.
ГЛАВА X X I I 

     В тот же день, часов в 12, Любкин поехал к Елене Дмитриевне. 
     Дверь Любкину отворила работница, которая приходила по утрам убирать квартиру. Любкин ожидал увидеть Елену Дмитриевну и почему-то рассердился, увидев, что это не она. Буркнув что-то бессвязное, он быстро прошел в комнату. Елена Дмитриевна стояла у окна, спиной к нему. Услышав его шаги, она повернулась и на полсекунды растерялась: он не предупредил о своем приезде, и она не ждала его. Но очень быстро нашлась и исправилась: сделала вид, будто смутилась, опустила глаза и коротко вздохнула. 
     Любкин, задержавшись на секунду в дверях, поверил ее смущению и ее радости, а, поверив, ощутил в себе то, что он назвал бы счастьем, если бы он знал, что называется счастьем. Очень крепко и очень твердо шагая, он быстро подошел к ней и, остановившись перед нею, стал пристально смотреть на нее. 
     - Да? - не удержался и спросил он, делая к ней не шаг, а невольное короткое движение. 
     Он хотел спросить - «Любишь?» - но это слово никак не сходило с его языка: он и не умел произносить его, и стыдился его, и даже боялся. Это слово казалось ему изменой чему-то, чему он не имеет права изменять. Он жил в мире других слов, определяющих ту жизнь, которую он, вместе с другими, строил, и для «любишь» в этой жизни места не было. «Любишь» звучало откуда-то со стороны, из другого мира, не из его мира, и он не знал: не опасно ли «любишь» для него и для всего того, чему служил он. 
     -Да? 
     Елена Дмитриевна (словно через силу) подняла глаза, глянула прямо и глубоко, чуть стыдливо улыбнулась и почти неслышно ответила: 
     - Да... 
     И опять опустила глаза. 
     «Вот оно, настоящее-то!» - с каким-то чересчур внезапным восторгом мелькнуло в голове у Любкина. Не зная, что делать и что говорить, он немного нелепо качнулся на месте, потом так же нелепо сделал два-три шага по комнате и сел на диван. «Да неужто ж оно настоящее?» - не поверил он себе, ощущая радость, от которой ему хотелось смеяться. 
     Елена Дмитриевна, очень легко ступая, подошла и села с ним рядом. Он не хотел или, вернее, не смел посмотреть на нее и сидел, тоже потупив глаза. Она мягко и нерешительно дотронулась концом пальцев до его руки и слегка погладила ими. Он незаметно вздрогнул: так незаметно, что она не должна была бы уловить это движение, но она все же уловила его и отметила в себе. 
     - Я не знаю, зачем я сказала тебе это сегодня ночью! - тихо и по необыкновенному нежно шепнула она. - Впрочем, никакого «зачем» ведь и нет, а есть только - «почему»... 
     - Почему? - немного глухо спросил Любкин, все еще не поднимая глаз. 
     - Потому что, если любишь, то не можешь умолчать. Понимаешь? Вот потому-то я и не смолчала. Но я боялась: а вдруг ты рассердишься? 
     - Почему... рассердишься? - поднял глаза Любкин. 
     - Почему? Ты - большевик, партиец, чекист. Твоя жизнь не для женщины: ни ты сам душой не пойдешь к женщине, ни к себе в душу ты женщины не пустишь. Да? «Баба» тебе, конечно, нужна, потому что ты здоров и силен, но... Моя постель тебе нужна, а я - нет! - грустно зазвенела она голосом. - Я - стерва. И я... 
     - Нет, ты молчи! - болезненно сморщив лоб, перебил ее Любкин. - Об этом ты молчи! Это ведь не то... Оно даже и не так! 
     - Но только ты, - вдруг взметнулась и заторопилась Елена Дмитриевна, - ты не думай, будто теперь что-нибудь должно измениться, иди что я тебя к чему-то обязываю! Ничуть! Ни капельки! Как все было, так все и останется! И если... 
     - Нет, оно уж так не останется! - неожиданно для себя, но с несомненной уверенностью вдруг сказал Любкин. - Так оно уж остаться не может. Никак! 
     Елена Дмитриевна бросила на него, сквозь опущенные ресницы, быстрый взгляд, хотя и искоса, но страшно пытливо: Каков сейчас он, Любкин? Каким он может стать дальше? 
     - Я сказала «люблю» не для тебя, а для себя! - немного понизила она голос. - Мне нужно - (она сделала ударение на «мне») - мне нужно, чтоб ты знал, а тебе это совсем не нужно, ты и не знай! Хорошо? Впрочем... 
     Она встала с дивана и вся вытянулась. Нижняя губа у нее слегка задрожала, словно она укрощала невольную улыбку, но улыбка все же пересиливала и, наконец, засияла. И от этой улыбки ее лицо стало прелестным. Она посмотрела на Любкина и, не удержавшись, бросилась к нему: не опустилась, но упала. Что есть силы обняла его за плечи и прижалась щекой к его груди, пряча и лицо и глаза. 
     - Люблю, люблю, люблю... - затвердила она, прижимаясь. - Люблю, люблю, люблю... 
     В это время за дверью послышались преувеличенно громкие шаги и преувеличенно громкие движения работницы, которая убирала на кухне. Елена Дмитриевна отдернулась от Любкина и успела сесть прямо. Работница же не то поцарапалась пальцами в дверь, не то постучала, притворяясь, будто не может сразу открыть ее, и давая этими звуками знать, что она сейчас войдет. 
     - Ну? Войдите, конечно! - громко приказала Елена Дмитриевна, показывая и своим тоном и нарочитым «конечно», что она совсем не понимает, почему работница мешкает войти. 
     Та вошла. 
     - Я уже все прибрала, Елена Дмитриевна! - с лицемерной скромностью сказала она, не опуская глаз, но, в то же время, смотря как-то никуда. - Больше вам ничего не надо? 
     - Нет, нет! - торопливо ответила Елена Дмитриевна. - Можете идти. Сахару вы купили? 
     - Купила. 
     - Хорошо, идите. 
     Работница молча поклонилась и очень тихо ушла. И когда через минуту щелкнул замок затворившейся двери, Любкин с какой-то необыкновенной остротой почувствовал, что вот он и Елена Дмитриевна сейчас - одни. Он почувствовал это по-новому: радостно, дразняще и завлекающе. И Елена Дмитриевна, тоже по-новому, стала для него желанна. Ему захотелось стать осторожным, нежным и ласковым, каким он не был никогда в жизни: ни с нею, ни с другими. И он рассмеялся очень глупым, но очень счастливым смехом. 
     Вероятно, прошел час, а может быть, и два: Любкин не знал. Он, конечно, мог посмотреть на часы, но он забыл о времени, потому что оно стало ему не нужно. Он смотрел вокруг себя и не узнавал ни комнаты, ни стола, ни буфета: они стали совсем иными, какими не были никогда. Главное же - ему не хотелось уходить, а, наоборот, с мягкой настойчивостью хотелось сидеть подле Елены Дмитриевны, молчать и знать, что она тут. И еще захотелось (он даже застыдился этого желания), чтобы на дворе было по-осеннему пасмурно, холодно, чтобы дул резкий ветер и сеял противный, тоскливый дождь. Тогда здесь стало бы еще лучше: совсем тепло, совсем уютно и совсем ласково.
     Елена Дмитриевна подошла к буфету и начала там что-то переставлять и искать. Накинула на стол скатерть (не совсем чистую) и опять подошла к буфету: поднялась на цыпочки и стала шарить рукой на верхней полке. 
     - Есть захотела? - несмело спросил Любкин. 
     - Давай закусим! - весело предложила она. 
     - Закусить? - даже обрадовался Любкин. - Оно, конечно, хорошо... Очень даже хорошо! - уверенно одобрил он, хотя ему и не хотелось есть. - А до обеда-то разве далеко? 
     - До обеда? У меня нет обеда. 
     - Как же так? - заинтересовался Любкин. - Где ж ты обедаешь? В столовку, что ли, куда-нибудь ходишь? 
     - А кому ж у меня обед варить? - пожала плечом Елена Дмитриевна. - Самой возиться? Не хочу! Я часто хожу обедать к моей подруге: она любит, чтобы у нее все было по-домашнему, а я - богема, я по-домашнему не люблю. Разве нельзя быть сытым без обеда? И проще и легче! 
     - А если, - совсем уж весело спросил Любкин, - если, скажем, гуся с яблоками? Оно ведь совсем неплохо! Или блинов с икрой, а? 
- Блины - хорошо, а гусь - нет! - тоже весело согласилась Елена Дмитриевна. - Хочешь, как-нибудь сделаем блины, когда ты будешь свободен! 
     - Ну, до масленицы еще далеко!.. 
     - А разве непременно нужна масленица? Разве нельзя так, без масленицы? 
     - Да, надо полагать, можно и без масленицы, - немного замялся Любкин, - но на масленице, понимаешь ты, блин вкуснее! 
     - Разве? Не знаю! - рассмеялась Елена Дмитриевна. - Я ведь никакой масленицы не знала и не знаю. Родилась я в 11-ом году, а в 17-ом вы масленицу в чека посадили, и не то вы ее там расстреляли, не то в изоляторе ее держите... без права переписки! 
- рассмеялась она. - А хорошо было на масленицу? 
     - Любопытно! - с одобрением покрутил головой Любкин. - Не знаю, как оно было у больших людей и у господ, а у нас на деревне очень даже любопытно было. Катанья, понимаешь ты, устраивали... Лошадей всех лентами уберем, бантами украсим, в гривы им всякие такие звезды понацепим, а сани ковром покроем, и - раздайся, душа, на две половинки! Кто на гармонике, кто с балалайкой... У нас на деревне сапожник был, Егорыч, так тот на корнете здорово умел изображать: в полковом оркестре научился. Сядет на облучок да как наярит галоп или кавалерийскую атаку, так что ж это такое!.. А тут тебе колокольчики да бубенчики, как сумасшедшие, понимаешь ты, заливаются! Снег глубокий, колючий, занозистый!.. Коренник словно лебедь плывет: ногами выбрасывает, а идет плавно, хоть стакан воды на него ставь, не расхлещет! Пристяжные, те, конечно, удаль показывают, в кольца вьются... Эй, раздавлю! 
     - И ряженые? И ряженые? 
     - Ряженые, те на Святки, а на масленицу - балаганы, качели, карусели... Наша-то деревня от города всего верст 15 была, так мы, значит, - туда. А там уж дед-раешник на морское чудо, на нездешнее юдо зовет посмотреть, а под каруселью орган «Дунайские волны» воем воет... В третьем месте тебе женщину на 12 пудов показывают или, скажем, карликов-лилипутов. А мальчишки-то, мальчишки, понимаешь ты, под ногами вьюнами вьются, в сопелки-дуделки дудят-свистят, от ребячьего счастья земли под собой не чуют! Помню, как же! - широко улыбнулся Любкин. - А сверху-то солнце, а снизу-то снег, а вокруг тебя воздух ядреный! Эх, мороз-морозец, аленькие щечки, пар изо рта, иней на бровях! А потом - блины. Ну, и водочка к ним, конечно... Смородиновая, полынная, зверобойная, сорокотравчатая... А от блинов дух идет, аромат съедобный, лучи невидимые сияют!.. Которые блины с припеком, которые с нетом, а которые - так. «Горяченьких несу! Приготовсь!» 
    

- Ты из богатой семьи был? 
     - Жили, не нуждались! Да ты не думай, - горячо спохватился он. - Если даже и самый бедный мужик был, так и он себе в блине никак не отказывал. Хоть он блин-то, может, с конопляным маслом ел, а все-таки свою масленичную судьбу хвалил да похваливал. «Подвали-ка, жона, горяченьких!» Тогда ведь какая жизнь была? Эту жизнь знать надо, а не то, чтоб... 
     - Зачем же... разрушили? - дрогнувшим голосом спросила Елена Дмитриевна. 
     Любкин нахмурился. Он очень хорошо знал, что надо отвечать на такой вопрос, но отвечать он не стал: что-то мешало ответить готовыми словами, не хотелось сейчас этих готовых слов. 
     - Это... статья... другая! - неохотно выдавил он из себя. 
     - Вот именно: статья! - дернула плечом Елена Дмитриевна. - Блины и балаганы им помешали! Мальчишки с ребячьей радостью в дудки дули, так надо было эти дудки на черепки разбить. Да? Колхозники-то теперь блины едят ли? - вызывающе спросила она. 
     Любкин болезненно поморщился. 
     - Не про то разговор... Масленица, она, конечно... Но ты не одну только масленицу бери, а ты вообще бери! 
     - Эх, «вообще»! Никакого «вообще», Ефрем Игнатьич, друг ты мой сердечный, в жизни и нет совсем, а есть одно только «в частности»! Вообще? А ты про сезон на Ривьере слыхал когда-нибудь? - совершенно неожиданно, с вызовом, спросила она. 
     - Это еще что такое? - нахмурился Любкин, непонятно для себя чувствуя что-то враждебное. 
     - Это? Это такое пирожное! - рассмеялась Елена Дмитриевна. - А еще есть пляж в Биаррице, автомобиль Ролл-Ройс, манто из чернобурых лисиц и белая яхта в Средиземном море. Впрочем, нет, нет! - замахала она руками. - Я ошиблась! Всего этого ничего нет, нигде нет, совсем нет, вот как жар-птицы и золотой рыбки нет! Но грезить-то о них разве нельзя? Сказкой тешить себя разве нельзя? Есть жар-птица! Есть сезон на Ривьере! 
     - Ты что-то... не о том! - с ласковой укоризной повернулся к ней Любкин. 
     - О том! - страстно зазвенел голос Елены Дмитриевны. - О том! 
     Она откинулась назад, положила ногу на ногу и, обняв руками колено, стала смотреть в одну точку. Любкин не отводил от нее взгляда и все ждал: что еще скажет она? И ему хотелось, ему очень хотелось, чтобы она говорила как можно больше, и все - о себе. 
     - Я помню, - сдержанно сказала Елена Дмитриевна, - шла я один раз через нашу Караваевку. Года два тому назад это было. Знаешь Караваевку? Бывал там? Окраина, тротуаров нет, мостовые провалились, их в последний раз еще при царе чинили... Заборы упали, кучи везде какие-то... Вечер был тогда, совсем темно и - ни фонаря: только из окон какие-то подслеповатые пятна мигают. И... и где-то пьяный не то храпит, не то блюет. Дождь сверху сеет, холодный такой, скользкий, осенний... И грязь! Нога по щиколотку тонет, липнет в грязи, скользит и ступить боится: противно ей. Дошла я до угла, а там - ветер со всех сторон. И как мне через улицу перейти, я уж и не знаю. 
     Она вся сморщилась в брезгливой гримасе. 
     - И вдруг, - выпрямилась она, - вдруг где-то около меня труба громкоговорителя на столбе загудела. Сначала только загудела, закашляла, а потом словно бы справилась и... И скрипки вдруг моцартовский концерт запели! Ах! Я так и замерла! 
     - Чего это? - не понял Любкин. 
     - Да неужели ж ты не понимаешь? - чуть не всплеснула руками Елена Дмитриевна, и Любкин услышал совсем странный голос: была в этом голосе и горечь, и тоска, и жажда, но была и ненавидящая злоба к чему-то и издевательство над чем-то. - Ты пойми! Пойми! Тьма, холод, осень, грязь, пьяный блюет и матом кроет, а тут - скрипки моцартовский концерт поют! Да разве же, - с надрывом вырвалось у нее, - разве существуют на свете скрипки и Моцарт, если кругом - тьма, холод и грязь? Мерзкая жижа мне в башмаки насочилась, я ее своими пальцами до противности чувствую, а скрипки поют что-то такое, в чем ни тьмы, ни грязи не только нет, но и быть не может! Я, помню, постояла, постояла и... и заплакала! От отчания? От зависти? От тоски? Не знаю. Верно, от злобы. И не плакать мне хотелось, а выть: истошно выть, от сердца, от живота выть! 
     Любкин слушал и не понимал себя. То, что Елена Дмитриевна говорит такое, чего она ему никогда раньше не говорила, и то, что он слушает ее напряженно и со вниманием, было для него новым. И совсем новое было для него то, что в нем самом стало шевелиться участие к Елене Дмитриевне. Ни ее мысли, ни ее слова, ни ее чувства ему раньше никогда не были нужны, и он проходил мимо них так же, как волк проходит мимо зеленой муравы, как ворона пролетает мимо куста роз. А сейчас ему было интересно в ней все: и то, что она не готовит дома обеда, и то, как она плакала на темном перекрестке глухой окраины. Он слушал, пытливо вглядывался в нее, и ему хотелось, чтобы она говорила еще, еще и еще... 
     - Сезон на Ривьере! Пляж в Биаррице! Это - обман, этого - нет! Это только откуда-то по волнам эфира к нам идут такие слова, а на самом деле есть только достижения стахановцев, увеличение добычи угля и «дети поймали шпиона»! А знаешь, чего я тогда захотела? До боли, до муки, до отчаяния захотела? 
     - Чего? - с напряженным любопытством спросил Любкин. 
     - Быть в той зале! - широко раскрыла глаза Елена Дмитриевна, как будто увидела эту залу. - Быть в той зале, где сейчас играют скрипки! Это неважно, что играли они, наверное, не в зале, а в студии какого-нибудь радиокомитета, неважно! Я думала о том, что играют они в большом белом зале с мраморными колоннами, с хрустальной люстрой наверху, с тысячью людей в изящных туалетах... Тепло, хорошо, светло! Кресла такие удобные, свет такой мягкий, чуть-чуть пахнет тонкими духами, и фраки на всех такие элегантные!.. Или на концерт не надевают фраков? Забыла... Впрочем, и не знала, кажется! Но все равно: я до дрожи в сердце захотела быть в том зале, и я до сих пор хочу быть в нем! Сезон на Ривьере! Пляж в Биаррице! Ты читал сегодня «Правду»? - с внезапной злобой зазвенела она. - Кто еще прислал рапорт любимому Сталину? Сколько поросят принесла свинья свинарке Фитькиной? 
     Любкин не понял: почему зала и Ривьера, а после Ривьеры - рапорт Сталину? Но он чувствовал, что слова Елены Дмитриевны оскорбляют в нем что-то, оскорбляют чуть ли не лично его. Он немного нахмурился. 
     - Ты... Не понимаю я тебя! - тихо сказал он. - Какая-то ты сегодня такая... Непохожая! Да не в том суть, что непохожая, - свел он брови, - а в том... настоящая ли ты? 
     - А разве ты уже все настоящее ненастоящим сделал? - резко спросила Елена Дмитриевна. 
     Любкин, не вдумываясь ни во что, вдруг неприятно почувствовал себя так, будто он, действительно, в чем-то виноват, будто это, действительно, он все настоящее сделал ненастоящим. Но он не успел еще сделать ни одного движения, как вдруг зазвенел телефон. Елена Дмитриевна, не вставая, дотянулась до трубки и сняла ее. 
     - Алло! 
     Любкин поднял голову. Он не знал, кто звонит и что говорит, но шестым чувством понял, что звонит Супрунов, который сейчас скажет что-то такое, чего он изо всей силы не хочет слышать здесь и сейчас. 
     - Да, передаю трубку! - на что-то ответила Елена Дмитриевна. 
Любкин взял трубку, но подождал, ничего не говоря, а только прислушиваясь. Он не хотел спрашивать, чтобы не услышать то, что сейчас скажет Супрунов. 
     - Ну? - сумрачно бросил он, наконец. - Павел? Чего надо? 
     - Бросай-ка все и приезжай! - очень сдержанно ответил Супрунов. - Сразу же! 
     - Чего так спешно? - недоверчиво спросил Любкин. - Погодить разве нельзя? 
     - Коли зову, значит, надо! - все так же сдержанно, но и строго, прозвучал в трубке голос Супрунова. 
     - Пожар, что ли? - попробовал неловко пошутить Любкин, но понял, что ни шутить, ни оставаться здесь уже нельзя. - Ладно, сейчас! - коротко добавил он и повернулся к Елене Дмитриевне. - Зовут! - не то сожалея, не то извиняясь, пояснил он. 
     Он подошел к ней, взял ее за плечи, слегка поворотил к свету и заглянул ей в глаза. 
     - Так-то и вот так-то! - вздохнул он и слегка привлек к себе. А потом поцеловал ее так тихо и осторожно, как не целовал еще ни разу. Немного поколебался, но все же повернулся и пошел. И пока шел, все слегка колебался: надо ли идти? не правильнее ли будет остаться? Совсем остаться! 

<.....................................>