.
ГЛАВА X V I 

     Варискин не помнил, - сам ли он оделся, когда Жорка выпустил его из ящика, Жорка ли одел его. Сам ли он дошел до своей одиночки, отнесли ли его туда? Он, босой (распухшие ноги с лопнувшей кожей не влезали в сапоги), упал на койку и потерял сознание, сразу провалившись в бездонное. И, конечно, он не видел, как караульный, дежуривший в коридоре, чересчур часто заглядывал к нему сквозь глазок в камеру, как подолгу он смотрел на него, неподвижного, и как после того глаза караульного становились строгими и осуждающими. А сам караульный начинал что-то беззвучно шептать, и рука его что есть силы стискивалась в кулак. 
     Следующий день Яхонтов дал ему «отлежаться», а на третий день вызвал его к себе на допрос. Варискина полупривели-полупринесли в кабинет Яхонтова, и тот, поглядев на него долгим взглядом, ухмыльнулся и спросил: 
     - Сознаешься теперь? Или опять Жорку позвать? 
     При имени Жорки, Варискин затрясся, но никаких мыслей собрать в себе он не мог. Хватал раскрытым ртом воздух, мутно всматривался в Яхонтова и, наконец, спохватился. 
     - Со... сознаюсь! - прерывающимся голосом прохрипел он. 
     - Ага! - фальшиво восторжествовал Яхонтов.- Ну, говори, коли так! Все говори! 
     Но Варискин ничего не мог сказать. Он открывал рот, силился выдавить из себя хоть что-нибудь, но, бессильный, тут же замолкал. И Яхонтов, посмотрев на него, понял его бессилие. «Надо ему передышку дать, а то от него пользы, как от козла молока!» - подумал он и отложил перо в сторону. 
     - Ежели ты по-хорошему, - почти примиренно сказал он, - так ведь и я могу по-хорошему. Иди сейчас к себе и все обдумай. Крепко обдумай, сознательно... Понимаешь? Все припомни, все сообрази. Дня два-три я тебе дам для передышки, а потом опять вызову, и ты мне все расскажешь. Но только... 
     Его глаза сразу сделались стеклянными, а голос зазвучал сухо и твердо: 
     - Но только если ты опять начнешь дурака валять, так ведь я рога тебе обломаю, в этом ты не сомневайся! И не таких, как ты, я вот на этом самом стуле видал! Скажу Жорке, чтобы двойную порцию тебе закатил, он и закатит. Закатит! 
     - Не надо... Жорку... - прохрипел Варискин. 
     Яхонтов неискренно захохотал. 
     - Не надо? Невкусно? А это я уж посмотрю: 
если обнаружишь полное раскаяние и поможешь следствию, так я и без Жорки обойдусь, а если... Главное: всю вашу полную организацию открыть, кто в нее входит, кто тебя в нее вовлек, кого ты вовлек... Припомни всех поименно! Адреса, явки, пароли!.. - подсказывал он. - Ну, и цели, конечно. Связь с заграницей тоже. 
     Варискин понимал: от него требуют, чтобы он сам придумал для себя обвинение. Он лежал на койке в своей одиночке, пошевеливал распухшими ногами, прислушивался к острой боли во всех ссадинах, которые покрывали тело, и совершенно искренно хотел не только придумать обвинение, но и проявить готовность. Но у него не хватало ни воображения, ни фантазии, а кроме того, он был вконец измучен и не мог владеть своими мыслями. Он лежал на койке, смотрел на разбухшие ноги и тщетно напрягался: 
«Что бы такое этому черту сказать? - бесплодно и тупо думал он. - Что бы ему сказать такое?» 
     Он был сломлен. Однако, Яхонтов понимал (его научили понимать это), что сломленный Варискин может быть только пассивным: он со всем согласится, все подтвердит и все подпишет. Но такого Варискина Яхонтову было мало: ему был нужен активный Варискин, который был бы способен не только примириться со своей гибелью, но мог бы сам создать свою гибель. Яхонтов, как и многие другие, чувствовал себя опустошенным: он уже создал сотни две дел, а потому уже растратился на придумывание обвинений и улик, уже выбился из сил, подсказывая признания на допросах и показания на очных ставках. Кроме того, он ужасно устал: постоянное напряжение, всегдашняя приподнятость нервов, перегруженность работой, недостаток сна, нелепые пьянки и непрекращающийся страх сломили его. Он чувствовал себя ослабевшим, опустившимся и инертным, но знал, что никакой слабости обнаружить нельзя. И он постоянно вздергивал себя, вздыбливал свои нервы, вел себя, как бы под доппингом, а от этого ослабевал все больше и больше. 
     Но для него было несомненно, что Варискин ни на что активное не способен, потому что он уничтожен жоркиным ящиком. Варискина надо было чем-нибудь «взбодрить», и Яхонтов решил подослать к нему «подсыпку». «Подсыпки» были разные и применялись они по-разному (был даже выработан особый метод «использования подсыпок»), но Яхонтов понимал, что Варискина можно «купить» только очень простым, грубо примитивным, но ярким и бьющим в глаза. Он выждал несколько дней и не трогал Варискина, давая ему «отлежаться». 
     На пятый день, под вечер, в камеру Варискина привели еще одного арестованного. Это был мужчина лет 40, с очень развитыми челюстями и с бегающими острыми глазами. Он вошел без вещей и, войдя, оглянулся. 
     - Одиночка, что ли? - отрывисто спросил он. 
     - Одиночка! - неприветливо ответил ему Варискин, но посмотрел все же с любопытством. 
     - Та-ак! Сиживал я и в одиночке! 
     Он пододвинул к себе табурет, довольно развязно и независимо сел, вынул пачку махорки и стал скручивать папиросу. Варискин все лежал на своей койке и искоса поглядывал на неожиданного соседа. А тот закурил и в полоборота повернулся к Варискину. 
     - Давно сидите? - небрежно спросил он. 
     - Третью неделю... - сумрачно ответил Варискин. 
     - Немного! Меня вот уже больше, чем полгода держат, от следователя к следователю бросают. У меня ведь дело большое! Я с булаканского района, Петрухин моя фамилия. Не слыхали? Завзаготзерном был. 
     Он всмотрелся в Варискина и вдруг вскинул бровями. 
     - А ведь вы - товарищ Варискин! Да? С горсовета? Сразу узнал! 
     Варискин насупился, не зная, хорошо это или плохо, что какой-то Петрухин из булаканского района узнал его. Он недовольно покосился и пробурчал что-то нескладное. А Петрухин развязно протянул ему свою пачку махорки. 
     - Закручивайте! 
     - Не курю! - все так же неприветливо ответил Варискин. 
     - Это хорошо: забот меньше. 
     Он оглядел камеру. 
     - И все время - один? 
     - Один. 
     - Да ведь и меня здесь держать тоже не станут. Я ведь в допре сижу, в тюрьме, то-есть. А сюда вот на допрос привезли, да, верно, следователь занят, так меня вот вроде, как бы в ожидании сюда и посадили, 
     Он говорил очень уверенно, безапелляционно, как человек, который за долгое сидение уже изучил все порядки и умеет безошибочно разбираться во всем. Затянулся раза два махорочным дымом, наклонился к Варискину и, понизив голос, спросил быстрым шепотом: 
     - Бьют? Здорово? 
     Варискин в первый момент даже вскинулся: так захотелось ему все рассказать, пожаловаться и излить сердце. Но он все же сразу осекся: ему стыдно рассказывать о том, как его председателя горсовета, самого Bapискина бил Яхонтов,  и как Жорка поставил его, голого, в унизительный ящик с гвоздями. Он подвигал бровями и не сказал ни слова. 
     - Да ты, Варискин, не стесняйся! - ободрительно перешел на «ты» Петрухин. - Знаю, что бьют: самого били. Так лупили, что и-и-и!.. А я ведь тоже член партии с 1929 года и, можно сказать, на линии секретаря райпарткома был. Впрочем, верно, потому и били! - непонятно закончил он. 
     Варискин посмотрел на него искоса: недоверчиво и неодобрительно. 
     - Партийцев-то и бьют. Особенно, которые хорошие партийцы! Беспартийных, конечно, тоже лупцуют, но тех только так, для вида, а по-настоящему-то в переплет берут нашего брата, верных сталинцев... Так? Правду говорю? 
     - Ну? - промычал Варискин, слегка заинтересовываясь. 
     - Вот тебе и «ну»! Верных сталинцов в переплет берут, верно тебе говорю! А почему? Знаешь ты это, - почему? 
     - Чего такого? - сердито спросил Варискин. 
     - А вот это самое. Знаешь ты, почему верных сталинцов, вот таких, как ты да я, арестовывают и перца им задают? То есть, не «почему», конечно, а - зачем? Для чего? Знаешь ты это? 
     - Ну? 
     Петрухин быстро пересел на койку рядом с Варискиным, наклонился к его уху и зашептал с большой убедительностью. 
     - Как ты партиец, так тебе можно сказать! Тут, брат, штука большая, тут понять надо: отбор идет! 
    

Варискин не понял, но встревожился: слово «отбор» показалось ему зловещим, потому что напоминало - «чистку». Он глянул на Петрухина: тот смотрел очень прямо и очень уверенно. 
     - Что еще за отбор такой? - хмуро спросил Варискин. 
     - Отбор вполне серьезный! - близко наклонился к нему Петрухин, и Варискин услышал, как скверно пахнет из его рта. - Конечно, всё это в полном секрете держат, потому что иначе никак нельзя, но только я в разных камерах с такими людьми сидел, что если б на них раньше посмотреть, так шапка с головы свалилась бы. Высокие люди, республиканского масштаба люди! Ну, им, конечно, все это вполне известно! Вот они мне и открыли: «Крепись, говорят, Петрухин! Пройди, говорят, через отбор, а тогда тебе и цены не будет!» 
     - Да что за отбор такой? - совсем уж не в шутку заинтересовался Варискин. 
     Петрухин сделал большие глаза и зашептал очень убедительно. 
     - В ЦК акцию готовят... Что за акция, доподлинно не знаю, не стану тебе врать, но только такая это акция, что... Сам Сталин во главе! Может, оно что-нибудь международное, а, может, и по внутренней линии, но только оно такое важное, такое важное, что такого важного и не было никогда! И нужно для этой акции 10 тысяч верных партийцев. Понимаешь, Варискин? Верных! Ну, что называется, самых уж верных, на которых в-во как положиться можно! А как их распознать? На взгляд да по словам, - все верные, а если дело до дела дойдет, так ведь запищат, у которых кишка тонка. Запищат ведь! - поджал он губы и покрутил головой. - Если, скажем, который в японскую разведку попадет, и ему там хвоста с огоньком накрутят, так ведь он выдаст, а? Выдаст ведь? Или, скажем, его начнут миллионами подкупать, так ведь он, сукин кот, не выдержит и продаст! Девять, может, выдержат, а десятый продаст! 
     - Десятый продаст! - солидно подтвердил Варискин.
     - А надо, чтобы ни один не продал! Надо, чтобы все 10 тысяч, как один, выдержали. Надо не людей, а золото: наивернейших, наипреданнейших, наинадежнейших! А как их распознать, спрашивается? Вот в Москве и задумались. А товарищ Ежов и предложил: «Разрешите, говорит, мне, товарищ Сталин, я эту самую пробу без ошибки проведу. Пускай по всем союзным обкомам наметят хоть сто, хоть двести тысяч верных партийцев, беззаветных сталинцов, а я им экзамен в НКВД проделаю, через мясорубку их всех пропущу. Я, говорит, переарестую их всех, да и начну им такую гайку завинчивать, что у них глаза на лоб полезут... Вот тут-то они и определятся!» 
     - Как определятся? - загорелся страшным любопытством Варискин. 
     - А очень просто! У кого партийная кишка тонка, тот не выдержит и первым делом начнет матом крыть: и советскую власть, и партию, и самого товарища Сталина. Такой, значит, коммунистом может быть только в том условии, если коммунизм его по головке гладит и председателем горсовета делает. А если коммунизм против него ежом оборачивается, так он против коммунизма и подходящего мата не подберет. Так? А если кто, значит, на самом деле верный и преданный делу Ленина-Сталина, так тот все стерпит. Понимаешь, Варискин? «Замышлял ты на жизнь товарища Молотова?» «Замышлял!» «Так ведь мы тебя, сукиного сына, за это самое сейчас же к стенке поставим!» «Коли это для партии надо, ставьте хоть и к стенке, а если по текущему моменту партии необходимо, чтобы я на себя и на других наговаривал, так я не отказываюсь, потому что я для партии - всё! И на отца родного наговорю, и на друзей, и на приятелей... Никого для партии не пощажу!» Понимаешь? Понимаешь? Да вали числом побольше, сортом покрупнее, не стесняйся: самых ответственных партийцев называй, там разберутся! И тем самым ты, выходит, докажешь, что ты верный и преданный, что на тебя положиться можно. Ну, и зачислят тебя в десятитысячники ! 
     Варискин слушал с остановившимися глазами и почти не переводя дыхания. С самого начала своего ареста он ходил в темноте: зачем арест, зачем побои, зачем жоркин ящик, зачем страшное требование самообвинения? Но теперь вдруг все стало ясно, и даже радостно-ясно. Каким нелепым вздором ни было то, что говорил Петрухин, он сразу и без колебания поверил всему: оно вносило свет в обступившую его кровавую тьму, и оно устанавливало для него цель, которая могла бы даже вдохновить его, если бы у него был хоть зародыш крыльев. Никакого неправдоподобия в словах Петрухина он не видел, потому что привык жить неправдоподобием и служить неправдоподобию. «Хитро задумано! - с восхищением ухмылялся он, слушая Петрухина. - Ловкие там ребята сидят, в Москве-то... Вожди!» - и подобострастная влюбленность в Сталина и в его «соратников» зашевелилась в нем. 
     - Стало быть, - шепотом спросил он Петрухина, - стало быть, проверка? Отбор? 
     - А ты как думал? - снисходительно и покровительственно посмотрел на него Петрухин. - Сотни тысяч партийцев сейчас загребают, таких тузов берут, что и подумать страшно! Ты думал, зачем? И... и я тебе вот что скажу, Варискин: это, брат, хорошо, что тебя арестовали: значит, считают тебя достойным экзамена. Крепись! 
     - Да я, что ж! - всхорохорился Варискин. - Я креплюсь! Я... Разве ж я осуждаю или, скажем, матюкаюсь? Партия знает, что делает! 
     - А уж если ты испытание выдержишь, - обольщающе зашептал Петрухин, - и если ты в десятитысячники попадешь, так ты такого достигнешь, что и во сне не приснится! Вот ты, скажем, кто такой был? Председатель горсовета? Оно, конечно, председатель - не фунт изюма, но все же он - тьфу! Мелочь! А если ты в десятитысячники попадешь, так... так... Предсовнаркомом в какой-нибудь республичке сделают, дачу в Крыму дадут, полный гараж автомобилей предоставят... На приемах у Сталина бывать будешь, кремлевским распределителем пользоваться и... А девочек-то, девочек!.. Табуны! Икру столовой ложкой жрать будешь, во все театры вход тебе бесплатный, улицу твоим именем назовут, а то и районный центр даже! Комфорт! 
     Он прельщал наивными и примитивными соблазнами, но именно они-то, своей дешевизной, и действовали на Варискина. Что-нибудь более значительное, вероятно, не захватило бы его, но кремлевский распределитель, икра и девочки захватили. Он начал слегка задыхаться... 
     - И чтоб милиционеры, когда я мимо ехать буду, чтоб они мне честь отдавали! - замирая от этой картины подсказал он. 
     - Это уж само собой! Даже первомайский парад, если хочешь, принимать будешь! - издевался Петрухин, но Варискин не видел издевательства, а все больше и больше распалялся. 
     - И портрет в «Огоньке»! 
     - На всю страницу! 
     - И в «Правде»! 
     - Без отказа! 
     Варискин не выдержал волнения, сел и опустил ноги с койки. 
     - Я уж теперь на допросе, - весь заколыхался он, - я уж теперь... всё! Как есть всё! Чего мне ершиться? Если дело на отбор пошло, так я... 
     - Вот-вот! Вот это самое и есть! Бей в точку, Варискин! 
     И, присев к нему совсем плотно, Петрухин начал поддразнивать его карьерой «десятитысячника». Варискин раскрыл рот и забыл закрыть его, упоенно слушая каждое слово. Все, что говорил Петрухин, переносило его от безмерного унижения в жоркином ящике к щекочущему величию кремлевского распределителя и козыряющих милиционеров. Петрухин все шептал ему о том, что «десятитысячником зря не сделают», и что «это самое заслужить надо»: 
     - Ты уж постарайся, Варискин! Ты уж придумай что-нибудь такое необыкновенное! Чтоб оно, понимаешь, в нос шибануло! 
     Варискин кивал головой и блаженно улыбался. 
     - Да я... Что ж я? Я готов! Вовсю готов! 
     А через час дверь открылась, и в дверях показался караульный начальник. 
     - Петрухин! - позвал он, не входя в камеру. - На допрос! 
     - Иду! - лениво отозвался Петрухин и повернулся к Варискину. - Ну, прощай, товарищ Варискин! Сюда меня назад уж не приведут, не увидимся. Понял? Не болтай! Ни слова! Все, что ты знаешь, - это твое дело: и совсем не надо, чтоб здесь знали, что тебе все известно. Словно ты и не знаешь ничего. Не будь дураком! 

<.....................................>