ФРАГМЕНТЫ ИЗ ДНЕВНИКА 

    Гегель пишет, что евреи, в отличие от греков, смотрели на свое тело как лакеи смотрит на свою ливрею, а не как на нечто органическое. Евреи смотрели на свое тело как на орудие, потому что их центральным понятием было понятие нравственной 
деятельности, стремящейся преобразовать мир... Понятие духа как чистого созерцания, может быть, вообще было чуждо евреям. Если будем считать, что единое,  вечное и сущее являются аспектами практики, эстетики и теории, то, поскольку 
основное понятие - это понятие единства, постольку основной уклон - это не теория, а нравственная деятельность. А для нравственной деятельности главное - это мое тело, противопоставленное внешнему миру и преобразующее его. Тогда понятие святости - это понятие пригодности тела к своим нравственным функциям, т.е. в теле отличаются физиологические функции и нравственные функции. Тело чисто и свято, поскольку оно способно выполнять свои нравственные функции. 
     Бог и мир: творчество возможно только под условием будущего. Бог как будущее творит мир, т.е. не природный мир, а человеческий, т.е. историю. Творчество не нужно для природы, а только для истории, т.е. духа. «Л буду послал меня к вам». 
(Книга Исхода, 3:14, слова Бога к Моисею). Будущее творит историю. 

                                                                             25 июня 1944 г. 
 

     Творение и природа. У Фомы Аквинского творение создает само бытие, а порождает только предметы. Мне кажется, что творение не имеет никакого отношения к природе, хотя бы она была взята как целое. Творение предполагает обязательно понятие будущего времени. Не может быть творения в прошлом... Предмет не сотворен, но непрерывно творится, т.е. все время оформляется будущим. В природе нет будущего, нет и оформления им. 
     Индивидуальность, свобода и творение связаны воедино между собой. Все эти категории чужды природе и являются особенностью духа. С этой точки зрения говорить о творении мира Богом не представляется возможным. Если Бог - идеал 
чистого разума, как  у Канта, то он может оформлять только человеческую, индивидуальную жизнь. Но в области природы, которая не оформляется идеалом, понятие творения неприменимо. Таким образом, можно сказать, что Бог творит историю, поскольку она оформляется известным идеалом... Нет истории без Бога, и нет Бога без человеческой истории. Природа как таковая не имеет отношения к Богу как к активному идеалу, воплощаемому и творимому в будущем. Природа уже завершена, имеет круговые движения и по существу находится вне времени. 
     Поэтому вопрос стоит не о теодицее, доказуемой природой, а о Боге в истории. В природе, может быть, и господствует целесообразность, но эта целесообразность имманентная, уже воплощенная, а не беспрерывно воплощаемая с точки зрения идеала. Гегель говорил: идея не так бессильна, чтобы она не могла быть воплощена. А я говорю: идеал не так бессилен, чтобы он был без будущего. То, что для Гегеля было показателем бессилия, а именно то, что идеал воплощается только в будущем, но еще не воплощен, для меня, наоборот, является показателем величайшей силы идеала. Идеал имеет будущее, и это показывает, что он обладает настоящей реальностью, и что реальность существует только в будущем, без будущего нет реальности. Все, что в духовном мире имеет реальность, имеет ее именно потому, что обладает будущим. Если бы идеал не имел будущего, это доказывало бы его полнейшее бессилие, полную неспособность двигать людьми. Гегель привел дух к природе, т.е. вместо нравственных задач, выполняемых духом, свел его к эстетической категории и таким образом лишил его реальности, т.е. способности воплощаться. 

                                                                              12 июля 1944 г.
 

     Замечательные моменты моей жизни за последние 10 лет: май 1934 г., когда я был вызван* по поводу Исидора Борисовича. Сидя в ожидании, время тянулось ужасно медленно. Я не мог в коридоре читать. Я, вероятно, ожидал часа два, не больше. Чтобы сократить себе время, я читал себе стихи Тютчева, стараясь внимательно обдумать каждое слово, чтобы стихотворение тянулось минут 15. Таким образом я рассчитывал, что сумею спокойно досидеть до вечера. Мне не пришлось исчерпать всего того запаса терпения, который был у меня, потому что меня сравнительно скоро отпустили. 
     Но у меня осталось чувство особенной длительности времени, потому что эти два часа тянулись так долго, что совершенно невозможно сравнить с ними обычное течение времени. 
     Другое переживание из того же периода. Я был свободен, но знал, что мне еще надо придти, потому что не все кончено. Я тогда вместе с детьми ходил в театр на балет «Три толстяка». И тогда я ясно почувствовал, что я живу особым образом, без надежды. Я понял тогда, что решающее время - это будущее... Это ожидание неизбежного зла делало то, что я не чувствовал себя живущим настоящей жизнью. Я тогда понял, что настоящая жизнь состоит не в настоящем, а в будущем. Когда будущего нет, то нет жизни в настоящем смысле слова, потому что она как будто останавливается, мертвеет. 

                                                                   11 августа 1944 г. 
 

     Проблема автобиографии. 
     Что такое автобиография? В точном смысле слова это описание своей жизни. Поскольку здесь описывающий и описываемое - одно и то же лицо, то это значит самоописание своей жизни, что, впрочем, вытекает из первого выражения «описание своей жизни», ибо «свой» подразумевает «само», здесь сразу возникают все те проблемы, которые связаны с проблемой «я», «личности», «индивидуальности». Значит, по существу, составить настоящую автобиографию мог бы только тот человек, который предварительно разрешил бы проблемы «я», «индивидуальности», «личности», «души» и т.д. Но так как эти проблемы до сих пор не разрешены и вряд ли вообще могут быть разрешены, то получается, что автобиография вообще невозможна. Однако мы имеем множество автобиографий, и в известном смысле слова каждый человек задумывается над своей жизнью, т.е. над проблемой автобиографии. Мало того, автобиография предполагает сознание, говоря точнее, самосознание. Правда, между самосознанием и автобиографией имеется известная разница, но есть и связь. Итак, каждый человек задумывается над своей жизнью; он над ней задумывается, по существу, все время. Однако, есть моменты, когда он задумывается особенно интенсивно, это то, что Ясперс называет Grenzsituation, «предельная ситуация», когда человек находится на грани, когда ему приходится принимать решение, которое может иметь решающее, окончательное влияние на всю его последующую жизнь. Однако «предельная ситуация» является решающей в практическом смысле. Когда человек принимает решение, оказывающее влияние на всю его жизнь, он не совершает акта самосознания, а скорее совершает акт самоопределения. Самосознание следует за самоопределением, очень редко предшествует ему. Ведь и Сократ, отец философии, не знал, что он будет отвечать на суде; он ждал внушения от своего демона, который, правда, давал только отрицательные советы. Но так как отрицательный совет в известном смысле является и положительным советом, ибо отказ от действия очень часто является самим действием, то мы получаем, что Сократ не знал, что он скажет, и даже не знал, что он сделает. Значит, акт самоопределения носит в известной мере не сознательный характер; (мы пока не будем решать, подсознательный или сверхсознательный, ясно то, что не сознательный). 
     Теперь предположим, как это очень часто бывает, что мы совершим акт самоопределения, т.е. решим поступать известным образом. В тот момент, когда мы это решали, мы думали не о сознании, а о поступке, т.е. решали вопрос, как поступить, но не задумывались над тем, какое значение имеет этот поступок для самопознания. После того, как поступок совершен, наступает очередь сознания, т.е. мы начинаем задним числом сознавать себя. Значит, сознание следует за поступком. Но с другой стороны, и поступок был совершен сознательно, а не бессознательно. Но мы только что нашли, что поступок носил в известной мере не сознательный характер. Как примирить это противоречие? Видимо, надо найти другую формулу, более приемлемую. Это будет следующая формула. Наши поступки большей частью носят не «предумышленный» характер, хотя и сознательный. В уголовном праве отличается «умышленное убийство» и просто «убийство». Бывает и убийство в состоянии аффекта, но такое убийство уже приближается к бессознательному поступку, так что возникает вопрос, наказуемо ли оно. Может показаться, что все эти вопросы не имеют никакого отношения к проблеме автобиографии, но, как это видно из хода мыслей, они имеют к ней известное отношение, ибо все эти вопросы о «преднамеренном», «сознательном», «бессознательном», тесно связаны с вопросами о сознании и самосознании, которые в свою очередь связаны с вопросом об автобиографии. Таким образом вопрос об автобиографии становится чрезвычайно трудным, почти неразрешимым, если подойти к нему с точки зрения «авто», «самости», «индивидуальности», «самосознания». Но ведь проблема автобиографии связана с проблемой биографии. Может быть, с этой стороны проблема окажется более простой. Что такое «биография»? Это описание жизни. Описывается жизнь какого-либо человека; т.е. какой-то человек описывает жизнь другого человека. Что нужно для биографии? Во-первых, искусство писания. Это несомненно. Затем нужно, чтобы описывающий знал жизнь описываемого. Знать жизнь описываемого можно по личному знакомству или на основании документов, записок, дневников, писем, сочинений и тд. Мне кажется, наиболее простым, наиболее прозрачным образцом биографии является описание жизни человека, с которым описывающий бьет лично знаком. Предположим, что описываемый человек был безграмотным, или, если не был безграмотным, не оставил никаких письменных памятников. Это относится ко многим историческим деятелям. Сократ, как известно, не оставил никаких письменных памятников о себе. Мы не имеем ни его писем, ни речей и т.д. Однако, биографии Сократа имеются. Ксенофонт и Платон дали нам биографии Сократа.
     В чем состоит сущность биографии? Биография - описание жизни. В чем состоит жизнь человека? С внешней стороны она начинается с рождения и кончается смертью. Поэтому в настоящем смысле слова биографию можно писать только об умершем. Ибо, пока человек жив, его биография не может быть закончена. Ведь в любой биографии смерть данного человека играет известную роль. Если акт смерти как таковой большей частью не имеет особого значения, то уже одно то, что смерть является завершением жизни, имеет известное значение, ибо со смертью мы получаем полную картину земной жизни данного человека. Правда, настоящая биография деятельности многих людей именно благодаря их смерти получает особое значение. Так, значение почти всех мучеников определяется тем, что они умерли мученической смертью. Но здесь биография личная уже переходит в сверхличную, так как их смерть получает значение в общеисторическом смысле, но не в индивидуальном. Здесь, в связи с биографией, возникают важнейшие вопросы о продолжении рода, о бессмертии, об историческом значении данной личности. 
     Человек, как представитель категории жизни, стремится продолжить свое существование в роде, иметь потомков. В потомках он имеет продолжение своей биографии, они продолжают его жизнь за пределы его кратковременной жизни. Но тем самым он признает, что жизнь не является для него самоцелью, ибо главным является продолжение рода. Говоря правильнее, он признает, что его жизнь не является самоцелью, но что целью является продолжение жизни рода. Тогда он рассматривает себя лишь как орудие продолжения рода, и тогда биография человека становится лишь отрывком, звеном в цепи. Так, родословные Ветхого Завета и Евангелия имеют значение лишь постольку, поскольку они завершаются какой-либо выдающейся личностью, Моисеем, Давидом и т.д. 
     Между биографией и автобиографией существует громадное различие, которое мы оставили без внимания. Биография пишется для других и пишется другими. Если биография пишется при жизни того лица, которое служит объектом биографии, то, во-первых, она неполная, во-вторых, она ничего не дает этому лицу для его самосознания, она не обогащает его в том смысле, чтобы он лучше понял самого себя. Биография, прочитанная тем лицом, которое служит объектом ее, имеет настолько внешний характер, что ничего не может дать данному лицу в смысле самосознания. Но автобиография пишется в первую очередь для самого себя; косвенно здесь присутствуют другие, поскольку всякое воплощение своей мысли, даже в устном разговоре, а тем более, в письме, уже получает бытие, независимое от автора. Однако основное значение автобиографии состоит в том, чтобы помочь человеку разобраться в самом себе. Предположим, что данное лицо не считает себя замечательным в историческом отношении. Для этого нет никаких оснований. Он не совершил никаких подвигов и никаких злодеяний, не оставил после себя замечательных трудов в области искусства, науки и философии. Предположим даже, что он жил вдали от исторических событий; вдали в том смысле, что они не затрагивали его за живое; если они и затрагивали его, то не достигали самых глубин его жизни. Конечно, всякий человек, живущий в известную историческую эпоху, выносит ее тяжесть, часто не сознавая даже этого. Банкротства, несчастные замужества и женитьбы, даже болезни в известной мере обусловлены данной исторической эпохой. Но историческим лицом мы считаем не то лицо, которое выносит тяжесть эпохи, а лишь то лицо, которое (по нашему мнению) активно воздействовало на данную эпоху. Для того, чтобы не осложнять слишком проблему, не поставим вопрос о том, в какой мере возможно действовать в историческом смысле, т.е. вопроса о роли личности в истории. Мы пока примем наивное представление об исторических лицах, которое в данном отношении для нас достаточно. Словом, предположим, что лицо, которое само себя с полным основанием считает историческим, задумывается над проблемой автобиографии, то есть над проблемой, в чем состоит сущность автобиографии. 

                                                         Весьгонск, июнь 1958 г. 
 

     ...Можно провозгласить такое правило: главным стимулом моих поступков является и должно являться стремление к счастью. Здесь ударение на «должно являться», потому что фактически мы по своей природе стремимся к счастью. Конечно, и понятие счастья относительное. Первое условие - как у Эпикура - это удовлетворение простых физических потребностей. Можно ли признать безнравственным стремление к удовлетворению естественных потребностей? Это ни в коем случае невозможно. Безнравственное, видимо, начинается там, где стремление одного человека к удовлетворению своих потребностей сталкивается со стремлением другого человека к удовлетворению его потребностей. Значит, нравственное и безнравственное начинается только в обществе. Нравственное начало имеет применение только в отношении к другим людям. Это есть начало нравственности, но не конец ее. Корень ее лежит в отношении к другим людям. Но в своих высших проявлениях она простирается и на такие области, где отношение к другим людям на первый взгляд скрыто. Мы говорим о научной добросовестности, о добросовестности писателя - собственно говоря, что скверного в том, что писатель пишет по заказу не только на заданную тему, он пишет именно так, как желает его заказчик или издатель. Непосредственного вреда человечеству это не приносит. И все же, нам глубоко противен такой образ действий. Обыкновенно мы приходим к тому выводу, что такие произведения бездарны, бесплодны, В известном смысле можно сказать, что мы противоречим здесь правилу, согласно которому мы должны дать максимум того, что мы можем дать, что мы не имеем права зарывать свой талант в землю. Но представим себе эпоху, где человек абсолютно лишен возможности выражать свои мысли в той форме, в которой они являются его собственными. Что же ему делать? Перед ним два пути: или выражать мысли в той форме, которую требуют от него, или же не выражать их совсем. Здесь нельзя ответить просто, что выражать мысли в той форме, какую требуют от него, это вредно. Предположим, что человеку предлагают написать историю искусства. Предположим, что никто другой написать ее не может. Что же ему делать? Лучше ли оставить общество без всякой истории искусства или же дать ему эту историю, хотя бы в испорченной форме? На этот вопрос очень трудно ответить. Трудно дать абсолютный и безусловный ответ. Здесь и сам Кант затруднился бы. Пришлось бы поставить вопрос: что более вредно, ничего не дать, или дать нечто испорченное, но в известной мере полезное. Мы здесь от категории качества «добра» и «зла» перешли к категории количества, к вопросу о том, что более вредно или что более полезно. Мы абсолютно лишены возможности делать дело, которое мы могли бы признать полезным или нравственным (в данном случае это совпадает). Мы можем только приносить вред. В одном случае мы приносим вред своим неделанием, мы лишаем общество возможности узнать полезную истину. Во втором случае мы приносим обществу вред, потому что подаем ему известные сведения в извращенном виде; замалчиваем роль одних художников, которых мы считаем очень значительными, неправильно выдвигаем на первое место таких художников, которые сумели потрафить властям предержащим. Как здесь решить вопрос? Мы не можем согласиться на правило: поступай так, чтобы норма твоего поведения могла стать всеобщей. Представим себе, что эта норма станет всеобщей. Ни один человек не будет писать против своей совести. В этом случае можно рисовать себе два выхода; один - это решение благоприятное: так как ни один не пишет против своей совести, то разрешить всем жить, руководствуясь своей совестью. Но если наступит не этот выход, а другой: никто не будет писать против своей совести, но никто не сможет писать и в согласии со своей совестью. Тогда наступит всеобщее молчание. Страна ничего не будет знать о своем прошлом, о своих писателях, музыкантах и т.д. Возможно ли это? Вполне возможно. Лучше ли такое состояние, чем состояние полузнания-полуневежества, испорченного, извращенного знания, где все поставлено на голову, где талантливые устранены или оклеветаны, а бесталанные восхваляются или выдвигаются на первое место? Эстетически, конечно, предпочтительнее первое. Лучше полное невежество, чем извращенное знание. Но совпадает ли 
этот

критерий с нравственным? 

                                                                              Декабрь 1959 г. 
 

     Соображения о трехцветном флаге. 
     Очень многие государства имеют трехцветные флаги: царская Россия, Франция и др. Эти три цвета: красный, голубой, белый. Мне кажется, их символическое значение может быть определено так: красный означает природу или материю; вообще «красный» - это цвет земли; по-еврейски: «адом». Синий цвет - это цвет души; это цвет небесного свода, синий плащ одет на Мадонне в венецианской иконе и в других. Белый - это цвет духа; белое - это абстракция, отвлечение от всего земного. Вместе с тем белый есть наиболее полный цвет, это синтез всех семи цветов спектра. Таким образом, эти три цвета флага символизируют гармоническое сочетание природы, души и духа. Когда восторжествовало материалистическое мировоззрение, вполне естественно отпали синий и белый цвета - цвета души и духа. Остался только красный цвет, символизирующий материю. Душа и дух отброшены; осталась только материя. Вместе с тем, красный - символ жестокости: это кровавый цвет (см. у Гете характеристику «красного пейзажа»). Синий цвет умиротворяющий, а белый дает полное спокойствие и уход от земных страстей. Таким образом, красный флаг есть символ природы, материи, но не мирной природы, а природы жестокой, кровавой, не умиротворенной ни живыми чувствами милосердия и кротости, ни умственным созерцанием, воплощенным в белом цвете. 

                                                                    Декабрь 1959 г. 
 

     Литературные планы. Поэзия Маяковского. 
     Основной тезис: Маяковский - формалист, кубист. Достоинство технического порядка - остроумие. Полное отсутствие историзма и культуры в стихах о Франции. Содержание его любовной лирики. Любовь как чисто физиологическое чувство. Ощущение как основное. Нет ни души, ни духа. Детское у Маяковского. Революционная лирика. Революция как удовлетворение чисто физических потребностей: «ешь ананасы». Перекликание с нашей эпохой: изобилие молока, масла и мяса. Отсутствие нравственного идеала. Низкое понятие об искусстве: «Я хочу, чтоб перо приравняли к оружию». Полное непонимание своеобразия искусства. Робость и полное отсутствие уверенности в себе; боязнь мещанства - страх перед бытом: «про это»; страшная боязнь перин, тюфяков и клопов. Это значит, что он в себе не чувствовал силы сопротивления этому мещанскому началу. Это мещанское начало есть другая сторона его собственного мироощущения. Успокоение физиологических потребностей и отсутствие трансцендентных стремлений - это и есть мещанство. Принципиально между мировоззрением Маяковского и мещанством нет никакой разницы. Если бы он чувствовал духовные или душевные дали, то его не пугали бы тюфяки, и клопы, и портреты на стенах, ибо они ни в какой степени не задевают души и духа. Но ананасы и рябчики от буржуя переходят к рабочему; рабочий получает в полное владение то, чем владел буржуй, а вместе с тем и его мещанский идеал. Причем Маяковский совершенно не способен был оценить положительные достижения буржуазии: искусство, литературу и т.д. Не понимал он и значения политической свободы, как, впрочем, и все революционеры. В чем значение поэзии Маяковского? Сталин вполне правильно сказал, что он поэт революции. Он выразил мысли и чувства крестьян, а скорее всего, солдат, совершивших октябрьскую революцию. Конечно, его протест против войны вполне благороден: война 1914-1918 г. была на редкость бессмысленна; не было никаких идеальных целей, которые могли бы вдохновить массы; не было даже «за веру, царя и отечество». Царь уже потерял свой ореол, вере никто не угрожал, а отечество тоже поблекло, когда кругом процветала спекуляция. В этом смысле революция была закономерна. Положительные идеалы: только мир бьет положительным; аграрная революция превратилась в простой и бессмысленный разгром помещичьих усадеб. Поэзия Маяковского может быть ценна в том отношении, что она служит «зеркалом русской революции». Если правильно оценить Маяковского, то можно понять, что было положительного и что было отрицательного в русской революции. Положительное: прекращение войны и свержение самодержавия. Отрицательное: дикое бескультурье, полное отсутствие нравственных и религиозных идеалов, приведшее к самой жестокой тирании, какую только знает история человечества. 

                                                                     Январь 1960г. 
 

     Если мы попытаемся охарактеризовать эти три направления философской мысли, то есть Шеллинга, Гегеля и материализма, то мы можем их определить несколькими тройками терминов: созерцание, деятельность, неподвижность; или: мыслящее, мысль, мыслимое; форма, формирование, содержание. Но все эти определения слишком отвлеченные и не дающие представления о направлениях. На самом деле их приходится добавлять, потому что в действительности эти направления богаче и многообразнее. Возьмем учение Шеллинга; мы имели следующие определения: созерцание, мыслящее, форма; мы получим мыслящее созерцание, получившее форму. Здесь важно, что мы имеем мыслящее созерцание, а не созерцающую мысль. Основное это созерцание, а не мысль; правда, это созерцание мыслящее, а не бессмысленное или безмысленное. Поскольку все же в основном созерцание, то основной момент это покой, но скорее покой аристотелевского кругового движения, чем покой неподвижности. В этом смысле важно то, что хотя у Шеллинга природа есть основная категория, но не природа как бытие, как абстрактная материя, а природа как воодушевленное целое, как спинозовская субстанция, как греческий космос, т.е. как «ornatum». Это уже выдвигает на первый план красоту как гармонию, как гармоническое единство целого и частей. Т.е. в понятие природы выдвигается на первый план не ее независимость от человеческого бытия, а ее гармония и органическая целостность. Здесь в природе объединены два понятия: органической целостности и красоты. Тем самым природа и произведение искусства объединяются в общее понятие: хотя природа представляет собой не замышленное кем-то произведение искусства, но тем не менее она обладает целым рядом черт, заимствованных у произведения искусства. С другой стороны, у произведения искусства общее с природой то, что в основе его лежит мыслящее созерцание, т.е. начало покоя и гармонии. Это завершается тем, что мыслящее созерцание получает оформление. Красота и форма неразрывно связаны между собой; правда, форма является необходимым моментом и в других областях человеческой деятельности, даже в практической деятельности, которая, по Шеллингу, в известном смысле наиболее бесформенна (по Гегелю - государство имеет форму). Но в искусстве форма является основной категорией. Понятие бытия отступает у Шеллинга на задний план в том смысле, в каком оно теперь (у Ленина) употребляется, т.е. в смысле абстрактного понятия, обозначающего существование, независимо от мысли. Такое существование, безмысленное, т.е. лишенное мысли, для здравого рассудка может быть представлено только в форме хаоса. Таким представляли себе бытие греки, ибо до космоса был хаос; таким представляли себе бытие Демокрит и Кант. Таким представляло себе первоначальное бытие и библейское предание: «Земля была безвидна и пуста» «tohu wawohu», библейский термин, который в немецком языке передается в такой форме ввиду его специфичности. Толкование этого слова трудно, «tohu» несомненно связано с «thorn», «thiamat», «бездна», вавилонское чудовище, укрощенное по библейскому преданию богом, а по вавилонскому, кажется, Гильгамешом или одним из вавилонских богов. Полное отсутствие эстетического начала у современного материализма иллюстрируется тем, что в основу миросозерцания кладется абсолютно бесформенное начало, бытие, единственным признаком которого является то, что оно находится вне мысли, независимо от мысли, т.е. находится вне упорядочивающего начала, способного дать этому бытию форму. Но этого мало: сама мысль является отражением этого бытия, чуждого мысли, существующего независимо от мысли. Т.е. мысль является отражением начала, существующего вне мысли, независимо от мысли, т.е. отражением начала, противоречащего мысли и противного мысли; притом она не обладает, по существу, жизненными противоречиями, как это имеет место у Гегеля, но является отражением начала, воплощающего абсолютный нуль. Но это и не абсолютный нуль буддистов, воплощающий абсолютное спокойствие, свободу от страстей. Это вполне абсолютный нуль, т.е. полное ничтожество. Бытие есть существование, чуждое мысли, форме; мысль есть отражение пустоты, т.е. потенцированная пустота, но не пустота, сознающая себя; пустота, сознающая себя, это скука. Скука это не отсутствие мысли, а созерцание пустоты, но поскольку скука есть мыслящее созерцание, она тем самым уничтожает самое себя, ибо созерцание пустоты уже не есть пустота, а в известном смысле преодоление пустоты. Поэтому Шопенгауэр утверждает, что привилегией человека является скука, которая является также привилегией тех животных, которые близки к человеку, т.е. очеловеченных животных, главным образом собак. Скука, по-моему, лежит в основе буддизма, но скука преодоленная. Т.е. в буддизме мы имеем дважды преодоленную пустоту, один раз в виде скуки, а другой раз в виде преодоленной скуки. А преодоление скуки может дать достаточно возвышенную философию, напр., философию Шопенгауэра и буддизма. 
     Но материализм, исходящий из материи, понятный как независимое от мышления бытие, не возвышается до скуки. Он не преодолевает пустоты, но боится пустоты, этот материализм есть настоящий «horror vacui». Пустота все время пугает его своим бытием, независимым от мысли, своим пустым бытием, равняющимся небытию. Основное чувство, которое человек, проникнутый этим миросозерцанием, испытывает по отношению к этому бытию, это чувство ужаса или страха... 

                                                                               27.6.1958 г.

* В НКВД.