.
ГЛАВА X X 

     Возвратившись от Любкина, Супрунов тотчас же вызвал к себе по телефону Яхонтова. Яхонтов, хорошо понимая, по какому делу вызывает его Супрунов, тотчас же пошел, немного тревожась и нервничая. Супрунов ничего не делал, а только поджидал его. Яхонтов привык видеть Супрунова всегда деловито подтянутым, холодным и очень твердым, а поэтому и удивился: Супрунов посмотрел на него приветливо, почти дружественно и сразу же улыбнулся подбадривающей улыбкой. 
     - Пришел? Ну, вот и ладно. Молодец! - неизвестно, за что похвалил он, как будто Яхонтов мог ослушаться его и не придти по вызову. - Садись-ка. 
     Яхонтов сел и сразу же почувствовал, что такая встреча успокоила его: он не того ждал, не зная, чего именно он ждал. А Супрунов вытянулся в кресле и смотрел, улыбаясь. 
     - Дела, дела! - неопределенно пожаловался он. 
- Устал я чертовски, а тут еще эта ерунда с твоим Варискиным... Ерунда ведь, а? - с интимной доверительностью подмигнул он. 
     - Конечно же, ерунда! - без тени сомнения подтвердил Яхонтов. 
     - А под сукно ее не положишь: выпятится! - пошутил Супрунов и принял более официальный вид. - Я доложил начальнику! - деловито добавил он. 
     - А он что? - не остерегся и спросил Яхонтов, хотя через секунду и понял, что этого не следовало бы спрашивать. 
     - Рассмеялся, конечно! - очень просто, как совершенно равному, ответил Супрунов. - Но сам ты понимаешь, - немного понизил он тон, - что в таком деле надо быть го-го-го как начеку! Оно ведь хоть и смешно, но и серьезно. Ты ведь не маленький, - еще более понизил он голос, - и совсем свой человек, так что тебе объяснять нечего. Начальник завтра в Москву поедет. Доложит! 
     То, что он понизил голос, то, что он говорил доверительным тоном, и то, что он сказал - «ты совсем свой человек», не только успокоило, но и укрепило Яхонтова. Он почувствовал себя связанным с Любкиным и Супруновым, а это даже льстило ему: «Любкин, Супрунов и я - в одном деле!» Он выпрямился на стуле и стал смотреть гордо. 
     - Я тебе откровенно скажу, товарищ Яхонтов, - с подкупающей простотой продолжал Супрунов, - я нашими ребятами не совсем доволен: старания в них, конечно, много, не стану спорить, а вот мозгу мало. Таких мозговитых, как ты, - один-два да и обчелся. И начальник то же самое говорит: «Хорошо,  говорит, что это дело к Яхонтову попало. Другой стал бы дурака валять, а этот сразу правильный путь нашел: сам - молчок, а дело - по начальству». Так? 
     - А как же иначе? - солидно пожал плечом Яхонтов. 
     - Ну, да! Ты-то это понимаешь... Начальник, надо тебе сказать, давно уж к тебе присматривается, потому что ему особый человек сейчас нужен. Строго доверенный! Погоди-ка... 
     Супрунов встал с места, осторожными шагами подошел к двери, приоткрыл ее и выглянул в коридор. И по этому жесту Яхонтов понял, что сейчас начнется важный и секретный разговор. Он постарался принять сдержанный и спокойный вид. 
     Супрунов вернулся, но сел не на свое место, а рядом с Яхонтовым, и стал говорить очень тихо, наклонившись к нему. 
     - Мне начальник поручил переговорить с тобой: 
«Яхонтову, говорит, довериться вполне можно, не подведет!» У нас, надо тебе знать, новое дело начинается. И такое это дело, что даже и вообразить себе трудно: важное, тонкое и... тайное, конечно. До того оно тайное, что я даже мух из комнаты выгоняю, когда им занимаюсь: боюсь, чтобы не подсмотрели! - усмехнулся он. - Тебе вот первому рассказываю, а о нем, кроме начальника и меня, ни одна душа еще не знает. Штука в том, понимаешь ты, что это дело не туфта какая-нибудь паршивая, как все наши дела, а самый доподлинный заговор. Из заграницы идет. И шутка, понимаешь ты, в том, что во что бы то ни стало, а дело это надо в наших руках оставить, чтобы Москва его не перехватила. Мы его прощупали, мы его и вести должны. Так? А то ведь в Москве много таких субчиков, которые на готовенькое падки. Понимаешь? 
     - Понимаю! - уверенно подтвердил Яхонтов. 
     - Я тебе потом все расскажу, завтра, а сегодня ночью надо одну штуку провернуть. Штатское платье у тебя есть с собою? 
     - Есть. 
     - Так ты вот что сделай: переоденься, а потом я тебя приду и арестую: в одиночку спрячу. Пусть никто тут не знает, что ты на подсыпку пошел, а то еще предупредят чего-доброго: никому не верю! А утром туда к тебе арестованного приведут, так надо, чтобы он тебя там уж застал, в камере. Можно, конечно, тебя и потом к нему подкинуть, но психологически другая картина будет: если тебя потом подкинуть, то у него недоверие может быть, а если он тебя уже в камере застанет, то он подсыпки не зачует. Я уж это все обдумал. Надо, чтобы комар носа не подточил! 
     - Это правильно: совсем другой подход! - согласился Яхонтов. 
     - Люди там тертые, ловкачи, их на кривой не очень-то объедешь. И в том твоя задача будет, товарищ Яхонтов, чтобы этому гусю без мыла в душу влезть. Ты скажешь - трудно. Согласен. Но я тебе помогу. Ты выбери минутку, отвернись от него, вздохни глубоко да и скажи, словно сам себе говоришь: «Папироска моя не курится, не знаю, с кем буду амуриться!» Будешь помнить? Запиши! 
     - Это что же? Пароль? 
     - Само собою! Вот увидишь, клюнет. И сразу же он тебе ответит: «А моя папироска курится, и любит меня курица». Но только, - совсем строго и даже угрожающе добавил Супрунов, - только, товарищ Яхонтов, ты действуй без ошибки, потому что за ошибку в таком деле сам полетишь к чортовой матери. Никому ни слова! 
     - Об этом не надо говорить, товарищ начальник. 
     - То-то же! И если я хоть душок этого дела замечу где-нибудь там, где ему быть не полагается, так я без расспросов буду знать: от тебя душок идет, ты проболтался. А тогда уж не взыщи: милости не будет! Тут и пересол на спине, и недосол на спине. 
     Яхонтов качнулся на стуле, хотел ответить как-нибудь особенно, сильно и даже торжественно, но не нашел ни слова и только посмотрел на Супрунова. 
     - Я в тебе не сомневаюсь! - подбодрил его тот. - Но и ты дураком не будь. Иди сейчас к себе, переоденься, а я тебя, по всей форме, приду и арестую: никто ничего не должен заподозрить. Ах, да! - вспомнил он. - Захвати с собой револьвер в карман, заряженный. И все время его с собой носи: тут такое может быть, такое, чего ты и не ожидаешь. Ну, иди! 
     Яхонтов ушел к себе. Он торопливо начал переодеваться в штатский костюм, которого он не любил, и вдруг неожиданная, жгучая мысль так сильно обожгла его, что у него даже потемнело в глазах, и сразу стеснилось дыхание. «А вдруг... подвох? А вдруг 
- ловушка?» 
     Неизвестно, откуда взялась эта мысль, и что ее подсказало. Она пришла, казалось бы, безо всякого основания, случайная и ничем не вызванная, но тем не менее, она сразу же стала для Яхонтова несомненной и неоспоримой. Его лицо сразу запылало, и противный, мерзкий страх схватил его за сердце. Полуодетый и сразу обессиленный, он растерянно опустился на клеенчатый диван и стал бессмысленно смотреть перед собою. «Подвох, или мне мерещится?» Ложь окутывала его все время, он видел ее всегда, но сейчас она словно бы собралась в одной точке и уплотнилась до того, что стала чуть ли не осязаемой и весомой. «Да неужели же?» - чуть не вскрикнул он, каким-то шестым чувством улавливая связь между своим фиктивным арестом и делом Варискина. И тут же вспомнил, как он «покупал» Варискина басней о десятитысячниках. 
     Он заметался в тоске и в страхе, так как понял, что он попался, и что выхода ему нет. «Уйти сейчас, что ли, и... и бежать?» Но он понимал, что бежать некуда, что бежать нельзя. «Конец? Да неужели же конец?» - холодел он. Он весь напрягся, чтобы найти выход и спасение, и этот выход открылся ему сам по себе: «А револьвер? Зачем Супрунов приказал взять револьвер?» Он не понимал, совсем не понимал, зачем нужен в цепи лжи этот револьвер, о котором Супрунов говорил так настойчиво, но, странным образом, револьвер сразу опрокинул и его мысли и их направление. Все подозрения о ловушке исчезли, как будто их и не было, потому что - «Зачем же револьвер, если здесь ловушка?» И иначе - «Если револьвер, так, значит, никакой ловушки нет!» 
    

Представления шли не от анализа и не от логики, а только от чувств. Страх перед «попался» был так силен, что даже револьвер стал спасением, потому что спастись было нужно. Ложь, которая только что уплотнилась в почти существующий комок, перестала быть и губить, потому что «возьми с собой револьвер» стало большей реальностью, чем эта ложь. И если бы кто-нибудь сказал сейчас Яхонтову, что этот револьвер есть тоже ложь, он отшатнулся бы, потому что должна же быть правда хоть в чем-нибудь, хоть в револьвере. 
     Через час Супрунов взял с собой двух уполномоченных, предупредив их, чтобы они «не болтали», и прошел в кабинет Яхонтова. Тот (уже в штатском) сидел за столом и делал вид, будто занимается. Супрунов короткими шагами подошел к нему, негромко, но сильно ударил кулаком по столу и сказал с холодной властностью: 
     - Довольно дурака валять! Все уж известно! Понятно ? 
     Яхонтов поднялся. Он знал, что Супрунов играет комедию, о которой они оба только что условились, но все же он побледнел: не мысль о ловушке пришла к нему, но ему был страшен отблеск ареста в ложном зеркале фикции, потому что даже этот отблеск говорил ему об уничтожающей силе. Игра в уничтожение была так же страшна, как и само уничтожение, потому что грань между фикцией и действительностью была для него стерта, как была она стерта для многих. Он растерянно глянул на Супрунова, нервно перевел дыхание и пошевелил языком в мигом пересохшем рте. 
     - Иди с ними! - приказал ему Супрунов. 
     Уполномоченные смотрели на Яхонтова странным взглядом: ни один из них даже мысли не имел в голове, что перед ним разыгрывается игра, а поэтому и думал, что «Яхонтов влип». И во взгляде каждого уполномоченного было то, что вызывалось в нем выработанным рефлексом исполнительности: во взгляде было и довольство охотника, поймавшего зверя, и недоумение («Да неужто Яхонтов враг?»), и чуть ли не явственный страх перед тем, что ведь завтра может дойти и до него очередь, без предупреждения и без причины. Но все это прикрывалось в глазах холодностью, бесстрастием и служебной готовностью. 
     Супрунов сам проводил Яхонтова до одиночки, а когда дверь за ним закрылась, он повернулся к уполномоченным: 
     - Никому ни слова! Понятно? Завтра будет объявлено в приказе, а до тех пор - ни звука! 
     - Есть, товарищ начальник! 
     После того Супрунов стал дожидаться, пока Любкин вернется от Елены Дмитриевны. И когда Любкин вернулся, Супрунов вошел к нему с каким-то особенным лицом: ласковым, немного снисходительным, немного таинственным и - безусловно обещающим. Примерно, так улыбается нянька ребенку, которому она приготовила вкусный сюрприз. 
     - Ну? Сделал? - порывисто и стремительно спросил Любкин. 
     Супрунов улыбнулся еще больше. 
     - Дело нехитрое! - не без хвастовства сказал он. 
     - Сидит? 
     - Крепко. 
     - Караулу ничего не сказал? «Знаю, мол, почему меня арестовывают! Знайте и вы!» 
     - А я его так арестовал, что он даже и не знает, что он арестован. 
     - Молодец! Но это ж еще не все... А что с ним дальше делать? К стенке? 
     - Не горячись! - спокойно остановил его Супрунов. - Шлепнуть нетрудно, а оформить шлепку без тройки трудно будет, потому что слишком много носов сюда сунется. Лучше не бери на себя: прорваться может. 
     - Что же? 
     Супрунов посмотрел, почти не скрывая своего превосходства. 
     - В основном я наметил: без шлепки обойдемся. Ночью или завтра утром до конца додумаю. Не промахнусь, не бойся. 
     Любкин почувствовал облегчение. «Утром к ней поеду!» - мелькнуло у него в голове, а в связи с чем оно мелькнуло, нельзя было понять. 
     - И еще одно! - чуть заметно усмехнулся Супрунов. - Ты хотел на Варискина поглядеть? Поговорить с ним хотел? 
     - Да, но ведь ты... 
     - Я? Я - ничего. И теперь так выходит, что потолковать с ним, действительно, надо. Я его вызову утром, словно бы на допрос, а ты посиди рядышком, коли интересуешься. 
     - Конечно, что интересуюсь! - твердо сказал Любкин, но в тоне его голоса все же проскользнуло что-то извиняющееся, словно он чувствовал себя виноватым в том, что интересуется Варискиным. - Утром вызовешь? А сейчас который уже час? 
     - Скоро три! - посмотрел на часы Супрунов. - Черт! И спать-то мы разучились, совсем не спим. 
     - Ну, так иди, поспи. 
     Супрунов встал и собрался было выйти, но почувствовал, что он еще не все сказал. И опять сел. 
     - Все это так. Но вот мысли в тебе, Ефрем, какие-то есть. Что за мысли? 
     - Мысли? Никаких таких особенных мыслей и нет! - попробовал спрятаться Любкин. 
     - Шататься ты еще не шатаешься, но прежней крепости в тебе уже нет. Безусловности в тебе нет! Словно бы ты с трещинкой. А? 
     - Это тебе только так кажется! - уверенно ответил Любкин, но все же насупился. - Я внутри себя до конца крепкий, и некрепким я никак не могу быть, потому что если я отвалюсь, так тут же мне и смерть приключится. Вот возьми ты хоть ноготь на пальце! - протянул он растопыренную руку. - Пока он на пальце, он живой, а чуть ты отрежешь его, так... куда ж он? на что? Вымести и выбросить, вот и все. Я - большевик, а если меня от большевизма отрезать, так сразу же и выбросить надо, потому что в другой жизни мне жизни нет. Так? Так! 
     - Это верно! - одобрил и подкрепил Супрунов. - Мы без большевизма смысла не имеем. Если, предположим, контрреволюция вдруг победит, так мы с тобой без остатка погибнем. И не оттого, что нас расстреляют или на каторгу сошлют, а оттого, что ни в одном уголке жизни нам места не будет. Новая жизнь будет, и новые люди будут, а нам в этой жизни и с этими людьми места не будет. 
     - И, стало быть, - крепко сжал кулаки Любкин, - я в себе вот как уверен! А если мне на Варискина поглядеть любопытно, так ничего в этом нет: любопытно, значит, любопытно, только и всего! 
     - Ты так уверен? - скосился Супрунов. 
     - А как же иначе! - спокойно и убежденно ответил Любкин. 

<.....................................>