.
ГЛАВА X X I V 

     Когда Супрунов ушел, Любкин сначала долго сидел и думал. Потом встал с места и начал ходить по своему большому кабинету. И ходить и думать было приятно. Постепенно его стал охватывать знакомый ему прилив служебной энергии. Он вызвал к себе начальника административного отдела, потребовал у него отчет по делам, долго говорил с комендантом, а потом достал «дело» троцкистов и стал в него вчитываться. Еще вчера вечером это дело никак не давалось ему, а сейчас он без труда нашел в нем нужный «кончик», на который легко было намотать все остальные концы. Он с удовлетворением крякнул и стал быстро, размашисто набрасывать на листе бумаги план следствия. Потом достал другую папку и прочитал обвинительное заключение по одному из законченных дел. Отметил на полях свои условные знаки: получалось 5 смертных приговоров и 17 ссылок на разные сроки. Он слегка задумался: «Пять? Не мало? Как бы в Москве дураки не сказали, что я сам слаб!» 
     И вдруг почувствовал какое-то нетерпеливое желание. Сразу догадался, набрал номер и стал ждать. 
     - Алло! - услышал он. 
     - Что делаешь? - ласково спросил он. 
     - Ничего! - слышно было, как улыбнулась Елена Дмитриевна. - Я ведь всегда делаю «ничего»... 
     - Неужто? 
     - А что же мне делать? Читать надоело, в театр не хочу... Приедешь? 
     Любкин заколебался. Приехать ему очень хотелось, но он никогда не позволял себе ни «малодушества», ни «баловства». 
     - Завтра, разве... - с сожалением сказал он. - Ну, спи! 
     - Рано еще, - засмеялась Елена Дмитриевна. - Только девятый час еще!.. 
     - Ну, сходи куда-нибудь проветриться! 
     - Куда? 
     - Мало ли... 
     - Нет уж! Где уж! Куда уж! - вздохнула Елена Дмитриевна. - Так не приедешь? 
     - Не могу! Завтра, разве... 
     - Ну, и ладно! Не люблю! - капризно бросила Елена Дмитриевна и положила трубку. Контакт прервался, в трубке тихо загудело, и раздались чьи-то далекие неясные голоса. Любкин несколько секунд подождал, словно ему было досадно расставаться с трубкой, но положил ее на аппарат и опять занялся делом. 
      Но на утро он не утерпел и съездил «на часок». А потом, в тот же день, вечером («На часок же!»), съездил опять. И начал ездить каждый день. 
     Раньше, когда он приезжал, он входил торопливо, озабоченно, как за делом, не говорил почти ничего и даже не смотрел. Но теперь он стал бывать по-иному: приехав, садился на диван, чувствовал себя легко и начинал разговор. Говорил случайно и слушал случайное же, но ему было интересно и слушать и говорить. Елена Дмитриевна подсаживалась к нему, он обнимал ее за плечи и с удовольствием чувствовал, что она - тут, с ним. И обязательно спрашивал: 
     - Так любишь? 
     - Люблю! - очень послушно говорила ему это слово Елена Дмитриевна. 
     Он гладил ее по рукам, плечам и груди, целовал эти плечи, руки и грудь и дивился: какие они у нее красивые! Он и раньше знал, что они красивы, но раньше он знал это иначе, и красивы они были тоже иначе. Он осторожно, кончиком пальцев, обводил контуры плеч, а внутри у него начинало дрожать от умиленной радости. И он уезжал, даже не заходя с нею в спальню. 
     Прошла неделя. Однажды Любкин, заехав к Елене Дмитриевне, увидел на диване книгу. Машинально он взял ее и раскрыл. Это был румыно-русский словарь. Он очень простодушно удивился. 
     - На чорта тебе эта чепуха? 
     - Это... Это... Ах, у меня так много чепухи! 
     Казалось бы, что нет ничего ни в том, что у Елены Дмитриевны лежит румыно-русский словарь, ни в том, что она ответила неопределенно, словно увернулась от ответа. Но вместе с тем, было что-то вороватое, скользящее, прячущееся. Любкину показалось даже, что Елена Дмитриевна сделала было движение, чтобы выхватить у него эту книгу, но только сразу же удержалась. И в тоне ее ответа было тоже что-то такое, что бывает у человека, который попадается на чем-то нехорошем и зазорном. Любкин ничего не сказал, ни о чем не спросил, но внутри у него что-то зашевелилось: сомнение или, вернее сказать, подозрение. Он просидел недолго, говорил мало, а если и говорил, то скупо и холодновато, и поскорее уехал. И, конечно, он не видел, как Елена Дмитриевна, после его ухода со злостью схватила словарь и швырнула его так, как будто он был в чем-то виноват. Лицо у нее перекосилось, и она на минуту задумалась: взвешивала и соображала. А потом выругалась про себя нехорошим, заборным ругательством. 
     Любкин ехал в автомобиле в управление и хмурился. Заноза сидела в нем и покалывала, но он не сознавался себе ни в чем, хотя занозу и чувствовал. А потом вдруг схватился за мысль, которая ложно объясняла эту занозу и отводила его совсем в сторону: «Варискин! - вспомнил он. - Это он, черт его дери, беспокоит меня! Кончать бы пора!» 
     Приехав, он сразу вызвал к себе Супрунова и нахрапом спросил его про Варискина. Супрунов холодно посмотрел, ничуть не удивился вопросу и коротко ответил: 
     - Вероятно, завтра... 
     Всю истекшую неделю Супрунов про Варискина не забывал. Каждый день (иногда даже по два раза в день) он вызывал его к себе: никакого допроса не снимал, почти ни о чем с ним не говорил, а усаживал его за отдельный стол, заказывал ему в буфете чай и какую-нибудь еду и угощал его. Варискин начал привыкать к таким вызовам и настолько уж освоился, что несколько раз назвал Супрунова «товарищ». Тот не только не оборвал его, но даже и не обратил внимания на это привычное словечко. Тогда Варискин осмелел и перешел на партийное «ты»: Супрунов и на «ты» не реагировал. Варискин приободрился и понял, что испытание на «десятитысячника» он выдержал. 
     22 сентября вечером Супрунов заглянул в буфет и оглянул стойку. 
     - Котлеты да колбаса! - недовольно упрекнул он буфетчицу. - Поострее нет ли чего? 
     - Селедки есть. 
     - А ну их! 
     - Рыба маринованная... 
     - Это из банки из консервной, что ли? Хоть бы сами потрудились да замариновали, все бы повкуснее было. 
    

Вдруг он догадался. 
     - Капуста кислая есть? 
     - Есть. 
     - Поджарьте-ка с салом и с колбасой. На манер бигуса! Только луку побольше положите и поперчите покрепче: люблю! Слышите? Покруче, а то я вам ее на голову вывалю. 
     Через полчаса та же Лида принесла поднос и, выставив вперед грудь, ушла, нагло скользнув глазами по Супрунову. И чуть только она вышла, Супрунов подошел к тарелке и критически попробовал капусту. Вероятно, он одобрил ее. Тогда, не оглядываясь и не торопясь, а уверенно и спокойно делая свое дело, он вынул из бумажника маленькую ампулу, отломил ее кончик, вылил в тарелку то, что было в ампуле, а пустую ампулу и обломанный кончик спрятал обратно в бумажник. Потом сел и вызвал Варискина. 
     Варискин вошел, слегка напуская на себя важность, поздоровался за руку (он уж начал так здороваться) и сел на свое место. 
     - Ешь, коли голоден! - кивнул ему Супрунов, не поднимая глаз от бумаг. - Только оно уж простыло, кажись... 
     - Не то, чтоб очень уж голоден, но... - словно уступая и соглашаясь, ответил Варискин. 
     Он стал не спеша есть. Супрунов читал бумаги и делал в них отметки толстым карандашом, время от времени взглядывая на Варискина: как тот ест? Только это одно и интересовало его исключительно деловым, хотя и настороженным интересом. 
     Когда он увидел, что Варискин кончил есть и даже подобрал вилкой последние остатки капусты, Супрунов, как всегда, спросил его: 
     - Сыт? 
     - Ничего, спасибо. 
     - Ну, и ладно. 
     Он хотел уж надавить кнопку звонка, чтобы вызвать караульного и отправить Варискина назад в камеру, но вдруг задержал руку. 
     - Так у Супрунова, говоришь, двух пальцев на руке нету? - словно бы поддразнивая, спросил он. 
     - Нету! Как раз двух! - с тупой солидностью подтвердил Варискин. 
     - Ты его часто видал? 
     - Не так, чтоб очень уж часто, но в личность его хорошо знаю. 
     - А он вот говорит, будто никогда тебя и в глаза не видал, и какой ты есть, он не знает. 
     - Брешет, сука! 
     - Я тебя на очную ставку с ним поставлю. Припрешь? Не дашь отвертеться? Смотри, не подгадь! Человек он крепкий! 
     - Это так, крепкий! - согласился Варискин и, выпятив вперед нижнюю губу, с самодовольством добавил: - Да и я-то ведь не тараканья моща! 
     Супрунов поднял голову и с проникновенным интересом посмотрел на него. И ему, как раньше Любкину, показалась до жути странной та уверенность, с какой Варискин говорил про несуществующего Супрунова. «Да ведь его сейчас хоть к Жорке посылай, а он все будет верить, что знает Супрунова, и что Супрунов в их организации был, хоть никакой организации и нет совсем!» 
     Он все смотрел на Варискина, а тот не понимал, почему Супрунов смотрит на него, и стал нелепо улыбаться. И Супрунов понял, что он ненавидит Варискина, а за что он его ненавидит, он себя не спрашивал. Тяжелая злоба стала охватывать сердце. 
     - Ну, иди уж к себе! - грубо приказал он. - Мне тут надо делами заняться, а не разговоры разговаривать! 
     - Пойду, коли так... - не сказал, а согласился, Варискин и очень независимо встал со стула. 
     Весь остаток вечера и часть ночи (часов до 4) Супрунов проработал очень напряженно, с удовольствием наблюдая, что «голова варит хорошо», т. е. четко и послушно. В ночной работе он никогда не позволял себе ни крепкого чая, ни кофе, не говоря уж про вино. Даже старался курить меньше: курил по расписанию - одну папиросу в час. 
     С утра в управлении его немного нетерпеливо ждали, и чуть только он уселся в кресло, как комендант ему доложил о ночном происшествии: арестованный Варискин («одиночка № 11») ночью скоропостижно умер во сне. 
     - Разрыв сердца, надо полагать! - пожал плечами комендант. - Никто и не видел, как он умер. Лег спать, как обыкновенно, а утром не встает. Его окликнули, а он уж холодный. 
     Супрунов сделал вид, что с минуту обдумывает. 
     - Ну, и шут с ним! - решил он. - Не заводить же дела! Составь акт, а доктор пусть осмотрит и даст какое-нибудь заключение. Какое хочет! 
     - Слушаю! 
     - Рапорт подашь мне, а начальнику доложу я сам. 
     - Слушаю! 
     Узнав от Супрунова о скоропостижной смерти Варискина, Любкин не стал расспрашивать, а поинтересовался только официальной стороной дела. Она была безукоризненна. Тогда Любкин подавил в себе что-то и подмигнул Супрунову. 
     - Стало быть, все концы в воду? 
     - В воду! - спокойно и уверенно подтвердил Супрунов. 
     Любкин отворил несгораемый шкаф, порылся в нем и отыскал протокол с тем показанием, которое Варискин дал Яхонтову. 
     - Ну, что ж, Павлуша! - хитро улыбнулся он. - Спалим его, что ли? 
     - Не в музей же революции отдавать! Но только... - искренно расхохотался Супрунов. - Но только ведь и спалить его негде: центральное отопление! Не в котельную же нам идти с этим! 
     - О! - вцепился в него глазами Любкин и почему-то разозлился: не на центральное отопление, конечно, не на Супрунова и не на протокол, а на что-то внутреннее, неясное. Но он сдержал себя и коротко буркнул. - Так идем на балкон, коли так! 
     Они вышли на балкон. Супрунов чиркнул спичкой и поджег лист бумаги. Оба пристально проследили, как сгорел он. Потом Супрунов сгреб ногой остатки пепла и спихнул их через железную решетку балкона. Более крупные из них полетели черными бабочками, вяло и не спеша колыхаясь на ветру. 

<.....................................>