.
ГЛАВА X V I I I 

     Дело Варискина, в конце концов, влилось в общее дело «троцкистов» и обезличилось в нем. Но по мере того, как показания Варискина начали являться полезным основанием «по смежным делам», т. е. для обвинения многих других, его стали вызывать к себе и другие следователи, которые (он видел это) были покрупнее и позначительнее Яхонтова. Один из них особенно импонировал Варискину: крупный, кряжистый и с ромбом в петличке. Он не кричал, не ругался, не бил, говорил Варискину «вы» и так умело подсказывал нужные факты, что Варискину оставалось только поддакивать. Он и поддакивал, с удовольствием чувствуя, что «помогает следствию», и помогает не просто, а «как сознательный, верный большевик». Меча о «десятитысячнике» становилась реальностью: «Клюет! Молодец, Петрухин!» 
    Но вместе с тем, какое-то надоедливое сомнение начало мучить Варискина: достаточно ли он сделал для того, чтобы попасть в «десятитысячники»? Что особенное он сделал, чтобы «в нос шибануло», как того требовал Петрухин? «Оно все, как будто бы, и хорошо, да ведь оно в нос не шибает, потому что шибать нечем!» И он мучился недостаточностью сыгранной им роли. 
     В долгие и тоскливые часы сидения в одиночке он все старался придумать такое, чтобы уверить в своей несомненной значимости: он - не такой, как все, он - Варискин! «Вот если бы, скажем, подкоп под Кремль, - убого и беспомощно придумывал он, - и чтобы подкоп этот вел Ворошилов или, скажем, Калинин. А я, значит, чтобы это все обнаружил!» Но тут же он спохватывался и пугался такой мысли: даже оглядывался по сторонам, не подслушал ли кто-нибудь эту мысль? «За это - к стенке!» Даже ночью, просыпаясь и долго лежа без сна (он стал спать очень плохо), он все придумывал: «Что бы сказать еще такое, чтобы... чтобы - необыкновенное!» Но в голову лезли только бессмыслицы: то какие-то дрессированные змеи, которых заговорщики собираются разводить в сочинском дворце Сталина, то заражение Москва-реки «самыми что ни на есть вредными бациллами». Целыми днями он ходил из угла в угол по своей одиночке, заложив руки за спину и бесшумно ступая босыми ногами. Морщил лоб, поднимал кверху брови и все шептал, настраивая и подзадоривая себя: «А если, скажем... Вот, если...» Но никакое «если» никак не приходило в голову. 
     И вдруг оно пришло. Пришло сразу, без усилия, само собою: как если бы кто-нибудь повернул выключатель, и, вместо темноты, стал свет. Варискин вздрогнул, поднял голову, вскочил с койки и начал почти бегать из угла в угол, взволнованно шепча: 
     - Вот! Вот оно! Уж ежели этого мало, так... Теперь уж прямо в десятитысячники! Без пересадки! 
     И, немного успокоившись, стал уговаривать себя: 
     - Это самое дело... Его надо провертеть по-умному, это дело, потому что... Такое уже это дело, что его по умному провертеть надо! 
     11 сентября, часов в 12 дня, Яхонтов вызвал его к себе. Яхонтов, конечно, никак не предполагал того неожиданного поворота в деле, который задумал сделать Варискин, а потому и не приготовился. Впрочем, дело Варискина уже начало надоедать ему. 
     Варискин вошел в кабинет с такой торжественной многозначительностью на лице, что Яхонтов не удержался и пошутил: 
     - Чего такого морда у тебя больно важная? Орден тебе прислали, что ли? 
     - Орден не орден, - не спеша и напыщенно ответил Варискин, - а должен я тебе сделать еще признание, товарищ Яхонтов. Самое важное! Такое уж важное, что важнее ничего и быть не может! 
     - Что за признание? - не совсем охотно заинтересовался Яхонтов. - Хватит уже, довольно! А, впрочем, говори... 
     Варискин ответил не сразу. Он сел на стул, оглянулся по сторонам, многозначительно прокашлялся и только тогда начал говорить. Говорил он, понизив голос, делая большие глаза, шевеля пальцами и напористо подчеркивая интонациями отдельные слова. Он все тянулся через стол, чтобы говорить совсем тихо, и время от времени сторожко оглядывался: не слышит ли кто-нибудь? Сначала говорил обиняком, немного осторожно, словно не решался сказать прямо, а потом осмелел. 
     По его словам выходило так, будто «Черная рука» проникла даже в органы НКВД, в том числе и в управление. Опасность велика, потому что во главе «Черной руки» стоит не кто другой, а сам Любкин. Супрунов же стоит во главе боевого отдела «Черной руки», которым уже выработан большой план террористических актов. 
     О Любкине и о Супрунове Варискин не знал ничего, кроме их фамилий и того, кем они были в управлении. Но это его ничуть не смущало, потому что он был прельщен их значительностью. «Выше-то, кажись, никого и нет у нас!» - наивно думал он, считая НКВД самым высоким и самым важным учреждением в Советском Союзе. Он плохо помнил, откуда он знает эти фамилии: не то Яхонтов называл ему их, не то «тот, с ромбом». 
     Яхонтов открыл было рот, чтобы крикнуть на Варискина и приказать ему замолчать, но осекся. Почти молниеносно в нем промелькнул рой мыслей, и он, не успев разобраться в них до конца, понял только то, что нельзя ни «затыкать рот», ни «выпускать дело из своих рук». И он, подчеркивая холодностью тона и краткостью вопросов значительность показания Варискина, начал его допрашивать. А потом «начерно» записал его показания, тут же дал их подписать и сейчас же отправил Варискина назад в камеру. И когда остался один, то задумался тяжело и со страхом. Что делать? 
     Даже еще не продумав новость, он знал, что она опасна. Есть вещи (он хорошо знал это), которых знать нельзя: тот, кто их знает, гибнет. Он вспомнил, как таинственно исчез года два тому назад уполномоченный Маракуев: он случайно узнал «что-то такое» про Ягоду. Ягода тогда был у власти, и Маракуева не стало. Сейчас он, Яхонтов, узнал «что-то такое» про Любкина. Что станет с ним «за то, что он знает»? 
     Такие дела подобны зачумленной местности: одно лишь присутствие в них гибельно, если тебе не покровительствует сама чума. Но разве можно ждать покровительства от той силы, которая мрачнее и страшнее чумы? 
     Яхонтову было до несомненности ясно: Варискин врет. Но до такой же несомненности ему было ясно и другое: и Любкин и Супрунов могут быть «в два счета» зачислены в число «врагов народа» на том же основании, на каком зачислены в это число десятки других людей, по оговору того же Варискина. Для этого надо только одно: надо, чтобы этого кто-то «захотел». Кто может «захотеть» сделать Любкина и Супрунова «врагами народа», Яхонтов даже не думал, потому что ни имена, ни лица ему были не нужны. Ему нужно было знать только то, что это может быть. И он это знал. 
     Что же делать? Раньше всего он подумал было о том, что надо объяснить Варискину всю его глупость, пригрозить, заставить замолчать. Но он тут же откинул эту мысль: Варискин зацепится за свой бред, повторит свое показание другому следователю и нажалуется тому, что Яхонтов не только «скрыл», но угрозами заставлял и его «скрывать». Тогда, если нелепое дело не замрет, его, Яхонтова, обвинят и в злостном соучастии и в стремлении покрыть преступление. 
     Скрывать дело нельзя. Ему надо дать немедленный ход. 
     Ход может быть по двум путям: или доложить обо всем Любкину и дать ему понять, что вот-де он, Яхонтов, доверяет ему и даже спасает его, или же передать все начальнику отдела, а тот уж пускай сам действует. Но второй путь опасен: если Любкин «выкрутится», то он отомстит Яхонтову: «Знал, а мне не сказал? Утопить хотел?» Но и первый путь опасен: если Любкин «не выкрутится», то его, Яхонтова, сочтут соучастником: «Зачем предъявил такой материал заподозренному лицу?» 
     - О, черт! Вот влип, так влип! 
     Проколебавшись чуть ли не до вечера, страшась придти к окончательному решению, Яхонтов, в конце концов, решил: доложить обо всем Любкину. Но, еще немного подумав, он пошел не к Любкину, а к Супрунову: «Оба они в одинаковом положении!» Кроме того, Яхонтов боялся Любкина, а Супрунова знал больше и втайне уважал его. 
     Супрунов выслушал его, прочитал показание Варискина и пытливо посмотрел. 
     - Кому говорил об этом? - тихо, но очень веско спросил он. 
     - Никому! - также тихо ответил Яхонтов. 
    

- Не врать! - резко ударил по столу Супрунов. 
     - Никому! - все так же тихо, но твердо ответил Яхонтов. 
     Супрунов задержал на нем свой взгляд секунд десять. А потом ослабил тон и сказал совершенно мягко, почти дружественно. 
     - Ты парень с головой, товарищ Яхонтов, и ты должен понимать, что в таком деле на двух стульях сидеть нельзя, и в прятки играть тоже нельзя. И если кто-нибудь еще знает... 
     - Я никому не. говорил! - таким тоном перебил его Яхонтов, что Супрунов поверил: вгляделся в него и даже ласково подмигнул. 
     - А коли говорил, то дурак, значит. А дураков здесь не жалеют. 
     - Вы не сомневайтесь, товарищ начальник: никому. 
     - А тот? Варискин? 
     - Кому ж он может сказать? Он же в одиночке! 
     - А если его к кому-нибудь другому следователю вызовут? По смежному делу? Впрочем, это уж я сам устрою... И вот что я тебе заранее скажу: ты правильно поступил, что обо всем мне доложил. Раскаиваться не будешь. Иди теперь к себе и... молчи! Начальнику доложу я сам, а потом передам тебе, как и что. 
     Отпустив Яхонтова, Супрунов пошел к Любкину. 
     Как нетерпеливо ни спешил Любкин в тот вечер к Елене Дмитриевне, уже предупредив ее о своем приезде, он, прочитав показание Варискина и выслушав Супрунова, сразу забыл о своем нетерпении. Крепко сжал зубы и задумался. Он хорошо понимал, что у него есть враги: и здесь, в управлении, и там, в Москве: должны быть, не могут не быть. Конечно, обвинение Варискина - глупый вздор, но ведь и то обвинение, которое предъявлено Варискину, такой же глупый вздор. Дело не во вздоре, а в том: подпадает он, Любкин, под неведомую ему категорию или не подпадает? 
     - Дело серьезное! - тихо и раздумчиво сказал он. 
     - Конечно, серьезное! - подтвердил Супрунов. - И не из-за таких штук людей ликвидируют, если считают, что их надо ликвидировать. 
     - Вот в том-то все и дело: если считают. А шут их знает, как они там насчет меня и тебя считают. Сегодня одно считают, а завтра другое начнут считать. Прочитают там эту ерунду и решат: «А давай-ка и этих притянем, благо - основание готово!» Так? 
     - Совершенно так. 
     Он мигнул Любкину, и тот понял: оба прошли в тот угол, где не боялись микрофона, и сели близко друг к другу. 
     - Надо прекратить! - решительно и уверенно сказал Любкин. 
     - Конечно. Только надо подумать, как его прекратить. 
     Любкин и пяти секунд не подумал. 
     - К стенке: и Варискина и Яхонтова. Завтра же. Супрунов ничего не ответил, а задумался, напористо соображая. Любкин молчал и ждал. Он знал, что сам он иной раз излишне горячится, а Супрунов горячиться не умеет и поэтому видит лучше. 
     Наконец, Супрунов, видимо, взвесил и решил. 
     - Так просто к стенке нельзя! - тихо сказал он. - Без тройки расстрелять, конечно, можно, но потом-то как объяснять будешь? Заподозрят что-нибудь и разнюхивать начнут. 
     - Что же? 
     - Я иначе сделаю. Ликвидну их и без стенки. 
     - Придумал? 
     - Нет, так... Общая наметка только покамест! Ты уж не вмешивайся, я сам. 
     - А мне что ж? Баба с возу... 
     - Вот именно! А это ты у себя оставишь? - спросил Супрунов и показал глазами на лист с показанием Варискина. 
     Вопрос был простой, и задан он был просто, но Любкин все же слегка вскинулся от него: чуть заметно, одними только бровями да уголками рта, но все же вскинулся. Значит, было в этом вопросе что-то такое, что укололо его. «Да нет, показалось мне!» - быстро подумал он и захотел было взглянуть на Супрунова, но удержался и не взглянул. 
     - Сам уничтожу! - сказал он и тут же добавил, сам не зная, зачем он добавляет эти слова. - А если хочешь, так при тебе уничтожу... Вместе уничтожим! 
      Супрунов только пожал плечами. 
     - На что ж? Я тебе доверяю. 
     - Ты-то? Мне-то? 
     Любкин встал с места, и Супрунову, когда он глянул на него, показалось, что лицо у него стало мягче. 
     - Мы с тобой, Павел... Мы... - не умея высказать такую мысль, начал было он. - Я тебе одно скажу: ты у меня один. Никого у меня нету, а ты есть. 
     - Да и ты у меня один, Ефрем. 
     - С того самого дня. Помнишь? 
     - Забыть нельзя. 
     - И терять нам, стало быть, друг дружку невозможно. 
     - Никак. 
     Любкин взял протокол и, стоя, еще раз прочитал его. А когда кончил, то посмотрел с недоумением, почти растерянностью. Он, видимо, увидел в этой бумаге что-то такое, чего он не увидел в ней сразу, и чего он не мог понять: так глубоко не мог, что это его даже взволновало или, по меньшей мере, смутило. Он переводил глаза то на протокол, то на Супрунова и все что-то обдумывал. 
     - Любопытно было бы, - очень медленно начал он, - поговорить с этим Варискиным, черт его дери совсем! Как он? Что он? Балды кусок или... или... 
     - Что тебе любопытно? - не понял его Супрунов. 
     - Да вот это самое! - щелкнул пальцами по протоколу Любкин. - Ну, хорошо: выдумал. Да разве ж это все? Выдумал, а... а... А что сам-то думает? 
     - Да думает, поди, что хорошо придумал: вон, мол, какую я штуку вам открываю, пожалейте меня, я хороший! 
     - Нет, разве ж в этом дело? - поморщился Любкин. - Разве ж в этом все? Тут надо глубже вникнуть, Павел, тут человеческое надо понять, потому что это... это ведь... это - край? - не поверил он сам этому своему слову, а потому и спросил. 
     - Какой «край»? - недовольно посмотрел на него Супрунов. 
     - Да разве ж не край? Ведь он-то... Варискин-то... ведь он, поди, сам вон в это верит! 
     - А кто ж его знает! - холодно и безразлично усмехнулся Супрунов. - Может быть, и верит. 
     - По-ни-маешь ты! - с особенной значительностью подхватил Любкин. - Ведь это что ж такое? Сам выдумал, и сам поверил! 
     Он сделал было шаг к своему столу, но остановился и строго посмотрел перед собою. А потом резко повернулся к Супрунову. 
     - Любопытно бы, черт его дери, поговорить с ним! Как он? Что он? Глаза-то, глаза-то у него какие? Как он может видеть то, чего нету? Погоди! - поймал он какую-то мысль. - Он тебя знает? В личность-то тебя знает? 
     - Нет. Откуда же? И он меня не видал, и я его. 
     - Да, да! И меня он не знает. Так ты вот как сделай, Павлуша! Сюда его приводить не след, догадается, а ты выбери какую-нибудь комнатку да и вызови его, словно ты другой следователь. А я сбоку посижу, посмотрю... Так? 
     - Я сейчас за Яхонтовым пойду! - не отвечая на его слова, сказал Супрунов, и Любкин понял, что тот опять осуждает его. - Надо дело делать, а не о человеческом думать. Какое такое человеческое ты нашел? Зачем оно тебе? Ты большевик, и, следовательно... Следовательно, большевиком и будь! 

<.....................................>