. - Я ведь мешаю вам и... До свиданья! 
     - Чем же мешаете? Вы ведь, так сказать, свой человек, мы вас не стесняемся. 
     - Вот именно: «так сказать»! - подхватила та машинистка, у которой арестовали мужа, и с ненавистью посмотрела на Евлалию Григорьевну. 
     Евлалия Григорьевна немного поколебалась: можно ей ограничиться одним общим «до свиданья» или же надо подойти к каждой отдельно? Она поклонилась, опустила глаза и как-то очень незаметно вышла из комнаты. 

<.....................................>