. Галина Островская

Ведьма-вдова
(Глава из романа «Талисман жены Лота»)

     Старик лежал в белом убранстве боли, пригвожденный намертво к своим мыслям. 
     Возле него сидела девочка-служанка – маленький бесстрастный стражник из иной расы. 
     Сегодня, в шесть часов утра умер его брат, отец Вульфа, барон фон Либенштайн. 
     Старик ждал Вульфа. Виноградовый цвет его глаз зеленел. Парафиновые пальцы чуть 
ожили. Он знал,  что он  решил. 
     Он  жил с этим решением много часов, но лишь сейчас к нему вернулся дар речи. 
 Сегодня он расскажет Вульфу одну историю...

     ...Старик сразу узнал женщину на гравюре. Сразу вспомнил  преданания из  семейных 
Хроник о юной вдове, сожженной на костре из-за любви к некому Иеремие. И – решил...
     Хроники эти исчезли  раньше талисмана – еще до того, как из сияющего яйца высокого Германского духа вылупилась птица-смерть со свастикой на груди. Хроники стерегли 
стоглавые псы бдительности, но они пропали  бесследно.

     ...Молодая женщина с ее дьявольской кошкой, ведьма  – так гласили семейные Хроники – 
была сожжена принародно.  Знатная немка,  красивая... Тогда еще красивые женщины были 
в Германии... 
     На нее показали соседи – толстая аптекарша и ее аптекарь. За два шиллинга – 
смехотворную плату – они рассказали, что ведьма покупала у них деготь для изготовления колдовской мази. Они видели потом, как она, обмазанная дегтем с головы до ног, вылетала 
из трубы верхом на  кошке. А кошка была не кошкой, а гоблином... Сначала они – богатая 
молодая вдова и ее гоблин – совокуплялись. Аптекари слышали  животные вопли 
дьявольского оргазма... Они стояли  под окнами... Правда, ставни были наглухо заперты...
     Свидетельские показания зачитывались в суде. Но не эти, первоначальные. А другие, где 
окна уже были открыты и они, аптекарь с аптекаршей, своими глазами видели, как у превратившейся в дьявола кошки появился раздвоенный на конце огромный пенис, кошка упиралась копытами в изголовье кровати, а ведьма, хохоча, садилась на этот пенис, и, 
проклиная  Бога, выкрикивала непристойности, которые они, почтенные граждане, не могут передать... 

     Протоколы опроса этих свидетелей  находились в украденных семейных Хрониках.
     Там  были и письма,  посланные из «ведьминской башни» – пыточной камеры – молодой женщиной, влюбленной в юношу из библейски древнего рода.
     Письма Иеремии – ее возлюбленного – тоже были выкрадены… 
     Но Старик помнил их. У него была хорошая память...

     …Чтоб спасти колдунью от огня, этот мальчишка решил отдать ей семейный талисман, отводящий беды. Ночью, тайно, он похитил его. Никто не мог подумать, что он на такое 
решится. Решился:  верил, дурачек, что действительно за два шиллинга и по простоте 
душевной соседи оклеветали его любимую...  Не знал, что это род его уберегал от 
ведьминых чар. Не знал, сколько пришлось соседям-аптекарям заплатить в действительности 
за ложный донос на святую... Смета расходов тоже в Семейных хрониках находилась... 
     ... Узнал Старик  эту женщину на гравюре. И Иеремию сразу увидел. В руке – талисман. 
В глазах – ад. Не успел передать семейную реликвию колдунье: ту сожгли на день раньше назначенного срока.

     Он, Старик, сегодня расскажет эту историю. Он попытается искупить огненную вину 
предков перед этой женщиной. Он возмет средневековый грех отцов-инквизиторов перед 
ней... перед тысячами сожженных... на себя. 
     Они пощадят... Эглаю. Они откажутся от талисмана. 
     Он уговорит Вульфа.
     Приковав тем самым его к инвалидному креслу...
     Или...
     Но женщину трогать больше нельзя!
     ...Старик ждал Вульфа, который еще не знал, что на рассвете отца не стало.
     А через несколько часов не станет и дяди. То есть  – Старика. 

     Три дня – три раненных думами дня – Вульф выжидал. Так сказала Фаруда: три дня не тревожить Аглаю. 
     Он и не тревожил.
     Она тревожила его.

     …Она сидела у его ног, и песчаные ее волосы трогал не он, а ветер – хозяин 
Кейсарийского  кладбища  зрелищ... 
     …Она смотрела на него, придумывая какие-то глупости про рабынь, цариц и пастухов, – 
и не он, а  мечта счастливила  ее глаза. Он лишь потерянно блуждал  в тумане этой мечты 
и не хотел уходить никуда...
     …Она стояла на каменном пьедестале последней ступени древнего театра, маленькая, обтекаемая синевой огромного неба, а в спину ей вонзался кинжал его желания... и его н
емощи…
     …Он видел, как сквозняк оживает от ее присутствия, звоня колоколами хрустальных слез люстры, как пьет она отраву чужой судьбы из книги великого мистика  Гете  и – помнит про огонь. 

     ...Он шел за ней по зыбучему песку, он полз за ней... И жажда терзала его... И она была 
этой жаждой. Он звал ее... А она уходила, отпущенная им однажды...
     ...Он смотрел на грубые веревки, вонзившиеся в кружева ее кожи, и знал, что сейчас 
пламя в пылающих лапах утащит ее к небу, и ее не станет... Она уйдет от него...

     Три сломанных тоской дня Вульф помнил, что гойку нельзя жалеть. Так велела Фаруда.
     В последнюю безрассветную ночь он решил не послушать совета старой служанки. 
     Сейчас он  спал. Тонкого шелка  покрывало с  тяжелыми золотыми кистями по краям, соскользнуло на пол... 
     – Вставай, – разбудил его голос Фаруды. 
     Мрак сна быстро рассялся, уступив место другому. 
     – Сегодня  умер твой отец, – сообщила старуха.
     Вульф посмотрел на нее.
     – В шесть часов. Я не стала тебя будить: ты три ночи не спал...
     Она бросила ему  одежду.
     – Вставай! 
     Вышла из комнаты как нож из ребер.
     Вульф встал, оделся, выпил кофе, черный, как горе. 
     Служанка вернулась за подносом.
     – Дядя знает? – спросил ее Вульф.
     – Он ждет тебя, – ответила ливийка.

     Недобро смотрела резная мебель, скрипели двери, толстые ковры топили в своих узорах 
шаги, когда Вульф шел к Старику...
     Низко опустившие головы старинные статуэтки провожали его детскими взглядами....
     Закрытые зеркала шелестели белыми саванами ему вслед и шептали, шептали, шептали...
     – Гой-ку – не- жа-лей... гой-ку – не –жа-лей...  се-бя – по-жа-лей... се-бя...
     Вульф резко дернул кольцо, вставленное в нос бронзового льва, распахнул дверь и быстро зашел в спальню, похожую на костел.
     Пепел и прах смотрел на него сквозь бутылочное стекло глаз Старика. 
     На абрикосовых скулах сиделки плакали два черных жучка....
 

     Вокруг Аглаи сгустилось одиночество и начало медленно и неотступно истязать  давно привыкшую к его пыткам женщину. 
     Она не знала, откуда приходило это одиночество и почему пыталось ее убить,  даже если вокруг была куча свидетелей.  Одиночеству были безразличны и декорации, и герои на сцене Аглаиной жизни. Оно приходило и мучило. 
     Так, как сейчас – брало за горло и не отпускало часами.
     Оно было глухо к музыке, безразлично к искусству... Оно было сильнее всего, 
придуманного людьми во спасение от него, одиночества.
     Иногда Аглая обнаруживала его реальные причины.  Часто это была скорая чужая беда, 
от которой уже сегодня  душа содрогалась.  Как правило  – чужая беда.  Своих бед у Аглаи 
было, слава Богу,  немного...
     Но в основном одиночество душило беспричинно. И чем беспричиннее – тем 
безжалостней...
     Было лишь несколько мест на земле вне зоны его досягаемости. Одна лавочка во дворе Фонтанного Дома в Санкт-Петербурге, крохотный мостик в Венеции, над которым висит 
чужое белье, каменная мрачная ниша  в Иерусалимской стене, с арабской стороны... И, 
конечно, Юркина дымная кухня.

     – Странно...  Это правда, странно... Последнее время... Да, последнее время мне не 
одиноко...  Мне  не одиноко... Странно... – убрав с горла руку, Аглая попыталась 
выпрямиться. 
     Но тут же получила пригоршню сухого бесслезия в глаза.
     – Завтра все узнаешь, – сказало Одиночество и Аглая поняла его язык. 
 

     – Дядя! – позвал Вульф.
Зов проскользил по поверхности, так и не и не достигнув разума Старика.
     – Дядя! – гладя  синие вены, вытащенные  крючками старости на поверхность рук, еще 
тише сказал Вульф.
     – Он не слышит, – пропела фигурка сиделки. 
     – Не уходи! – Вульф прижался лбом к острой грудке Старика.
     – Он не говорит, – мелодия слов служанки растаяла в органной тишине.

     – Пойдем, Вульф! – позвал его голос другой служанки. – Оставь его сейчас. Он не узнает 
тебя. Пойдем со мной. 
     ... Мебель, ковры, тонкий  фарфор и старинная бронза – все молчало по пути обратно, 
когда он шел коридором занавешенных зеркал ...от Старика...  заточившего свое решение в 
склеп беспамятства: дверь в лабиринт бессознательного уже захлопнулась за ним.