.
ГЛАВА V 

     На другой день, когда Евлалия Григорьевна возвратилась с работы, Григорий Михайлович встретил ее с таким намекающим видом, будто собирался сказать ей нечто хоть и лукавое, но приятное и даже веселое. Она, очень усталая, еще не успела снять шляпку и осмотреться, как он подмигнул ей и показал глазами на то, что стояло на его письменном столе, и чего она еще не успела увидеть. 
    - А? - еще раз подмигнул он. - Каков презент? В мое время влюбленные подносили предметам страсти жемчуга и бриллианты, а в ваше сверхидиотское время... 
     Евлалия Григорьевна посмотрела, поняла, и ей сразу стало обидно, хотя ничего обидного не было. На столе стояла пишущая машинка в черном жестяном футляре. Сверху лежал конверт. 
     - Явился сегодня днем какой-то милостивый государь, - пояснил Григорий Михайлович, - и принес вот это. Я стал было его спрашивать, но он только бурчал себе под нос что-то нечленораздельное и сказал, что в письме все сказано. 
     И он передал дочери письмо. Евлалия Григорьевна очень неуверенно взяла конверт и, заранее ожидая чего-то неприятного, разорвала его. 
     «Мне нужно чтобы вы напечатали мне одну роботу, - стояло в письме. - А т. к. у вас машинки нет то пусть вот эта покаместь постоит у вас. П. Семенов». 
     Евлалия Григорьевна тихо и даже очень осторожно положила письмо опять на футляр машинки и, не говоря ни слова, отошла немного в сторону. А Григорий Михайлович протянул руку и, не спрашивая разрешения, прочитал письмо. Потом усмехнулся со своим презрительно-брезгливым видом, допуская в этой улыбке и что-то покровительственное, одобрительное. 
     - Ни одной запятой, «вы» с маленькой буквы, «робота» через «о» и «покаместь» с мягким знаком на конце! - подчеркнул он.- Грамотность вполне советская, и почерк, мягко выражаясь, невыработанно-хамский, но... 
     Он поднял глаза на дочь и, переменив тон, сказал с деловым видом: 
     - Но если у него, в самом деле, есть для тебя работа, то подработать лишний рубль тебе будет, право, неплохо. 
     Он еще днем, как только принесли машинку, не утерпел, вскрыл конверт и тогда же ядовито подметил все ошибки и «хамский» почерк. Немного же подумав про себя, решил, что «Лалка дура», и что она, чего доброго, «начнет кочевряжиться», стесняться и отказываться, а поэтому надо ее заранее убедить: 
«Очень спокойно и совершенно по-деловому». 
     Когда он думал, он не считал нужным стесняться в выражениях: ни «дура», ни «кочевряжиться» ничем не претили ему. Да и при домашних он позволял себе быть вульгарным и только при посторонних старался быть изысканным и старомодным в словах. 
     - Он не пишет, когда зайдет с этой «роботой», -начал он,-но надо полагать, что он по-то-ропится. Вероятно, завтра или послезавтра. Ну, что ж! Во всяком случае, ты проследи, чтобы в комнате было чисто и... Одним словом, чисто! 
     Но в тот вечер Семенов не пришел. 
     Когда Евлалия Григорьевна на другой день возвратилась с работы, она сразу увидела нечто новое в комнате: на стене, прямо против входной двери, висел портрет Сталина, без рамки, но наклеенный на паспарту. Она вопросительно посмотрела на отца. Тот ничуть не смутился, а ответил величественно-небрежным взмахом руки с легкой гримасой: 
     - Э! Надо же этому твоему Семенову кость бросить: пусть грызет и наслаждается! 
     И через минуту добавил другим тоном: 
     - Да и неудобно, все-таки, знаешь ли... Везде этот идиотский культ Сталина, «отец народов» и прочая пошлость, а у нас... Еще подумают, чего доброго, будто мы отмежевываемся, будто мы... 
     Евлалия Григорьевна ничего не ответила, но ей стало неприятно, словно она (именно - она) сделала что-то нехорошее и нечестное. 
Она прошла к себе за ширму, но даже и там, не видя портрета, чувствовала, что он здесь есть и чем-то мешает ей. 
     Она все думала о том, следует ли ей брать ту работу, о которой писал Семенов? Она без тени сомнения угадывала, что никакой работы у него нет, что он только придумал что-то, нарочно придумал, что-бы помочь ей. Это не работа, это скрытая помощь, и больше ничего. Не думая, не рассуждая и не взвешивая, она отдавалась только своим ощущениям, а они приводили ее к решению, которое казалось ей несомненным: когда Семенов предложит ей работу, она очень деликатно откажется от нее. 
     - Вот так и сделаю... Именно вот так и сделаю! 
     Она уложила Шурика спать, а сама села штопать чулки. Григорий Михайлович поморщился. 
     - И совсем напрасно это! - поджал он губы. 
     - Нужно же починить. 
     - Да, но не сегодня же! Ты словно нарочно. Придет нужный человек, и - такой пейзаж! Впрочем, он, вероятно, сегодня уж не придет: девятый час. А? Как тебе кажется? 
     - Не все ли равно?.. 
     - Все равно, конечно, но... 
     Семенов все же пришел. И чуть только Григорий Михайлович услышал три звонка (он все время прислушивался), как тотчас же сорвался с места и, даже ударившись боком о край стола, почти бегом, на цыпочках, кинулся в переднюю. И через минуту Евлалия Григорьевна услышала его голос: он кого-то вел по темному коридору и не только предупредительно, но даже искательно, говорил, противно слащаво и словно бы в чем-то извиняясь. 
     - Тут стулья навалены и... и корзины! Осторожнее, прошу вас: такая пыль, что... И лампочки в коридоре нет: чуть только мы, жильцы, купим, так сейчас же кто-то... присвоит. Хе-хе! 
     И Евлалия Григорьевна почти не узнала его голоса: какой-то льстивый тенорок, вместо самоуверенно модулирующего баритона. А его «хе-хе» совсем больно кольнуло ее. 
     Семенов вошел в комнату. Евлалия Григорьевна знала, что он сейчас войдет, но все же покраснела, а от этого и смутилась. Семенов подошел к ней и поздоровался со своим обычным видом: безо всякого признака приветливости, а спокойно и уверенно. Поздоровался и сел, не дожидаясь приглашения. «Ни за что не возьму эту работу!» - быстро подумала Евлалия Григорьевна. 
    

Семенов огляделся. Он сразу заметил на стене портрет Сталина, которого раньше не было, и дернул бровями, но спросил о другом: 
     - Машинку получили? 
     - Да, спасибо! Но я... 
     - У меня тут работа есть! - не слушая ее, сказал Семенов. - Можете перепечатать? Листов 400, кажется, будет. 
     - Я... Но я, право... 
     - Она не к спеху, но будет лучше, если вы поторопитесь, потому что есть и другая. Работы вообще много, и оплачивается она хорошо. Там - (он неясно кивнул головой куда-то в сторону) - там денег много и жильничать не любят. Вот! 
     Он достал из портфеля толстую рукопись и положил перед собой. 
     «Надо отказаться, вот сейчас же надо отказаться!» - торопливо подумала Евлалия Григорьевна, но голос Семенова был тверд, и толстая рукопись смотрела уверенно. И голос и рукопись подавляли ее, и она слегка заметалась, но промолчала. 
     - В одном экземпляре и - вот как здесь! - сказал Семенов и положил ладонь на рукопись. 
     Он только положил, но Евлалии Григорьевне показалось, что он придавил эту горку бумаги, а вместе с тем, придавил и ее саму: ее мысли и ее волю. 
     - Я у них аванс взял! - спокойно продолжал Семенов. - Может быть, понадобится вам? 200 рублей. А когда перепечатаете, тогда и полный расчет. Они по два рубля с листа платят. 
     Он достал из бумажника деньги, положил их на рукопись и присунул все это к Евлалии Григорьевне. А та, даже не пытаясь сопротивляться, опустила глаза: ей не хотелось только одного, чтобы Семенов подумал, будто она смотрит на деньги. 
     - За месяц справитесь? - деловито спросил Семенов. 
     -Я... 
     - Я через месяц пришлю к вам за нею! - отстраняя своим безапелляционным тоном всякие возражения, закончил Семенов. - За бумагу и за копирку представите особый счет. Так справитесь за месяц? 
     - Я... Я, вероятно, успею недели через три, но... - через силу выдавила из себя Евлалия Григорьевна. - Но я не знаю... 
     - Не обещай! - мягко и чуть ли даже не нежно остановил ее Григорий Михайлович. - Если бы ты целые дни была свободна, тогда, конечно, и через три недели ты смогла бы... Но ведь ты целые дни на службе сидишь... На работе, то-есть! - быстро поправился он. - Поэтому ты сможешь перепечатывать только по вечерам, и... 
     - Ах, да! - сообразил Семенов. - Это, конечно, так: заняты вы. Вот если бы... Впрочем, ладно: подумаю. Я ведь про что говорю? - обратился он к Евлалии Григорьевне. - Ведь чем скорее вы кончите, тем для вас же будет лучше, потому что работы там много, и вы здорово подработать сможете. Но если вам целые дни в вашем местпроме торчать, тогда, конечно... Впрочем, подумаю! 
     Григорий Михайлович сел, наконец, на стул и пригладил ладонями скатерть перед собой. Жест (ему казалось) был очень независимый. Семенов слегка повернулся к нему и быстро, бегло, мельком, но в то же время очень пристально взглянул на него и тот-час же сдвинул брови, что-то припоминая или что-то соображая. Потом глянул еще раз и, вероятно, что-то припомнил, потому что усмехнулся особенно, понимающе, словно говорил себе: «Ага! Вот оно что!» 
     - Работаете где-нибудь? - не совсем приветливо спросил он. 
     - Я? Нет! - немного неуверенно ответил Григорий Михайлович, спокойно не замечая этой неприветливости. - Я сейчас не работаю, потому что... 
     Он немного замялся, подыскивая причину. 
     - Надо ведь, знаете, чтобы кто-нибудь в доме оставался! - пояснил он. - Хозяйство, хоть и небольшое оно у нас, но все-таки... Ну, и ребенка не на кого оставить. 
     - Ладно! Вам виднее! - совершенно безразлично отвернулся от него Семенов. - А это, - спросил он Евлалию Григорьевну, показывая головой на портрет Сталина, - а это у вас что же? Новость? 
     - Нет, почему же новость? - не давая дочери ответить, весь заколыхался Григорий Михайлович. - Он постоянно здесь висит у нас, но... но... 
     И, не найдя подходящего «но», повернулся к дочери: 
     - Ты, может быть, угостила бы нас чаем! 
     Евлалия Григорьевна рванулась было, но Семенов остановил ее, и опять же по-своему: твердо и непререкаемо. 
     - Нет, не надо чаю! - сказал он. - Я сейчас пойду. 
     - Ну, что так! Посидите! - приветливо запротестовал Григорий Михайлович, поглядывая на дочь и досадуя на то, что та все время молчит. «Не умеет она! Совсем не умеет!» Готов он был даже подтолкнуть ее. 
     - Времени нет! - хмуро ответил Семенов, посмотрел на часы и тотчас же поднялся со стула. 
     Григорий Михайлович, проводив его в переднюю, вернулся очень быстрыми шагами. 
     - Но это же прекрасно! Это же прекрасно! - восхищенным 
тоном сказал он, опять перейдя на свой «дворянский» баритон. - Тут, стало быть, рублей на 800 выходит! - совсем радостно 
показал он на рукопись.- И ты, конечно, постарайся перепечатать 
это недели в две, потому что он и еще работу даст. Это чудесно! 
Это прямо-таки чудесно! А? Разве не чудесно? 
     Евлалия Григорьевна почти не слышала его. Она сидела, 
уронив руки на колени, и все старалась понять: как это вышло, 
что она не сказала ни одного слова отказа, а согласилась взять работу? Ведь она же не хотела брать ее. Почему же так вышло? 

<.....................................>