.
Марк Перельман 

ДЖИЛЬДА, КОТОРУЮ ИОСИФ ВИССАРИОНОВИЧ ПРИВЕТИЛ 
(Из рассказов моей тётушки) 

     История, которую я расскажу, закончилась шестьдесят лет тому 
назад. Мне тогда было около шести, и конечно собаку я помню много лучше, чем людей, хотя среди них были и знаменитые, которые со мной играли. Так что все подробности - со слов тетушки, сохранявшей великолепную память и образность речи до восьмидесяти лет. 
      Собака была чистокровным доберман-пинчером, по-видимому 
единственным в нашем городе, по кличке Джильда. Старшим она признавала только дядю, точнее мужа тети, маминой старшей сестры, остальным дозволялось ее обслуживать и только, но я зато мог делать с нею все что угодно: ездить верхом, драть за уши, чуть ли не отнимать косточку. Командовать Джильда начинала лишь 
в садике при доме: не подпускала к краю обрыва, к выходу на улицу (там, правда, всегда помещалась охрана) и когда звали вернуться, чуть ли не за шиворот отправляла вверх домой. 
     Дядя очень любил Джильду, гордился ее сообразительностью и выучкой - раз как-то двое порученцев пришли за какими-то документами в его отсутствие. Собака их знала, не раз видела вместе с хозяином, поэтому они ничего не боялись. Дома никого не было, они прошли в кабинет - Джильда приветливо провожала, но когда они решили взять что-то со стола, она загнала их на диван, где им пришлось маяться до прихода кого-то из домашних. Повидимому, 
особой причиной этого поведения Джильды было то, что гости решили позвонить по стоящей на столе «вертушке», правительственному телефону, к которому Джильда получила приказ никого, даже меня, не подпускать: несколькими днями 
раньше я обиделся на то, что за завтраком не было макарон, пробрался в кабинет и подражая дяде закрутил ручку этой самой вертушки, покрутил диск и потребовал макароны! Попал-то я, можете себе представить, к председателю правительства - о макаронах он тут же распорядился, но смеху было столько, 
что дядя категорически потребовал от Джильды никого к вертушке не допускать! Вот и просидели бедные порученцы битых два часа на диване, не смея спустить ноги и дать кому-нибудь знать. 
     Дядя пользовался большим влиянием, да и был в немалых чинах - четыре ромба в петлицах (вроде как бы генерал-полковник по позднее введенным званиям), первый заместитель наркома внутренних дел Закавказской Федерации. Юрист по образованию, проходивший некогда практику у самого Грузенберга, он был 
членом партии с дореволюционных времен и, по-видимому, единственным человеком с университетским образованием в тогдашнем правительстве. Тетка тоже не избежала романтики революции, работала в подполье во времена меньшевиков в Грузии, затем, сразу после советизации, активно экспроприировала имущество эксплуататоров, в том числе и собственной семьи, но после исключения из рядов в 1922-ом каяться не стала, от всего этого отошла и только время от времени, пользуясь именем мужа и старыми связями, играла роль дамы-патронессы (представители «творческой» интеллигенции очень любили - или были 
вынуждены - близко, а при возможности и по-домашнему общаться с власть предержащими). 
     Детей у них не было и меня, единственного  мальчика в большой разветвленной семье, тетя с дядей при каждом удобном случае (бесконечные болезни младшей сестренки и т.д.) забирали к себе. Поэтому мы с тетей ездили «отдохнуть» то в Боржоми - дворец кого-то из Романовых, то в Гагры - дворец принца Ольденбургского. Ехали, конечно, в дядином салон-вагоне, а на воскресение приезжал и он вместе с Джильдой. Вот было удовольствие для нас двоих! 
     Джильду знали все приходящие в гостеприимный тетин дом 
- я  оговорился -  в тетину квартиру и во весь дом, где они жили. Это был правительственный четырехэтажный дом в тихом переулке над обрывом, но почти в центре Тбилиси. Дом, видимо, строился как крепость, способная выдержать осаду: все подходы просматриваются, в трех подземных этажах всевозможные службы, убежища, склады и т.п. На верхнем этаже в двух объединенных 
квартирах жил Л.П. Берия, под ним квартира дяди, рядом старый большевик Вано Стуруа (сейчас там живет его внук, известный режиссер Роберт Стуруа, дом остался привилегированным). Тетя дружила с Ниной Берия (она потом спасла тетю, вымолила ее жизнь, как и некоторых других) и они часто спускались к нашим. 
Лаврентий  (в Грузии его только так и зовут, как Сталина - Сосо, а Шеварднадзе - Эдик) пытался играть с Джильдой, она не очень-то подавалась, а он иногда переключался на меня, придумывал какие-то задания и, как вспоминала тетя, пророчил, что мое место за письменным столом и буду я обязательно что-то новое придумывать. (Он-таки не ошибся - я стал физиком-теоретиком, а когда как-то рассказал эту историю А.Д. Сахарову - ему доводилось не раз встречаться с Берия, Андрей Дмитриевич посмеялся, но потом всерьез добавил, что у Лаврентия было редкостное психологическое чутье - он, например, мгновенно понимал как с кем из присутствующих нужно говорить). 
      И вот в 1935 году произошло событие, ради описания которого мне пришлось все это рассказывать. Лаврентий  уговорил Сталина приехать в Тбилиси, где тот не был со времен советизации - понимал, по-видимому, что это то место,  где его больше всего не любят (и здесь оправдывалась поговорка, что нет пророка в своем отечестве - клясться им и превозносить его начали лишь после ХХ съезда и в пику Хрущеву), а может действовали и не слишком 
приятные воспоминания детства и юности... 
     Подготовка, как говорят, была всесторонней: из забвения вытащили мать, старую Кеке, которая то жалела, что ее Сосо не стал настоящим знаменитым священником, которым можно было бы гордиться перед соседями, то жалела, что она не родила второго Сосо «для всего остального мира!», сочиняли рапорты 
и представления, «чистили» город, разучивали новые песни, гоняли арестантов и школьников озеленять окрестности и т.д. и т.п. 
     Жить в самом Тбилиси, как предполагалось, Сталин должен был в квартире Лаврентия, его дочь Светлана, которую хотели познакомить с бабушкой, в квартире у наших, под присмотром тети. Поэтому меня отослали к родителям,  а Джильду сослали на ближайшую правительственную дачу, в Крцаниси. 
     Не знаю где ночевал Сталин, но торжественное застолье ему устроили именно в Крцаниси. Дядя за столом не сидел - он еще где-то в 19-м или 20-м будучи наркомом юстиции Терской республики (была такая на Северном Кавказе) отказался выполнить личное указание Сталина и чуть ли не выставил его из кабинета. Сосо такие вещи не прощал, и хотя они потом не раз встречалить 
в

доме у Серго Орджоникидзе, с которым дядя дружил издавна, лучше было лишний раз не светиться. Поэтому он стоял снаружи, как вдруг забеспокоился - где же Джильда? 
     Обошел все внутренние помещения, остался главный зал. Дядя осторожно приоткрыл дверь и - о ужас - Джильда под столом, у ног Сталина, он ее поглаживает левой рукой и собирается протянуть какой-то кусок. Дядя в ужасе шепчет: «Джильда!», а она - никакого внимания!  Это замечает уже и Сталин: «Хорошая собачка, умная, - говорит он дяде, - пусть посидит тут.» С вождем спорить 
не разрешалось:  Джильда так и просидела у его стула до конца 
продолжительного, по грузинским обычаям, мероприятия, рыча на всех, пытавшихся подойти к вождю с бокалом, чтобы чокнуться - Сталин, впрочем, и сам не любил, чтобы к нему подходили: следил, чтобы пили до дна, посматривал на пьющих и делал для себя какие-то выводы («Что у трезвого на уме...», многим, думаю, эта 
выпивка стоила жизни - Сосо не любил напоминаний о своем прошлом и людей, которые что-то о нем могли вспомнить, поэтому в 37-м Грузия в относительном, конечно, масштабе пострадала больше любого другого региона). Надо ли говорить о том, что все видели Джильду и слышали слова  Иосифа Виссарионовича, и о  том сколько тостов после этого так или иначе было связано с Джильдой. Домой она возвращалась знаменитостью союзного 
значения: даже пес и тот понял величие Вождя, почувствовал его гениальность, его обаяние, его силу! Тетя говорила, что даже охранники вытягивались, когда Джильду выпускали во двор, а Лаврентий присылал ей особо лакомые косточки. Он все пытался ее к себе приручить, взять на ночь и уложить у своей кровати 
- дома она всегда спала на коврике около дяди, в кабинете или в спальне - но Джильда  сопротивлялась, выла у двери... 
     С вождем она встретилась еще раз, по-видимому в Гаграх (там, говорят, и меня ему представляли - не помню!), и сразу его узнала... 

                                              * * * * * * 
     В конце 1936 г. дядю под каким-то предлогом посадили в психушку. Вначале тетю успокаивали, что он переутомился и болен, что это необходимое лечение, пускали к нему, был как-то там и я (одно из самых ярких ранних воспоминаний). Потом перестали пускать, выселили в полуподвальную клетушку с разрешением взять только носильные вещи. В квартиру вселился старший из братьев 
Кобуловых, расстрелянных вместе с Лаврентием в 1953-ем, ему, в частности, видимо потребовалась громадная библиотека дяди, вместе с архивом, где дядя  хранил часть бумаг Грузенберга, относящихся к процессу Бейлиса, и, конечно, к своему подпольному прошлому. Уже в начале 60-х к тете явился какой-то посланец 
А.И. Микояна, просившего что-то из тех документов для пишущего 
воспоминания хозяина - тетя ответила, что о ней можно было бы вспомнить раньше, а документы пусть Анастас поищет в КГБ. 
     Джильду Лаврентий приказал привести к нему домой: «Этой собаке цены нет! Вот, что значит интуиция!». Нина Берия через общих знакомых передала, что Джильда не приживается, никому не позволяет себя ласкать. 
     В 1938-ом дядя умер в больнице. Он никогда не был арестован, но в 1956 году его реабилитировали, а еще позже стали упоминать в печати. Лет через тридцать бывший директор той больницы проговорился нам, что дядя был отравлен, но он,  врач, тут не причем... Думаю, что в злосчастной судьбе моего родственника не последнюю роль сыграло желание Лаврентия получить собаку. 
     Джильда умерла в тот же день, что и ее бывший хозяин; за несколько дней до того она отказалась есть и беспрестанно выла.. 
     Перед войной, в 1940 году тетя была на каких-то курсах в Москве,  сумела через знакомую придворную маникюршу позвонить Нине Берия. Та очень обрадовалась и забрала тетю к себе  - дядя, повторяю, никогда не был официально репрессирован. На следующий день утром, за завтраком, появился Лаврентий - расцеловал тетю, посочувствовал по поводу болезни и смерти дяди, вспомнил и Джильду, спросил, чем может помочь тете. Тетя никогда не отличалась робостью: с дядей, сказала она, всяко могло быть - политика, власть, но при чем тут ее братья («десять лет без права переписки», тогда еще не понимали, что это расстрельная формулировка), они, ведь, просто совслужащие. Лаврентий вскочил, отшвырнул стул, заорал что, мол, женщины ничего не понимают («А знаешь, что твои братья могли говорить обо мне!») и выскочил из комнаты. Нина Теймуразовна мгновенно вызвала  порученца и отправила тетку на вокзал - уехать первым же поездом, хоть и кружным, вещи она вышлет вдогонку. 
     Это была их последняя встреча, последний разговор о Джильде... 
     Да, чуть не забыл: был еще один человек, которому Джильда явно благоволила. Это Анетта, глухонемая младшая сестра Лаврентия. Джильда как бы сочувствовала ей, позволяла себя гладить и кормить. Анетта ничего не понимала в политике и после выселения тети продолжала к ней приходить - тетя выучила когда-то 
какие-то знаки азбуки глухонемых и кое-как с нею объяснялась. Анетта со своей матерью и матерью Нины жила в бывшей квартире Лаврентия, приносила иногда сладости нам, продолжая считать детьми, и всегда вспоминала при этом Джильду: ее она изображала вытягивая как для поцелуя губы и помахивая ладонями у ушей, а затем начинала похныкивать. Но после расстрела Берия ее вместе с обеими старухами отправили в какой-то, повидимому, закрытый 
инвалидный дом. Больше о них мы ничего не слышали и Джильду уже мало кто из посторонних вспоминал, разве только возникавшие время от времени жены бывших ответработников, отсидевшие в лагерях по десять-пятнадцать лет, чудом выжившие и всегда поражавшиеся тому, что тетю не посадили...