.
ГЛАВА X I I 

     Григорий Михайлович был очень заинтересован тем, что было, когда Семенов приходил к Евлалии Григорьевне: его интересовали не деньги и не новая работа, а то - «договорились ли они до чего-нибудь?» Он очень откровенно понимал и это «договорились», и это «до чего-нибудь», но ничуть не смущался и не стыдился, а только уверял себя: «Ведь все же можно сделать вполне корректно и даже изящно. Вот именно - изящно!» И боялся того, что «Лалка дура», что она «не сумеет» и, «чего доброго, сваляет непростительного дурака!» - по своей манере, думал он именно этими словами. 
     Но вернувшись (Евлалия Григорьевна еще не легла спать), он не стал расспрашивать, а только все всматривался, стараясь по лицу дочери узнать что-нибудь. Но лицо было такое, как всегда: спокойное и чистое. Кажется, оно было немного более задумчивое, но задумчивости Григорий Михайлович не приметил... Наконец, он не утерпел. 
     - Ну, что? - небрежно спросил он. - Был Семенов? 
     - Был! - совершенно ровно и спокойно ответила Евлалия Григорьевна. 
     - Ну, и?.. 
     - Ничего. 
     - То есть, как же это - ничего? 
     - Ничего... Взял работу, дал другую. 
     - А! И другую дал? Это хорошо. Очень хорошо. Деньги он заплатил? 
     - Заплатил. 
     - А еще что? 
     - Ничего. Посидел минут десять и ушел. 
     - Только и всего? - не удержался и не скрыл своего 
разочарования Григорий Михайлович. 
     - А что же еще? - так искренно не поняла его Евлалия Григорьевна, что даже он немного осекся перед этой 
искренностью. 
     - Нет, я так... 
     Через три дня кончилась «командировка» Евлалии Григорьевны. Она взяла перевод статьи и пошла в местпром, немного мучась тем, что ей, очевидно, надо будет пойти к Чубуку, чтобы отдать ему перевод. Ей было неприятно все: и разговаривать с надменной секретаршей, и сидеть в кабинете Чубука. 
     Когда она пришла в комнату машинисток, те встретили ее как-то странно: не то подсмеивались над чем-то, не то были чем-то недовольны. Старшая машинистка посмотрела на нее чересчур пытливо и совершенно бесцеремонно, словно хотела по ее виду узнать что-то. Потом спросила каким-то необычным тоном: 
     - Ну? Кончили... работу? 
     И легкой паузой перед словом «работу» подчеркнула какой-то особенный смысл в нем. 
     - Кончила! - немного с трудом ответила Евлалия Григорьевна, чувствуя непонятную настороженность в комнате. 
     - И что же? - совсем вызывающе спросила ее Ирочка Завьялова, та задорная и хорошенькая, которую Чубук вызывал к себе, а потом забыл про нее. - Начальство осталось довольно? 
     Она совершенно откровенно вложила нехороший смысл в свой вопрос, но Евлалия Григорьевна не поняла этого смысла. Другая же машинистка на лету поняла его и хихикнула. 
     - Я еще не отдала ему перевод! - простодушно пояснила Евлалия Григорьевна. - Надо вот пойти и отдать, да я как-то не решаюсь.
     - Чего ж не решаетесь? - покровительственно сказала старшая. - Работа есть работа, и нечего тут - «не решаюсь»! 
     Евлалия Григорьевна немного растерянно провела ладонью по щеке и, вздохнув, пошла с папкой в коридор. 
     - Или она большая дура, или она большая сволочь! - сказала Ирочка. - Хотела бы я послушать, как она сейчас петь начальству будет. 
     - Ну-ну! - строго прикрикнула старшая. - Нечего в чужие дела нос совать! 
     Евлалия Григорьевна прошла к секретарше и объяснила ей, зачем пришла. Та, попрежнему холодно и высокомерно, оглядела ее с ног до головы, словно и она хотела что-то выпытать и узнать. 
     - Хорошо! - пренебрежительно кивнула она, закуривая папиросу и играя ярко красными ногтями. - Николая Захаровича еще нет. Положите работу здесь, я ее потом отдам. А если он захочет видеть вас, я вас вызову! - почти совсем величественно добавила она и слегка кивнула головой: идите, мол. 
     Евлалия Григорьевна пошла назад, облегченно радуясь тому, что ей самой не пришлось идти в кабинет к Чубуку и разговаривать с ним. Она прошла в комнату машинисток и тихо села. 
     - Что так скоро? - спросила ее старшая. - Нету еще Николая Захаровича, что ли? 
     - Он не приехал еще... Я секретарше отдала перевод! - очень мирно пояснила Евлалия Григорьевна. - Вы мне дадите что-нибудь печатать, Екатерина Львовна? - деловито спросила она. 
     - Груду! Пока вы там в вашей командировке были, мы тут все пальцы себе оббили, за вас печатая. 
     Евлалия Григорьевна спохватилась. Ей не приходило в голову, что за то время, пока она сидела дома, другие машинистки должны были работать больше, так как работа не уменьшалась, а подсмены, вместо нее, в бюро не дали. Она растерянно посмотрела вокруг себя и хотела сказать, что она ни в чем не виновата, что она не просила этой командировки и не добивалась ее. Но объяснить не решилась, а молча, с потупленными глазами, взяла из квадратной корзинки пачку бумаг. 
     - Сверху можно брать? - спросила она. 
     - Да хоть сверху, хоть снизу, хоть из середки... Все ведь перещелкать надо! 
     Евлалия Григорьевна села за машинку и начала, не отрываясь, печатать. Она не видела и не слышала, как позади нее о чем-то шушукались и хихикали, поглядывая на нее быстрым, скользящим взглядом. В этом взгляде была и зависть, и недоумение, и даже легкое возмущение: что такое нашел в ней Чубук? чем она пленила его? не нашел лучшего! 
     Евлалия Григорьевна весь день работала изо всех сил, стараясь напечатать как можно больше, чтобы загладить свой прогул, в котором она не была виновата. Она так ушла в работу, что совсем забыла про Чубука и про то, что он может вызвать ее. И когда, действительно, секретарша вызвала ее, у нее упало сердце. 
     Чубук встретил ее очень приветливо и почти ласково, но глаза его опять заискрились лукавинкой, словно он знал что-то приятное и веселое, о чем говорить не надо: и так обоим понятно! 
     - Ну, ну! - забормотал он. - Перевод ваш мне передали, все в порядке! Но тут другое дело есть. Я хочу вам опять командировку дать. Длительную! 
     - Зачем? - с искренним испугом и даже с мольбой вырвалось у Евлалии Григорьевны. 
     - А это уж мое дело! - весело поддразнил ее Чубук. - Это уж, как говорится, секрет производства. А откомандировать вас я хочу в спецотдел, там для вас работа есть. Молчать вы умеете? 
     - Как - молчать? 
     - Да вот так: закрыть рот и молчать. Спецотдел, - это такая штуковина, что о нем болтать никому ничего нельзя, это я вас со всей строгостью предупреждаю! - действительно, строго сказал он. - Что, как и почему, - никому ни слова. Понимаете? Явитесь завтра к товарищу Волошинцу, а он уж знает, что с вами делать. Может быть, на месяц я вас туда переведу, а, может быть, и на больше. Там посмотрим. И пока вы там работать будете, так ставка ваша будет выше. Не помню, сколько там... 400, кажись! 
     - А можно... - задыхаясь, осмелилась Евлалия Григорьевна, - можно мне... не идти туда? 
     - Не идти? - улыбнулся Чубук. - Ерунда! Ничего там страшного для вас не будет, вот вы сами увидите. 
     - А почему... я? Можно, чтобы... не я? - нашла в себе силы сопротивляться Евлалия Григорьевна. 
     - Нельзя, нельзя! - захохотал Чубук. - Именно - вы! Там ведь с французским языком требуется, так как же не вы? Да не бойтесь вы, ерунда же! Тут ведь, знаете ли, пишется - трамвай, а выговаривается - конка! - непонятно добавил он и подмигнул очень хитро. А потом понизил голос И спросил таким тоном, будто между ним и Евлалией Григорьевной есть какая-то тайна. - А как Семенов поживает? Здоров? 
     Евлалия Григорьевна вспыхнула так сильно, что даже слезы навернулись у нее на глазах. Чубук понял ее смущение по-своему и спохватился. 
     - Понимаю! Понимаю! - быстро заговорил он. - Не беспокойтесь, гражданочка, все понятно!. Я ведь... Вы меня знаете? Понимать меня можете? Я ведь такой простой и бесхитростный, меня бояться и стыдиться нечего. Я... 
    

Он оборвал и посмотрел на часы. 
     - И хоть бы кто-нибудь догадался тормоз к часам приделать! - рассмеялся он. - Так бегут, что силушки нету: не успеешь двух слов сказать, а уж четвертый час. Ну, ежели увидите Семенова, кланяйтесь ему и скажите, - что дело, дескать, в порядке. Всё! 
     Евлалия Григорьевна в полном смятении, не зная, что думать и что делать, вышла из кабинета Чубука. Все новое ее всегда страшило, а особенно страшили ее новые люди, т. к. они всегда казались ей недоброжелательными и полными неприязни. Спецотдел же был ей особенно страшен. Она не знала, что делают в этом отделе, но знала, что именно там сосредоточена вся жизнь каждого служащего, там хранятся его анкеты, там собираются о нем характеристики, и именно туда иной раз приходят люди в форме НКВД, которые смотрят умышленно невидящим взглядом, ни с кем не разговаривают, и с которыми все опасаются встретиться. Она знала, что входить в спецотдел без зова нельзя, а когда кого-нибудь туда звали, то позванный сразу бледнел и начинал задыхаться. Самой Евлалии Григорьевне ни разу не приходилось бывать в этом отделе, он помещался этажом ниже, но иной раз она проходила мимо него и с испугом смотрела на дверь, которая вела в него: даже дверь эта была особенная, обитая войлоком, а сверху - клеенкой. Она раз спросила: «Зачем?» - и ей ответили: «Звукоизоляция!» Очевидно, спецотдел был таким местом, которое настороженно не впускает к себе никого, а от себя не выпускает даже звука. 
     Когда она сказала о приказе Чубука старшей машинистке, та сразу же изменилась: стала далекой и холодной. В глазах ее мелькнула почти откровенная брезгливость. «Хороша же ты, милая!» - можно было прочитать в этих глазах. Все в комнате заговорили какими-то фальшивыми голосами. Евлалия Григорьевна ничего не поняла: что случилось? 
     Она не знала, что на работу в спецотделе допускаются только особо проверенные люди, пользующиеся особым доверием у партийного начальства, и что все служащие этого отдела являются секретными сотрудниками («сексотами») НКВД, которые обязаны тайно следить за своими товарищами по работе, выслеживать их, копаться в их прошлом, доносить на них и даже «оформлять» данные для их ареста. 
     На другой день, с утра, замирая от тягостного чувства, Евлалия Григорьевна робко пришла в спецотдел, не зная, какую работу поручат там ей. Но вышло странно и неожиданно: Волошинец сказал ей, что сейчас работы для нее нет, что она должна идти домой, а он вызовет ее, когда будет нужно. 
     - Сидите дома и ждите! Может быть, через неделю, а, может быть, через месяц... Там видно будет! - очень неопределенно сказал он. 
     Потом разъяснил ей, что ставка ее будет 400 рублей, и что она будет получать ее аккуратно, хотя работать и не будет: «Это, так сказать, прогул по вине администрации!» 
     - Но я не понимаю, как же так? - совсем растерянно сказала Евлалия Григорьевна. 
     - А вам тут и понимать нечего, ваше дело маленькое! - с сухой, деловитостью ответил Волошинец. - И вот что еще: обо всем - молчок! Слышите? Ни папе, ни маме! Почему вы дома сидите, почему на службу не ходите, этого никто знать не должен. И в бюро вашем, машинисткам, тоже никому ни слова. А если они, сороки, будут вас спрашивать, так вы их за справкой ко мне присылайте, а сами ни слова не говорите. Понятно? 
     - Понятно... - прошептала Евлалия Григорьевна. 
     - Ну, идите. Всё! А в конце месяца за зарплатой приходите, это само собою. 
     Евлалия Григорьевна вышла, совсем сбитая с толку. Она ничего не понимала, но тайным инстинктом чувствовала, что во всем этом что-то кроется, и кроется дурное, хотя ничего дурного, казалось, и не было: ей увеличили ставку, и она будет свободна. Кроме того, она чувствовала, что все это сделал Семенов. Как он мог это сделать, и зачем он это сделал, она тоже не знала, но в том, что сделал это он, она не сомневалась. Казалось, что она должна была бы быть благодарна ему, но благодарности она не чувствовала, а чувствовала смущение и страх. 
     Дома, конечно, надо было все объяснить. Евлалия Григорьевна сначала попробовала было поискать выдуманную причину, но ничего придумать не могла и сказала правду, но только в общих чертах: ее, мол, перевели в другой отдел, но там для нее работы покамест нет,. Софья Дмитриевна весьма простодушно обрадовалась: 
     - Вот и чудесно, голубенькая! Отдохнете вы, по крайней мере, сами с собою поживете. 
     Григорий Михайлович не поинтересовался никакими подробностями, а с удовольствием одобрил: 
     - Прекрасно! - певуче сказал он. - Теперь ты сможешь сколько угодно печатать этому твоему Се-ме-нову! Если у него есть много работы для тебя, так ты ведь сможешь до тысячи рублей выколачивать... Прекрасно, прекрасно! 
     Семенов не приходил, но прислал кого-то с несколькими рукописями и с короткой запиской: «Постарайтесь перепечатать недели в 3. Пришлю еще». 
     - Да кто он такой, этот твой Семенов? - все допытывался Григорий Михайлович. - Где он служит? 
     - Не знаю! - пожимала плечами Евлалия Григорьевна, краснея от этого «твой». 
     - Как же так? Живет-то он где? Хоть номер телефона надо узнать. Может быть, понадобится что-нибудь или... или... 
     Жизнь пошла очень мирно, и Евлалия Григорьевна была бы даже счастлива, если бы ее не мучила та таинственность, которую она повышенно остро чувствовала. Какие-то люди разыгрывали какую-то игру, в которой она была пешкой. Эту пешку переставляли, куда хотели, и безропотная пешка переходила с одной клетки доски на другую, ничего не понимая и мучась своим непониманием. 
     Мучил Евлалию Григорьевну также и Григорий Михайлович. Видя, что теперь у дочери есть деньги, он не только бесцеремонно, но даже строго и повелительно стал требовать их у нее. Из первого же заработка она сама подарила ему 100 рублей, но, вероятно, они скоро разошлись у него, потому что он чуть ли не через неделю сказал небрежно: 
     - Дай мне рублей 50... 
     И добавил таким тоном, словно она была в чем-то виновата, и он ее в чем-то обвинял: 
     - У меня даже на табак нет! 
     У него были женщины, на которых он тратился: угощения и подарки. Он очень любил при своих посещениях быть щедрым и беззаботным барином старых времен, видя в том «стиль». Одной из его любовниц была молодая студентка театрального института, которую он учил «быть барышней», а другая - уже пожилая дама, лет за 40, служившая плановиком в кожтресте. Приходя к ним в гости на вечерок, он всегда приносил с собой или бутылку советского шампанского, или легкую закуску к чаю, или конфет. И всегда раздраженно бурчал на то, что советское шампанское так же отвратительно, «как и их ситро», от которого оно отличается только названием, что закуска «убого примитивна», а конфеты «даже по виду не похожи на конфеты». Все это было, конечно, правдой, но тем не менее, каждый визит обходился ему рублей в 20-30. А кроме того, ему было нужно тратить деньги и на себя. 
     Евлалия Григорьевна мучительно искала выхода, но выхода не было, т.к. она не могла отказывать отцу. Она со страхом пересчитывала свои деньги и с болью думала о том, что она так мало дает Шурику. Софья Дмитриевна научила ее делать «превкусную и очень  полезную кашку»: рис со сбитой сметаной, со стертыми яйцами, с сахаром и «с чем-нибудь душистым». Шурик с удовольствием ел эту кашку, а Евлалия Григорьевна, замирая от счастья, смотрела, как он ест ее. Но кашка обходилась очень дорого, и Евлалия Григорьевна с тоской думала о том, что «папа съедает кашку Шурика». А что делать, она не знала. 
     Но прошла еще неделя, и 18 сентября все сразу изменилось. 

<.....................................>