.
ГЛАВА I V 

     Происшествие с автомобилем скоро забылось. Забылся и Семенов. А больше всего забылось, совсем забылось его «я загляну!» Поэтому Евлалия Григорьевна почти откровенно удивилась, когда он однажды (недели три спустя) пришел вечером к ней. Григория Михайловича не было дома. 
     Семенов позвонил 3 раза, как это было указано в специальном расписании звонков на входных дверях («Володееву и Шептаревой - 3 звонка»), но Евлалия Григорьевна звонка как-то не услышала, и дверь Семенову отворил кто-то из жильцов. Семенов сам прошел по коридору, подошел к двери, крепко и коротко стукнул костяшкой среднего пальца, но ответного позволения не стал дожидаться, а вошел сразу после стука: не разрешения попросил, а только предупредил - иду, мол. 
     - Вы дома? - спросил он, останавливаясь в дверях и хмуро (или это только показалось Евлалии Григорьевне?) смотря перед собою. 
     - О, пожалуйста! - сразу смутилась, но очень приветливо ответила Евлалия Григорьевна и пошла навстречу. Шурик, как стоял, так и остался стоять, недоверчиво поглядывая на Семенова: он не привык видеть посетителей. 
     - Я не за делом, я в гости! - сказал Семенов и оглянулся во все стороны: куда бы положить портфель? Евлалия Григорьевна глянула и заметила, что портфель был из прекрасной желтой кожи, с солидными застежками и, вероятно, очень дорогой. У нее тоже был портфельчик (еще вадин), над которым Вадя постоянно подшучивал, уверяя, что он - из тараканьей кожи. 
     Семенов поставил свой туго набитый портфель прямо на пол, прислонил его к буфету и выпрямился. 
     - Ну, здравствуйте! - сказал он, слегка улыбаясь своей неулыбчивой улыбкой и протягивая руку. 
     Рука была мягкая, нерабочая, но большая и сильная. И когда он пожимал руку Евлалии Григорьевны, та почувствовала, что ее рука почти совсем утонула в его ладони. 
     Он смотрел и улыбался, но его лицо от такой улыбки не светлело, а продолжало быть твердым, напряженным и хмурым. Глаза смотрели тяжело, с неприятной, въедливой пытливостью. 
     - Садитесь, пожалуйста! - неуверенно сказала Евлалия Григорьевна и пригласительно пододвинула стул. Посмотрела на беспорядок на столе: Шурик только что поужинал, и на столе было неубрано, а на клеенке, как это было всегда, когда Шурик пил чай, было круглое мокрое пятно от блюдечка. 
     Семенов очень свободно и совершенно независимо сел. 
     - Не обращайте внимания, - сказал он, заметив смущенный взгляд Евлалии Григорьевны и кивая ей на мокрое пятно. - Дело житейское. 
     Но Евлалия Григорьевна схватила из-за буфета тряпку и быстро вытерла стол. Семенов немного подождал. 
     - А я к вам в гости! - сказал он, когда и она, наконец, села. - Но не потому, что хочу посидеть с вами или, как говорится, языком почесать, а иначе... Я и раньше, Евлалия Григорьевна, хотел заехать к вам, да времени никак не было. Я ведь так занят, что и сказать не могу. 
     Он замолчал и посмотрел на Евлалию Григорьевну. А та опять смутилась: Семенов помнил ее имя-отчество, а она совершенно забыла. Павел, кажется? Или. нет - Сергей Петрович? Она немного растерялась. 
     - Я все насчет автомобиля этого самого... - слегка наклонил голову Семенов. - Оно, конечно, пустяками все кончилось, но надо вам знать, что мне до сих пор неприятно, что Васька вас тогда толкнул, и я чуть было не раздавил вас. И все мне кажется, что... 
     - О, какие пустяки! - чистосердечно перебила его Евлалия Григорьевна. - Я и забыла совсем! 
     - А я вот не забыл! - спокойно и по-прежнему хмуро сказал Семенов. - Это у меня внутри сидит, а если внутри, так тут уж никто ничего не поделает. Оно - вроде, как бы заноза. 
     Что-то больное и беспокойное заметалось у него в глазах, а по лицу пробежали тени. Он не совсем уверенно посмотрел на Евлалию Григорьевну, но увидел ее ясный взгляд и словно бы приободрился. 
     - Я, надо вам знать, когда-то железнодорожным машинистом был и, стало быть, на паровозе ездил! - доверительно и почти дружески сказал он, слегка понизив голос: так ближе. - Давно уж это было! И случилось один раз со мною такое дело, что я человека переехал. Еду я, знаете, на товарном, но скорость большая, потому что на уклоне было. И выглянул я в окно. Сам не знаю, зачем. Так просто. И сразу увидел: человек прямо по полотну идет и (глухой, что ли?) ничего не слышит. Совсем близко: сажени 3-4... Ну, пять, скажем. Я было за гудок, я было за ручку тормоза, да где уж там, сами понимаете. Тут ведь - секунда! И сразу же - бряк я его паровозом! Бряк и... И вот, как вы хотите, так и понимайте, но только когда паровоз на него налетал и через него всеми своими пудами переезжал, так я все это... чувствовал! И не только сердцем, а прямо вот всей своей кожей чувствовал. Словно это совсем не паровоз человека давит, а сам я его в кашу давлю. И даже под ногами-то, под подошвами чувствую, как это я его давлю. Оно, конечно, миг один, но я в этот миг такое переживал, будто человек этот не под паровозом, а подо  мной хрустит, и будто это мои вот каблуки его кишки плющат. Понимаете? Можете такое понимать? И когда я все это почувствовал, то меня сразу же так замутило, что я, извините, тут же выблевал, вот оно как. Кочегар спрашивает: «Что такое?» - а я и ответить не могу. Только уж когда на станцию приехали, так я ему рассказал. «А я, говорит, и не видал! Я и не заметил даже!» Где ж заметить? Заметить, конечно, невозможно, а я вот... заметил! И как кости дробились, и как мясо плющилось, и как кишки выдавливались, все заметил! А чем это я заметил, не знаю. Не глазами же! 
     Он поднял глаза. 
     - И вот, хотите - верьте, хотите - нет, а мне паровоз тогда сразу опротивел. И не опротивел даже, а я его вроде, как бы бояться стал. Я и ушел. На другую работу ушел. И было это давно, еще до революции, а я и до сих пор помню, как я живого человека насмерть собою задавил. Много со мной после этого всякого было, и многих я потом насмерть задавил, но я со всем этим не считаюсь, а вот тот случай до сих пор помню. 
     Он дернул плечом. 
     - И вот - вас чуть было не задавил! - с каким-то значением добавил он. 
     Евлалия Григорьевна посмотрела широко раскрывшимися глазами. 
    

- Я понимаю это... - тихо сказала она. 
     - Понимаете! - уверенно и очень непоколебимо подтвердил Семенов. - Такие, как вы, умеют понимать это самое! 
     - Какие «такие»? - почти робко спросила она. 
     - Вот я к вам и хотел заехать! - не отвечая на ее вопрос, продолжал Семенов. - Знаете, зачем? На вас живую хотел посмотреть. Живая ли вы? 
     - Живая! - улыбнулась Евлалия Григорьевна. 
     - Ну, и ладно! - словно бы успокоился, но почему-то и нахмурился Семенов. - Коли живая, так и ладно. 
     Он огляделся. 
     - А отца дома нет, что ли? 
     - Нету... А вы помните, что у меня отец есть? 
     - Я все помню! - небрежно махнул он ладонью. 
- Память у меня цепкая. Посмотрю на кого или услышу что, - помню. Кого как зовут, кто как одет, - все помню. А вы, поди, забыли? - вдруг догадался он. - Как меня зовут-то, забыли? А? 
     - Забыла! - тихо призналась Евлалия Григорьевна. 
     Семенов усмехнулся, и что-то нехорошее мелькнуло в его усмешке, какое-то презрительное - «Эх, вы!» И он твердо повторил: 
     - Семенов. Павел Петрович. 
     - Ах, да! - сразу вспомнила Евлалия Григорьевна. - Павел Петрович. Это - как Павел 1-й... Теперь уж не забуду! 
     - По царю помнить будете? - еще хуже усмехнулся Семенов. - Ну, ладно, по царю вспоминайте, коли по мне не можете. 
     Он резко поднялся со стула. 
     - Стало быть, все! - сказал, как припечатал, он. 
- Посмотрел: живая? Живая! А коли живая, так мне делать здесь больше нечего. 
     Он нагнулся, рывком схватил с пола свой тяжелый портфель и так же рывком выпрямился. 
     - И я вашему малышу гостинец привез. Можно? 
     То, что ему нужно было посмотреть на «живую» Евлалию Григорьевну, и гостинец, который он привез с собою, чем-то ударили Евлалию Григорьевну: какой-то первобытной дикостью и нескладной грубостью. Она слегка отшатнулась. 
     - Ну, что вы! - вспыхнула она. - С какой же стати? - нашла она штампованное возражение. 
     - А я так... Я - без «стати». Он открыл портфель и вытащил из него пару детских коньков на роликах. 
     - Импортное! Немецкое! - со стуком хлопнул он коньками друг о дружку. - Умеешь на роликах кататься? - повернулся он к Шурику. 
     Тот несдержанно схватился за коньки, хотя Семенов еще и не выпускал их из рук, и быстро посмотрел на мать. А Евлалия Григорьевна не знала, что надо сказать и что надо сделать. 
     - Но, право же... - неуверенно начала было она, но Семенов, не слушая ее, всунул коньки Шурику в руки. 
     - Учись кататься! Только на дворе учись, а не на улице: на улице тебя раздавят. И пацанам не давай, в момент поломают! 
     - Но... Но... - почти взмолилась Евлалия Григорьевна. 
     - И никакого «но» тут нет! - буркнул Семенов. - Все в порядке! А мне теперь уходить надо, потому что времени совсем нет. Работищи-то у меня, я ж вам говорю, - вагон! Ну? 
     Посещение Семенова чрезвычайно удивило Евлалию Григорьевну: не для того же он приходил, чтобы рассказать о том, как паровоз раздавил человека, и не для коньков Шурика. В его приходе было что-то скрытое и словно бы тяжелое, даже немного болезненное, но что именно, - Евлалия Григорьевна никак не могла понять. 
     Григорий Михайлович выслушал ее рассказ о посещении Семенова со своей обычной брезгливостью. 
     - Кто такой? - спросил он немного свысока. 
     - Не знаю... - замялась Евлалия Григорьевна. - Семенов, Павел Петрович. А кто такой, я не знаю. 
     - Ну, и дура! 
     Григорий Михайлович сдвинул брови и над чем-то задумался. А потом, видимо, решил: всмотрелся в дочь и коротко бросил с усмешкой: 
     - Влюбился! 
     Евлалия Григорьевна вспыхнула. 
     - Ну, что ты! - вскинула она глаза. - Ну, как можно говорить 
такое! 
     Григорий Михайлович еще раз усмехнулся и еще раз внимательно всмотрелся в дочь. Красива она или некрасива? Он никогда не думал об этом, и такого вопроса он себе никогда не задавал, так как ему было совершенно безразлично знать, красива ли Евлалия Григорьевна. Но сейчас он посмотрел на нее по-новому, стараясь оценить. Но оценить он не мог: такие лица, красивые своей простотой, глубиной и чистотой, его никогда не прельщали. «Размазня без изюминки!» Он не понимал, что у Евлалии Григорьевны было то лицо, о котором по первому взгляду говорят - «Ничего особенного!», но на котором второй взгляд останавливается долго, а третий начинает любоваться тихим и немного грустным любованием. Она не могла возбудить неудержимую страсть, но всякому было бы больно обидеть ее. 
     «Этот Семенов, несомненно, какой-то высокопревосходительный  грандсеньор с партийным билетом!» - подумал Григорий Михайлович и незаметно для себя начал строить планы, не замечая, что они были нечистоплотны. «Но ведь Лалка дура! Лалка ведь ужасная дура!» - со вздохом подумал он. 
     Софья Дмитриевна, которая, не любя Григория Михайловича, никогда и ни в чем не была с ним согласна, выслушав рассказ Евлалии Григорьевны, лукаво прищурилась и подтвердила: 
     - Влюбился он в вас, голубенькая! Влюби-ился! 

<.....................................>