.
ГЛАВА X I X 

     Когда Супрунов вышел, Любкин сел в свое кресло и с удовольствием почувствовал, какое оно мягкое и удобное. Он откинулся на спинку и понял, что он устал, страшно устал. И ему изо всей силы захотелось отдохнуть, но отдыху что-то мешало: копошилось и беспокоило внутри. Опасность от Варискина (Любкин знал это) была легко устранимой: Варискина - к стенке, Яхонтова - к стенке, протокол - в печку. А тем не менее, что-то все же беспокоило и даже больше - угнетало его. Не опасность угнетала, он не первый раз в жизни встретился с опасностью: в гражданскую войну еще и не то бывало. Но в те года все опасности были хоть и больше, но проще: смерть. Теперь же опасность была в другом: тебя не просто убьют, а уничтожат. Или даже иначе: тебя сначала уничтожат, а уж только потом убьют. Страшно не то, что могут расстрелять, поистине страшно другое: страшно Любкину, которого уничтожает неведомая сила, попасть во власть другому Любкину, который еще служит этой неведомой силе. 
     - Вот ежели... паровой каток, скажем... и он через мышь проедет... - с усилием думал он. - И ежели он... мышь-то... Не то, чтобы в лепешку, а прямо в мокрое место раздавит... И ежели, скажем, он ее расплющит, а она... она все же жива останется! Вот это самое так и есть. Это тебе не пуля в затылок, а все, что сначала с тобой сделают... Каток через человека пройдет, одно мокрое место от него останется, а человек-то, все-таки... жив! 
     Он перевалился в кресле. Кресло с податливой ласковостью подалось под ним, став удобным и для новой позы. Но чем легче было телу в мягком кресле, тем тягостнее было внутри: там все замерло в странном и сложном ощущении, которое Любкин не мог бы даже назвать. И оно не уходило. 
     И оттого, что оно не уходило, возникла мысль. Это была даже не мысль, а только вопрос, но в нем (Любкину это было несомненно) заключалось не только большое, но и решающее: 
     - Хорошо: Варискин сам выдумал и сам поверил. Допустим! Ну, а я-то? Я-то сам - верю? Или же это я сам все выдумал и во все поверил? Выдумал? Поверил? 
     Он не говорил себе, что именно «все» выдумал он, он почти боялся назвать это «все» по имени, но его мгновенно охватила злоба. Он перекосился ртом и выругался вслух: сочно и гадко, словно проклиная что-то или кого-то. «И чего это я раскис? - тут же подумал (спрятался?) он. - Подумаешь, важность: 
Варискин какой-то!» Но при этом он знал, что обманывает себя, что дело совсем не в Варискине, что за Варискиным он только прятал то, что только что покрыл густым заборным матом. И, словно бы назло кому-то или чему-то, вспомнил, что хотел поехать к Елене Дмитриевне. «В самый раз оно сейчас!» - убедил он себя, чувствуя, что беспричинная злоба не утишается и не проходит. 
     Он рванул с телефона трубку и смаху набрал номер. В трубке загудел вызов, но на вызов никто не подходил. Наконец, он услышал: 
     - Алло! 
     - Заснула? - резко и сердито бросил он, как будто обрушивался бранью. 
     - Да, уже легла! - спокойно ответила Елена Дмитриевна. 
     - Погоди, не спи! Сейчас приеду. 
     - Приезжай. 
     Любкин страшно заторопился. Сам не понимая, почему он так торопится, он сучил руками, прятал протокол Варискина в несгораемый шкаф и, почти срываясь с голоса, заказывал себе машину. 
     Елена Дмитриевна ждала его и на звонок отворила сразу. Он, не поздоровавшись и не говоря ни слова, крупно и твердо прошел впереди нее в комнату и остановился, обернувшись к ней. 
     - Коньяк есть? - хрипло и резко спросил он. 
     - Конечно. 
     - Давай. 
     Он, не садясь на стул, залпом выпил стопку коньяку, не чувствуя ни его вкуса, ни запаха, и сейчас же налил вторую. И только тогда присел, шумно выпустив из себя струю воздуха. 
     - А ты чего ж не пьешь? - кинул он Елене Дмитриевне. - Пей! 
     - Выпью! - мирно согласилась та. - Только я стопкой не умею. 
     - Ну, и чорт с тобой! Пей рюмкой! 
     И тут только он как следует увидел ее. 
     - А и красивая ты, черт! - немного задыхаясь, сказал он. 
     - Красивая? - вызывающе и самодовольно переспросила Елена Дмитриевна. - Я красивая? 
     - Красивая, черт! - откровенно задыхаясь, повторил Любкин, бегая по ней глазами. Уже задрожавшей рукой он начал было наливать себе еще одну стопку, но не долил и вскочил. 
     - Идем! 
     И, не дожидаясь ее, пошел в спальню. Елена Дмитриевна пошла за ним. И гордая ненависть разлилась по ее лицу, по улыбке, по глазам. Она шла и ненавидела, заранее торжествуя над чем-то и заранее в чем-то уверенная. 
     Через полчаса Любкин, утихший и немного ослабевший, посмотрел на часы. Было половина второго. 
     - Ого! Пора! - дернулся он. 
     - Уходишь? - как будто безразлично спросила Елена Дмитриевна, но было в этом безразличии что-то необычайное. Любкин слегка покосился. 
     - Работы много! - буркнул он. 
     - Ну, иди. Хотя... Минут пять можешь еще подождать ? 
     - Что надо? Дело, что ли? Елена Дмитриевна приподнялась, спустила ноги с кровати и движением плеча поправила рубашку. 
     - Дело не дело, а я хочу тебе сказать. 
     - Чего такого? 
     - Оно, может быть, тебя совсем и не касается, не нужно тебе и ничуть не интересует тебя, но... По правде говоря, я не знаю, зачем я хочу сказать тебе это, но - хочу и хочу! 
     Любкин почти в недоумении повернулся к ней: это что-то не простое, в этом что-то есть. Он хотел спросить ее, но она, почти без паузы, продолжала: 
     - Я давно уж, несколько дней, даже больше, все хотела сказать тебе это, но откладывала, потому что... Правда это? Я сама не знала, правда это или нет. Но теперь я знаю, наверное знаю, что это - правда, самая настоящая, искренняя правда. 
     Она приостановилась и посмотрела на него глубоким взглядом. Кажется, она никогда еще не смотрела на него так. 
     - Я люблю тебя! - сказала вдруг она, снизив голос и словно бы испугавшись своих слов. И опустила глаза. 
     Любкин остановился, неподвижно смотря на нее. Эти три слова прозвучали не только неожиданно, но и невозможно. Он почти не понял их, и они прошли почти мимо него, незнакомые, лишние и ненужные. Но вместе с тем, в нем тут же что-то вскинулось так сильно, что он понял: на эти три слова обязательно надо ответить. Что ответить? 
     - Люблю! - нежно, стыдливо и глубоко повторила Елена Дмитриевна, и Любкин готов был рвануться, чтобы ближе посмотреть на это «люблю», чтобы яснее его услышать и глубже понять. Но он стоял неподвижно, слегка ошеломленный и напрягшийся в новом для него усилии. Что надо делать, когда звучит слово «люблю»? Оно прозвучало из другого мира, в котором Любкин не был никогда: и этот мир обминал его всю жизнь, и он сам обминал его. На один миг этот другой мир заблистал перед ним новыми цветами, новым светом и новым воздухом, но тотчас же начал быстро бледнеть и исчезать, а через секунду совсем исчез. Любкин стал обычным собою. 
    

- С чего ж оно так? - неуверенно и нелепо спросил он. 
     - Не знаю! - грустно вздохнула и чуть-чуть покачала головой Елена Дмитриевна. - Ничего я не знаю. Люблю и люблю. Но только... 
     Она вскочила с кровати и вытянулась во весь рост. 
     - Только мы об этом не будем говорить! - горячо и даже страстно сказала она. - Тебе надо уходить? Уходи. И не говори сейчас ничего. Тебе ведь уже пора! 
     - Мне, конечно, пора, но... 
     - Уходи! 
     Любкин видел, что немного сбит с толку: все это было так ново и неведомо для него, что он не знал - как говорить и что делать. Уйти? Но можно ли уйти, не сказав ни слова? 
     - Ты... - нерешительно начал он. - Ты... Это дело большое! - нашел он новое слово, не зная, подходит оно или нет. 
     - Большое? - чему-то усмехнулась Елена Дмитриевна. 
     - Большое! - с неожиданной искренностью и убежденностью повторил Любкин. 
     - И ты не знаешь, что сказать мне в ответ? Ладно, я помогу тебе: ничего не говори. Не говори и уходи. Сейчас же уходи! 
     Прыжком легла в постель, закуталась одеялом до самого подбородка и закрыла глаза. 
     - Ни слова больше. Уходи. 
     Любкин, в непонятной для него нерешительности, постоял с полминуты, а потом тихо, стараясь ступать как можно мягче и бесшумнее, поворотился и пошел. Плохо понимая все то, что произошло, он надел в передней шинель и фуражку и вышел, очень осторожно и внимательно заперев за собою дверь. 
     Когда он вернулся в свой кабинет и опять сел в свое удобное кресло, он понял, что работать не сможет. Ни дела троцкистов, ни Варискина с Яхонтовым для него уже не было, а было лишь смятенное недоумение. Кроме того, он чувствовал еще то, чего, быть может, не хотел чувствовать, и в чем он, конечно, не сознавался себе: чуть ощущаемую, чуть намеченную, почти прозрачную радость. «Люблю! Вот оно какое, слово-то это!» - страшно неопределенно думалось ему. 
     И он начал вспоминать о том, что никогда еще не слышал и никогда еще сам не говорил этого слова. Было ли оно хоть раз в его жизни? Знал ли он любовь? Когда-то, очень давно, когда ему не было и 18 лет, он «страдал» по дочери помещика их деревни. Это была еще совсем молодая девушка, вероятно, его сверстница, которая окончила гимназию и приехала на лето из города. Он тогда тоже окончил министерскую школу в селе и собирался поступить в техническое училище. Все тогда бродило в нем, чем-то волнуя, что-то обещая и куда-то маня. Отец его был «кулаком», имел десятин 30 земли, приарендовывал еще столько же, занимался мелкой торговлей, давал деньги за проценты и был, как говорили, «оборотистым». А сам Любкин уже и тогда был «революционером», хотя не только не состоял ни в какой партии, но и в партиях-то совсем не разбирался. Но он был «за свободу», а поэтому с готовой враждебностью относился и к помещику и ко всему, что окружало помещика. 
     Дочку помещика в доме все звали Люсей, а дворовые и крестьяне, когда говорили о ней, называли ее «барышня Люся». Как ее звали полностью, Любкин тогда не знал, но имя «Люся» звучало для него удивительно нежно и почти благоуханно. О своих чувствах к ней он не думал и в них не разбирался, но при встречах с нею он всегда робел, вспыхивал и почти терял себя. Ее взгляд, чистый и глубокий, напоминал ему небо, и ему даже казалось, что он видит в этом взгляде порхающих ангелочков. Однажды он услышал, как она рассмеялась чему-то, рассмеялась так звонко, весело и серебристо, что у него захватило дух от восхищения и сладостного очарования: 
он и не знал, что бывает такой смех. «Соловушка!» - умиленно и нежно вспоминал он потом. 
     А в другой раз вышло так, что он под вечер встретил ее в поле, неподалеку от деревни. Она шла, опустив голову, и перебирала тонкими пальцами пучок полевых цветов. Когда она поравнялась с ним, она подняла глаза и посмотрела. Он смешался, вспыхнул, едва догадался поклониться, торопливым рывком сорвал с себя фуражку и, кажется, что-то буркнул. А она очень вежливо и удивительно просто поклонилась ему. И он в первый и в последний раз услышал от нее слово, обращенное к нему: «Здравствуйте!» - сказала она. А в конце августа она уехала. 
     Вот и все. Была ли это любовь? 
     Даже тогда, в молодости, Любкин не спрашивал себя об этом, но очень долго, много лет, он упорно и нежно помнил «барышню Люсю» и когда случайно, где-нибудь в толпе, видел лицо, напоминавшее ему ее, чувствовал, как нежное и теплое заливает его сердце. С годами память утихла, но не умерла, и забыть «барышню Люсю» он никогда не мог. Помнил по сегодня, и когда вспоминал, делался задумчив и немного грустен. 
     Встреч с женщинами было потом много, но слов любви не было никогда: сходились без ласковости, расходились без огорчения. А главное - дела. Еще во времена военного коммунизма он пошел на работу в ЧК, отошел от людей, ушел в мир насилия и крови, замкнулся в себе и научился переживать только в себе и для себя все то, что переживалось. Он (умышленно или оно так вышло само по себе?) ограничил свою жизнь только самыми тягостными и самыми мрачными делами, уверив себя в том, что ему больше ничего и не надо. А поэтому для любви не было ни времени, ни места, ни охоты в его жизни. 
     И теперь, услыхав «люблю» Елены Дмитриевны, он немного потерялся: что делать, как говорить? Елена Дмитриевна была «стервою», он это знал, но ее «люблю», несмотря ни на что, как будто обещало ему что-то такое, что он не хотел бы выбросить из своей жизни. «Да неужто любит? - недоверчиво и даже хмуро спрашивал он себя. - С чего ж это она так?» И то чувствовал неприязнь к Елене Дмитриевне, то желание еще раз услышать это слово. 
     И вдруг пугающий и волнующий вопрос сам собою родился в голове: 
     - Ну, ладно... Пусть хоть так! Ну, а я-то? Я-то люблю ее или 
нет? 
     Вопрос родился, но ответа не было. Конечно, Любкин никак 
не мог сказать - «да, люблю», но вместе с тем, он в недоверчивом недоумении понимал, что никак не может сказать и другое: «нет, 
не люблю». 
     И то, что Елена Дмитриевна «стерва», не вспоминалось ему больше и не приходило в голову. 

<.....................................>