. ГЛАВА X X I I I 

     Вскоре после того, как Любкин уехал из управления к Елене Дмитриевне, Супрунов вызвал к себе Яхонтова. Того привели из одиночки. Супрунов смеющимися глазами посмотрел на него. 
     - Ну, садись, арестантик... Чего уж там! 
     Яхонтов тоже улыбнулся, сел и посмотрел вопросительно. 
     - Дело-то чуть-чуть изменилось! - сказал Супрунов, закуривая и пододвигая Яхонтову коробочку с папиросами. - Оказывается, того гуся нельзя было ночью арестовывать: надо ему дать сегодня в одно место сходить. Напрасно ты ночь в одиночке просидел! 
     - Неважно! - снисходительно отмахнулся Яхонтов. 
     - Знаю, что неважно, но не люблю, когда что-нибудь зря делается! - пояснил Супрунов, посмотрел на Яхонтова и словно бы к чему-то примерился. 
     - Ну, ладно! - сказал он полуустало-полунебрежно. - Надо теперь тебе все это дело до конца объяснить, чтобы ты в курсе был. Дело, надо тебе знать, такое... 
     Он еще раз примерился глазами к чему-то и поднялся с места. Если бы Яхонтов был наблюдательнее и тоньше, он заметил бы в движении Супрунова деланность и нарочитость: уж слишком как бы «между прочим» поднялся он. 
     - Надоело сидеть! - засмеялся он и слегка вытянулся. - Целый день сидишь, сидишь, как ворона на суку! Тело движений хочет, а я все сижу. Я ведь бег люблю и прыжки, а зимой - лыжи... Ты любишь? Спортом занимаешься? 
     - Я в футбольной команде был! - чувствуя удовольствие от этого дружеского разговора, ответил Яхонтов. 
     - О! 
     Супрунов вышел из-за стола и прошелся раза два по комнате. Потом остановился у окна и открыл его. Окно выходило в сад. 
     Управление помещалось в здании бывшего института благородных девиц: старый, громадный дом, построенный еще до крымской войны. Когда им в 1926 году завладело ГПУ, его начали перестраивать и с тех пор беспрестанно что-то переделывали, перегораживали и приспосабливали для новых нужд. Но сада не трогали и даже не прочищали никогда. И сад заглох, задичал, стал угрюмым и неприветливым, но в то же время чудесным своей заброшенностью и запущенностью. Сейчас, осенью, кой-где уже полуголые деревья стояли на золотом ковре опавших листьев, еще не прибитых и не запачканных осенними дождями, и грустно пошевеливали обнажающимися ветками. Запыленные, осиротевшие кусты сирени, жимолости и жасмина тянулись к невысокому каменному забору и, загибаясь вдоль его, уходили куда-то дальше, в глубь сада. Чистое небо было уже бледновато, словно и оно увядало, как деревья, и от его побледневшей синевы лилась на землю тихая грусть. Солнца не было видно, оно было сзади, за домом, но его осенне-золотые лучи, казалось, наполняли весь воздух ровным, спокойным светом. В саду было тихо, не по-городскому тихо, и даже было слышно, как ворошилась и попискивала на ближайшем дереве какая-то пичужка. 
     Если бы Супрунов и Яхонтов почувствовали, что только несколько шагов и только кирпичная стена отделяют грустные деревья, слегка вспотевшую землю, освещенный солнцем воздух и попискивающую пичужку от всего того, что находится здесь, в доме, они закричали бы и завопили, потрясенные немыслимым, химерическим контрастом. Но для них не было ни тишины сада, ни бесшумно падающих багряных листьев, ни темных теней между уходившими вглубь деревьями. Они не видели их, и только поэтому они могли быть теми, кем они были. 
     Супрунов перегнулся через подоконник (комната была невысоко, над полуподвалом), заглянул вниз и зачем-то пробежал глазами по кустам сирени, которые шли вдоль забора. 
     - Осень, - совершенно безразличным тоном сказал он, - а слякоти еще нет. Впрочем... 
     Он присел на подоконник, лицом к комнате, и очень остро глянул на Яхонтова. Тот смотрел в сторону. 
     - Осень осенью, слякоть слякотью, разговоры разговорами, а дело-то ведь делом! - переменил тон Супрунов. - Ты револьвер с собой взял, как я говорил? 
     - Взял. 
     - Дело! И не расставайся с ним... С тобой он? 
     - Со мной. 
     - Покажи-ка... Годится? 
     Яхонтов встал с места и подошел к окну, на ходу доставая из кармана револьвер. Супрунов понимающе осмотрел. 
     - Сойдет! - сказал он, держа револьвер в левой руке. - На большую дистанцию стрелять ведь, все равно, не придется. Но мой лучше!, - добавил он, доставая из кармана брюк свой револьвер. - А, может быть, он и хуже, да только привык я к нему. Каждый день, как правило, упражняюсь, а потому и стреляю, надо тебе знать, совсем ладно: и быстро и метко. Ты хорошо стреляешь? Левой рукой умеешь? 
     - Левой? 
     - Да, вот так... 
     Все остальное произошло чрезвычайно быстро: в две или в три секунды. Супрунов, держа револьвер Яхонтова в левой руке, вдруг выстрелил из него вбок, в сторону своего письменного стола, и почти сейчас же, не дав Яхонтову даже вздрогнуть, быстро, уверенно и четко поднял правую руку со своим револьвером и выстрелил Яхонтову в глаз. Яхонтов тут же упал, а Супрунов удивительно цепко охватил взглядом его упавшую фигуру, что-то мигом оценил в ней и, быстро нагнувшись, подкинул на пол к его правой руке его револьвер. Потом (в ту же секунду) легко и ловко перепрыгнул через тело, бросился к двери и распахнул ее. 
     - Сюда! - резко и повелительно крикнул он. 
     Караульный, который привел Яхонтова и который сидел в коридоре у окна, вскочил с места еще при звуке выстрелов и сразу же, метешливо и бестолково, кинулся к Супрунову на его крик. И из другой двери кто-то выскочил, а за ним еще кто-то. 
     - Вот гад! - немного задыхаясь от негодования, крикнул Супрунов, ни к кому не обращаясь. - Выстрелил в меня и через окно бежать хотел! 
     Он повернулся и пошел в свой кабинет. С разных сторон прибежало еще несколько человек и, нервно наталкиваясь друг на друга, пошли за Супруновым, заранее вытягивая головы, чтобы поскорее увидать. Караульный, думая, что на нем лежит какая-то особая, отличающая его обязанность, сделал неестественно серьезное, нахмуренное лицо и, что есть силы сжав пальцами револьвер, вошел с видом полной готовности и даже некоторой самоотверженности. 
    

Яхонтов лежал на полу, слегка подвернув под себя левую руку и широко откинув правую. Кровь несильной струёй вытекала из глаза и текла по щеке. 
     Супрунов вошел, остро посмотрел на убитого и перевел дыхание. 
     - А ну, гляньте: жив или нет? 
     - Доктора позвать? 
     - Позови... мигом! 
     Двое наклонились к Яхонтову и стали осматривать его, неумело и даже недоуменно ощупывая. 
     - На диван положить, что ли? - нерешительно предложил один из них. 
     - Правильно! Кладите! - распорядился Супрунов. Но чуть только эти двое приподняли тело и сами повернулись к дивану, он словно бы раздумал. - Нет, не надо! - приказал он. - Кладите на пол, а то еще весь диван кровью попачкаете. 
     Тело положили опять на пол. Супрунов искоса, но очень метко глянул: первоначальной позы, в которой лежало тело после убийства, уже нельзя было установить. 
     - Выходит, что убит! - словно чем-то недовольный пробурчал он. - Он в меня вон оттуда выстрелил, а я... 
     Но он сразу же осекся и не сказал, откуда стрелял, а повернулся в сторону своего стола и неопределенно поискал глазами по стене. 
     - Где ж тут его пуля попала? - спросил он сам себя. - А ну, кто найдет? Она вот где-то тут должна быть... 
     Пулю нашли почти сразу: она пролетела над столом и ударилась в стенку недалеко от кресла Супрунова, на высоте груди стоящего человека. 
     - Он было бросился к окошку, - счел нужным пояснить Супрунов, хорошо притворяясь слегка взволнованным, - а я вскочил и сразу же за карман. Выхватил револьвер, а он, вероятно, угадал, что уж не успеет через окно перескочить, повернулся и выстрелил. И я в ту же секунду - бах! Только вот он промахнулся, а я - нет... 
     Вошло еще несколько человек со слегка встревоженным и настороженным видом. Супрунов достал папиросу и закурил. 
     - Значит, здорово был парень влопавшись! - немного угодливо сказал кто-то, посматривая на Супрунова: услыхал ли? 
     - Не без того! - подтвердил другой. 
     - Ну ладно! Лишнего не болтать! - коротко приказал Супрунов. 
     Вошли караульный и доктор: в белом халате, с дежурства. Он, ни о чем не расспрашивая (главное ему уже успел рассказать по дороге караульный), опустился на колени перед Яхонтовым, натянул ему и без того открытое веко уцелевшего глаза, ковырнул пальцем рану и всмотрелся обдумывающим взглядом. Потом расстегнул Яхонтову жилет и рубашку и приложил стетоскоп к сердцу. Несколько секунд послушал, потом зачем-то согнул в локте правую руку Яхонтова, выпустил ее и решительно встал с колен. 
     - Наповал! - негромко, но совершенно уверенно сказал он. 
     - Та-ак! - протянул Супрунов. - Начальнику доложу я сам, а вы скажите, - неопределенно распорядился он, ни к кому не обращаясь, - чтобы вынесли его. 
     Когда все вышли, Супрунов, очень искренно не видя тела Яхонтова, сразу осунулся и так опустился в кресле, словно ни один мускул не держал его. Он закрыл глаза. 
     Это была реакция. Яхонтов провел в его кабинете не больше 4-5 минут, но эти минуты все время требовали от Супрунова большого и ответственного напряжения во всем: от тона голоса до меткости выстрела. Раньше такое напряжение давалось Супрунову легко, но в последнее время (год и даже больше) после напряжения его всегда охватывала слабость. И кроме того (это было еще хуже), вместе с мускулами, ослабевала голова: мозг терял четкость, становился вялым и малоподвижным. 
     Прошло минут десять. Супрунов открыл глаза, пошевелил плечами, распрямляя их, разгладил ладонями лицо, сильно потерев щеки, и встал с места. Хмуро посмотрел на труп Яхонтова и как-то пренебрежительно дернул плечом. Потом взял трубку с телефона, набрал номер Елены Дмитриевны и вызвал Любкина. 
     Любкин, приехав в управление, выслушал доклад Супрунова нахмурившись, все время что-то соображая и представляя себе то, что произошло. Когда Супрунов кончил, он не сказал ни слова, а долго еще продолжал соображать и взвешивать. Наконец, он, очевидно, прощупал все узлы и звенья, остался доволен, с одобрением посмотрел на Супрунова и даже подмигнул ему: 
     - Комар носа не подточит, а? 
     - Надо полагать, что не подточит! - довольный собой, но все же как-то холодно ответил Супрунов и погладил свой безукоризненно выбритый подбородок. 
     Любкин невольно залюбовался им: такой он был крепкий, ладный, подобранный. Но в холоде его тона он почувствовал упрек себе («Ты вот у своей бабы сидел, а я тут черную работу должен был делать!») и считал, что этот упрек заслужен. 
     - Ну, а Варискин? - и увильнул он и вспомнил с озабоченной деловитостью. 
     Супрунов ответил по-готовому, по уже обдуманному. 
     - Варискина я иначе ликвидну, но только не сейчас: нельзя раз за разом, заподозрить смогут. У наших ребят нюх иногда чертовский бывает, не понимаешь даже, откуда они и берут... Варискин пусть еще посидит да ко мне попривыкнет! А дурака свалять я ему не дам, об этом ты не беспокойся. 
     - А если его кто-нибудь из других следователей к себе вызовет? По смежному делу, а? 
     - А я еще вчера распорядился, чтобы его никто не трогал! 

<.....................................>