Я родился в 1923 году. Мои отец {2} был философ и переводчик. Мать{3} не работала, потому что у нее было очень плохое зрение, она вела хозяйство. В семье было двое детей-близнецов: моя сестра Мария и я. 
     Отец был необычайно своеобразный человек. Он был сыном очень странной женщины, у которой еврейская традиционная благотворительность была доведена до степени полной самоотверженности. Я ее не знал, потому что она умерла еще 
до моего рождения. Ее муж {4}, мой дед, был домовладельцем, но в результате благотворительной деятельности моей бабушки они полностью разорились. Они жили в Двинске. Последнее, что сделала бабушка в своей жизни - она отдала свои ботинки какой-то бедной женщине, простудилась, заболела инфлюэнцей и умерла. Детство отца проходило в Двинске, и он много рассказывал мне о нем. Бывали случаи, когда отец просыпался утром и не находил своей одежды, так как мать отдала ее каким-то беднякам. В доме у них было заведено так, что они заказывали одежду самому плохому портному, потому что - кто же еще закажет ему? Покупали самые плохие продукты, потому что - кто же еще их купит? 
И так далее. 
     Двинск был фактически еврейским городом, так что с русскими они встречались мало, если не считать чиновников, жандармов и пр. Мой дед, человек необыкновенного ума, был очень религиозным. 
     Отец, как мне кажется, унаследовал некоторые черты своей матери, ее святость, если можно так сказать: он отличался исключительной добротой, абсолютной беззлобностью. У него были удивительные способности: он знал пятнадцать языков и был человек необыкновенно быстрого ума, хорошо знал математику, философию, читал со сказочной скоростью - в общем, это был человек несомненно выдающийся. 
     В то время, когда мы родились, он работал в Институте Маркса-Энгельса, но довольно скоро его оттуда выставили. Потом он защитил диссертацию в РАНИОНе {5}, но впоследствии, когда были введены степени кандидата и доктора наук, защита не была признана, т.к. в то время он нигде не работал. Формально отец окончил  юридический факультет, но фактически своим призванием считал философию. В детстве он получил традиционное еврейское образование, т.е. учился в хедере, а 
гимназию кончил экстерном, т.к. дед не хотел, чтобы он ходил в гимназию по субботам. Отец был очень горячим евреем, он всегда держал около себя Библию, хотя языком творчества для него стал русский язык. Говорил он практически без акцента, 
но всегда подчеркивал свое еврейство, что иногда шокировало знакомых, которые  стеснялись говорить на эти темы. Для него характерно, что даже в своих автобиографиях, написанных для официальных инстанций, он всегда писал, что кончил хедер. 
     Нам, своим детям, он однако не пытался дать еврейского образования, может быть, потому, что в Москве тогда не было атмосферы, которая могла бы этому способствовать. В детстве, в частности в школе, я не чувствовал антисемитизма, тем более, что в классе, где я учился, было более половины евреев (он был скомплектован из наиболее способных учеников, в соответствии с «порочной» теорией педологов). 
     Мой дядя, Исаак Ильич Рубин{6}, старший брат отца, был экономистом, хорошо известным в конце 20-х годов. Его книга «Очерки по теории стоимости Маркса» переиздавалась много раз. Вокруг его теории возникали громкие дискуссии в среде 
экономистов. Дядя был арестован в 1930 году. Мой отец в это время преподавал философию в ряде московских вузов. Когда начался процесс меньшевиков, то его как брата одного из обвиняемых отовсюду уволили. После этого его уже не допускали к преподаванию философии вплоть до 50-х годов, и он зарабатывал на жизнь переводами. 
     В период сталинских процессов большинство родителей боялось говорить откровенно со своими детьми. Отец, однако, открыто говорил с нами обо всем, что происходило, поэтому уже в детстве у нас было ясное представление о сталинской эпохе и соответственное отношение к ней. В классе мы с сестрой были 
единственными, кто не вступил в комсомол. Надо сказать, что среди своих сверстников я почти не встречал такого понимания всего происходящего и такого отношения к нему, какое было у меня. Я уже с детства чувствовал невыносимость существования в Советском Союзе. 
     Когда я был в девятом классе, я ушел из школы, сдал экстерном экзамены за десятилетку и поступил на Исторический факультет Московского университета. Кначалу войны я окончил первый курс. Мне еще не исполнилось восемнадцати лет. Я пошел добровольцем в народное ополчение, и артиллерийский полк, в  который я попал, был сформирован из студентов университета. Офицеры там 
всячески старались дать почувствовать этим «интеллигентам» их место, и в связи с этим было много конфликтов, но они не носили антисемитского характера, хотя среди студентов почти все были евреями. 
     В начале октября 1941 года наша дивизия попала в окружение - тогда бьет большой немецкий прорыв под Москвой. Мы стояли в районе Дорогобужа (Смоленская область) и довольно быстро оказались в глубоком тылу у немцев. Из окружения я 
выходил почти двадцать дней, с 3 по 22 октября. Сначала остатки дивизии собрались в лесу и пытались прорваться через занятую немцами деревню, но немцы отбили атаку. Тогда мы разбились на мелкие группы и так стали выходить из окружения. Сперва в моей группе было человек тридцать, но постепенно оставалось все меньше и меньше, поскольку так легче было просочиться. Потом осталось уже человек семь. Все это были русские. Они сразу поняли, что я человек другого типа, что я интеллигент, и относились ко мне не самым лучшим образом. Был какой-то момент, когда они, разозлившись на меня, спросили, не еврей ли я. Но я понял, что в этой ситуации я этим людям не могу сказать, что я еврей, и это был единственный случай, когда я отказался от своего еврейства. Шли мы большей частью ночью, а днем 
отсиживались в деревнях, где нас кормили. 
     После того, как мы попали в окружение, я выкинул свои документы. Когда немцы взяли нас в плен, они были в хорошем настроении - это было наступление. В какой-то момент около меня остановились два немца и стали спорить: «юдэ» - «нихт 
юдз», И тогда они позвали одного из тех парней, что были со мной, и спросили его, ткнув пальцем в меня: «Русский?» Он ответил: «Да, русский». И у меня после этого не было проблем, они даже не занимались этим. Я почти уверен, что если бы этот парень знал, что я еврей, то он бы и сказал об этом. 
     Когда нас взяли в плен, мы попали в немецкий обоз. С обозом шли солдаты, которые несли на себе пулеметы и патроны. Получив русских пленных, каждый солдат повесил на него пулемет или ящик патронов, а сам шел сзади. Надо сказать, что немец, который шел за мной, был славный парень, и я чувствовал, что он ко мне хорошо относится. Но вообще-то меня поразило, что эти немцы были ужасные барахольщики. На ногах у нас были не сапоги, а обмотки - так вот, они смотали эти обмотки. Зачем они им были нужны? Нас они не кормили совсем. Один раз дали какие-то картофельные очистки. Они сгоняли нас обычно в какой-нибудь крестьянский дом и там держали. Жителей не было видно, немцы выгоняли их из домов. В один из таких моментов я и сбежал. Немцы послали меня и еще одного парня принести мешок картошки из подпола дома, а когда мы его принесли, я увидел, что дверь туда осталась открытой. Я предложил своему напарнику залезть в подпол и попробовать там скрыться, но он испугался. Я же это сделал, и пролежал там сутки. Немцы меня не хватились. Потом я услышал, что немцы ушли и вернулись хозяева дома. Я стал стучать в пол, и они меня выпустили. 
     Немцы в это время шли на Москву. Я был уже близко от Серпухова и пошел по направлению к своим частям. По дороге я зашел в крестьянский дом и переменил свою шинель на гражданскую одежду, чтобы больше не попадаться. Крестьяне с 
радостью дали мне какую-то дрянную одежду в обмен на шинель. 
     В тот же день я вышел к советским частям и был тут же заперт в какой-то хлев по распоряжению Особого отдела, а потом отвезен на грузовике вместе с еще несколькими такими же, как я, в Серпухов. Особый отдел Серпухова нас, однако, не принял, потому что он был забит вышедшими из окружения, и нас отвезли на 
пересыльный пункт, помещавшийся в местном театре. Весь зрительный зал был застроен двух- и трехэтажными нарами, на которых были сотни окруженцев. Из них формировали части и тут же отправляли обратно на фронт. Я встретил двух парней, с которыми вместе был в плену. Я тут же воспользовался их «братской помощью»: у меня украли ложку - и они сразу же украли у кого-то ложку для меня. Мы стали просить, чтобы нас отправили в Москву, где формировалась наша дивизия, и, как это ни странно, нам в конце концов дали такой документ. Поезда из Серпухова уже не шли, но мы доехали на попутных машинах до Подольска и там сели в поезд. Он довольно долго не шел, потому что была бомбежка. Вечером мы приехали в Москву. 
     Когда я был в плену, некоторые немцы, узнав, что я говорю по-немецки, со мной довольно подолгу разговаривали. Они давали нам листовки на русском языке, в которых говорилось, что Красная Армия разбита. Одна листовка была с фотографией сына Сталина, Якова, который был захвачен немцами в плен. Некоторые листовки были неплохо составлены, там говорилось, что все наши жертвы напрасны. Немцы говорили мне, что Москва разбита, что от нее ничего не осталось. Поэтому, когда я приехал в Москву, я с интересом стал смотреть: что же на самом деле? И вот все это 
оказалось совсем не так. Подхожу к своему дому и вижу, что дом наш стоит! Я пришел в свою квартиру, но оказалось, что родители уехали в эвакуацию за пять дней до того. Через пару дней мы пошли в штаб своей дивизии (хотя дивизии уже давно не 
существовало), и нас отправили на московский пересыльный пункт. Там формировались новые части из вышедших из окружения и отправлялись на фронт. Там был какой-то капитан, который принимал каждого. Он стал весьма насмешливо говорить о моей гражданской одежде. Мол, как же так, куда я девал свою шинель? 
     Надо сказать, что, когда я вышел из окружения, меня охватила некоторая эйфория: в окружении я видел полную готовность населения повесить портреты Гитлера, так что, по сравнению с этим, портреты Сталина казались меньшим злом. Я не думал, что меня могут в чем-то подозревать, И я сказал капитану, что был в плену и бежал, «Ах, вот как, - сказал он. - Был в плену? Тогда подождите». И тут меня заперли на гауптвахте. После этого меня стали вызывать на допросы и подробно расспрашивать о плене, об окружении. Я, ничего не подозревая, довольно подробно отвечал, рассказывая о разговорах с немцами и прочем. После пары вечеров таких долгих разговоров, капитан взял большую пачку бумаги и написал: «Допрос подозреваемого Рубина». Тут я понял, что у меня новый статус. Затем он спросил: «Ну, а какое задание вы получили?» Я ответил, что никакого задания я не получал. Но он сказал: «Как же так, немцы видели, что вы говорите по-немецки, неужели они не догадались вас использовать?» Я ответил, что, наверно, не догадались. Он говорит: «Ну, это вы бросьте, лучше просто расскажите, вам за это ничего не будет». Я снова говорю, что никаких заданий не получал, и меня снова отправляют на гауптвахту. И там я слышу историю какого-то парня, которого вот так уговорили рассказать то, чего не было, и он запутался, и ему стали «клеить дело». Тут только я понял, что из всего этого может произойти. Меня продолжали вызывать еще несколько дней, а потом отправили в Лефортово и там продолжали допрашивать. Но там был уже следователь еврей, который говорил мне: «Вы еврей, как мы можем поверить, что вы остались в живых, не получив никакого задания?» Я ответил, что скрыл свое еврейство. Он мне сказал: «Напишите объяснение». Я написал то же самое, что я ему сказал, и на следующее утро меня отправили обратно на пересыльный пункт, сформировали часть и отправили из Москвы. Я снова попал на фронт - в те же места, по которым выходил из окружения. 
     В начале 1942 года, после ночи, проведенной в холодном окопе (а морозы в ту зиму доходили до сорока градусов), я получил обморожение обеих ступней и был отправлен в госпиталь. Санитарный эшелон, в котором меня отправили в тыл, шел в 
Читу, но, когда он проезжал Омск, я попросил, чтобы меня там оставили, потому что туда были эвакуированы мои родители. 
     Через полтора месяца меня выписали и направили в артиллерийское училище в Томске. Это было самое противное время моего пребывания в армии, потому что там 
я столкнулся с садистским измывательством над солдатами. Там был один антисемит из Белоруссии, который меня просто травил. Однажды, когда мы шли куда-то, и он шел позади меня, он стал на мое место, а меня поставил за собой. Когда его кто-то 
спросил, он сказал: «Ну, что он, жид какой-то», Я дал ему пощечину, и он почему-то не решился ничего сделать. 
     Однажды, когда мы были в летнем лагере, я заснул, а когда проснулся, то увидел, что ко мне подошел комиссар этого училища Обуховский (я помню его фамилию), еврей, и вытащил из моего кармана мою записную книжку. Это была немецкая трофейная записная книжка-календарь, в которой я записывал даты своего пути [на фронте], и в частности то, что я был в плену. Все это он передал в Особый отдел, и меня снова стали вызывать и спрашивать, какое задание я получил от немцев. Через некоторое время они отправили меня на пересыльный пункт в Новосибирск, а оттуда я попал в спецлагерь. Этот лагерь был под Тулой, на станции Узловая, в Подмосковном угольном бассейне. Там было все как в обычном концлагере - колючая проволока, охрана, бараки и пр. - но не было отношения к нам как к преступникам. Мы как бы «проходили проверку», т.е. я не был судим, не был осужден, не получил никакого срока. Я не помню, впрочем, чтобы при этой «проверке» нашли какого-нибудь шпиона или что-нибудь подобное в этом роде. Просто они нас там держали. У Солженицына в первом томе «Архипелага» очень правильно говорится об этом - что многих они там держали годами, потому что «пока уголек идет...» Это было точно так. Кормежка там была, может быть, получше, чем в обычных лагерях, но работа была очень тяжелая. Я работал откатчиком, катал вагонетки с углем. 
     Родители присылали мне в лагерь книги, но все это я получал через вольных, потому что мы работали вместе с вольными. Были там очень хорошие люди и было много евреев, с которыми я дружил. Там уже было чувство какой-то еврейской 
солидарности. 
     У меня была оживленная переписка с родителями и близкими. 

      [Из писем из лагеря] 

                                                                                              11 августа 1943 
      ...Мне всегда явственно вспоминается то, что было год назад. Я вспомнил тяжелое положение, в котором была наша страна тогда. Вспомнил я и свою жизнь в то время, то тяжелое впечатление, которое производила на меня шахта вначале, двенадцатичасовой рабочий день, тянущийся бесконечно долго, ужасные условия, в 
которых я провел прошлую зиму, когда был вынужден спать на голых нарах, в холодном бараке, не имея одеяла. Теперь все совсем иначе. Поистине, «привычка свыше нам дана, замена счастию она». Я уже привык к шахте, отношусь к работе там  спокойно, без тех трагических переживаний, которые испытывал сначала. 

                                                                                             31 августа 1943 
     Здравствуй, дорогая моя тетя Полина! {7) Как живешь? 
      ...Сегодня вновь прекрасный день после вчерашней пасмурной погоды и дождя. В связи с этим и настроение у меня улучшилось. Сквозь весь мрак и сомнения пробивается мысль: «Но как все-таки хорошо жить!» Радость и ликование, не имеющие никакой видимой причины, охватывают меня. 
     ...Поздравляю тебя со взятием Таганрога. Расскажи, какое впечатление производят торжественные салюты в Москве. Как жаль, что я не могу быть в эти праздничные часы в родной столице! 

     Сегодня у меня выходной день. Он особенно радует меня, тем более, что я не имел выходных с 13 числа прошлого месяца. Займусь ответами на корреспонденцию, полученную вчера, потом сварю вместе с товарищем котелок картошки, которую я купил вчера ради выходного дня за 25 руб. Не знаю, писал ли я тебе об этом моем товарище. Наша дружба многих удивляет. Он по возрасту вполне годится мне в отцы, человек довольно простой, русский рабочий, уроженец Ростовской области. Привлекает меня его прекрасный, широкий, истинно славянский характер, любовь к 
знанию, к чтению. Мы всегда делимся книгами, которые удается достать одному из нас. Саша Попов (так зовут моего товарища) - очень практичный человек, хорошо готовит. Вот и сегодня я многого жду от картошки, которую мы уговорились сварить 
днем. А 14 сентября {8} он обещает устроить пир на весь мир... 

     Ну, всего лучшего, родная! Я постоянно думаю о тебе и вспоминаю тебя с глубокой любовью и благодарностью. Крепко тебя целую. До свидания! 

                                                                                            Твой Виталий. 

                                                                       15 сентября 1943 
     Здравствуйте, дорогие мои! 
     ...Поздравляю вас с нашим двадцатилетием. Мы с тобой, Маруся, вступаем в третий десяток... 

     Несмотря на то, что этот период - один из самых мрачных в моей жизни, я не теряю надежды. Я дал себе срок - до 14 сентября 1948 года, до того, как мне исполнится двадцать пять лет. Если я встречу эту дату не в Москве и не занимаясь историей, значит, жизнь моя погибла. До тех же пор будет жива надежда. 

     ...Ну, всего лучшего, родные мои! Горячий привет всем родным и знакомым. Крепко вас целую и поздравляю. До свидания! 

                                                                                            Ваш Виталий. 

                                                                               23 октября 1943 

     Здравствуй, дорогая моя тетя Полина! 
     ...На днях меня отпустили в амбулаторию в Узловую для консультации у врача. Врач осмотрел меня и заявил, что у меня радикулит, что лечить меня он не может, потому что у него нет ни синего света, ни соллюкса. Что это за радикулит? Не знаешь ли ты о такой болезни? Я впервые услышал это название. На этом кончилось мое лечение. К счастью, я не имею сейчас в нем особенной надобности. 
     ...Последнее письмо Маруси меня очень обрадовало. Она пишет, что очень довольна своей учебой и жизнью, охотно посещает лекции на биофаке, хочет поступить на курсы переводчиков. Мне эта мысль кажется удачной. С каким удовольствием поступил бы я на такие курсы! Вообще ее письмо напомнило мне последний год перед войной, когда я учился в университете. Тогда я тоже жил полной жизнью, почти так, как хотел. Если я останусь в живых, то после нашей победы обязательно снова вернусь к такой жизни, буду жить так, чтобы жизнь и наука слились для меня в одно. Я уже сейчас много думаю о будущем. Думать о том, какой полной и прекрасной жизнью я буду жить после войны, особенно приятно сейчас, когда все мое существо прибито и задавлено тяжелой работой и плохими условиями. Уже сейчас я готовлюсь к моей будущей деятельности, усиленно изучая французский. Впрочем, 
занимаюсь

я им не столько для этого, сколько ради удовольствия. Нервы мои теперь очень расшатались. Малейшая неприятность выводит меня из равновесия, и я буквально не могу найти себе места. Тогда я беру французскую книгу, словарь и начинаю читать. Через несколько минут я забываю обо всем и только любуюсь 
стройными французскими фразами, стараюсь вникнуть в смысл того, что говорит автор. 
     ...Ну, всего лучшего, моя родная. 
                                                                                   Твой Виталий. 

                                                                                 29 октября 1943 

     Здравствуйте, дорогие мои! 
     У меня сегодня большой праздник: в ленкомнате {9} у нас снова повесили лампочку. Уже около недели прошло с тех пор, как украли лампочку, и я, как и все жители барака, был совершенно лишен света. Это действовало на меня угнетающе. Я сейчас работаю в пер» вой смене. Когда ухожу на работу, только рассветает, когда прихожу, уже темно. Я был лишен своих любимых удовольствий - чтения и занятий французским. Приходилось поневоле жить какой-то скотской жизнью. Уже несколько дней собираюсь написать письмо, но все не могу осуществить этого из-за отсутствия света. 
     Недавно как-то, откатывая в шахте вагонетки, я очень подробно размышлял о своем будущем. Я уверен, что если останусь жив после войны, то сумею посвятить свою жизнь науке, чего бы это мне ни стоило. Порукой этому то, что даже сейчас, в таких совершенно непригодных для занятий условиях, я нахожу в себе силы заниматься. 
     Я решил для себя целый ряд вопросов. По некоторым из них я тут же принял окончательное решение, некоторые же отложил, решив в будущем посоветоваться об этом с тобой, папа. Думал я, прежде всего, о том, стоит ли мне поступить на философский факультет. Твои письма, полные глубоких и интересных мыслей, одно время так увлекли меня, что я уже решил, что истинное мое призвание - благородная наука философии. Но подумав, я решил, что настоящим философом быть не смогу. Для этого нужно иметь всеобъемлющий ум, громадные способности, широчайшие интересы. Это по плечу тебе, но не мне. Однако, как только к тому представится возможность, я решил самым серьезным образом заняться философией. Решив в будущем заняться избранной мною уже в детстве наукой и ей посвятить свою жизнь, я перешел к вопросу о том, в какой области истории я буду специализироваться. Я планировал каждый год и час своей будущей жизни, думал о том, что в будущем надо будет посвящать больше времени науке, жить более целеустремленно, меньше слоняться по театрам и концертам, используя для этого воскресенья. Словом, лишь бы дожить, а там уже, я уверен, я сумею использовать как следует свое время. 
     Жду писем от вас. Горячо целую. До свидания! 
                                                                         Ваш Виталий. 

                                                                       7 декабря 1943 

     Здравствуйте, мои дорогие! Как вы живете? Как себя чувствуете? У меня сегодня свободный день. В предыдущих письмах я писал о том, что меня преследуют ужасные боли в пояснице. Вчера я пошел в санчасть, излил там свою душу, рассказав о том, что радикулит меня совсем замучил. Тогда заведующая санчастью сказала, что сегодня она пошлет меня в лазарет. Я сначала согласился, но потом пошел к ней и 
попросил, чтобы в лазарет она меня не посылала. Такое решение я принял потому, что перед отъездом в лазарет у нас в обязательном порядке сдают все постельные принадлежности, а когда возвращаются, то не получают их обратно, потому что их не 
хватает. Между тем, несомненно, что с радикулитом в лазарете меня долго бы не продержали, ну, максимум, неделю-полторы. Возвратившись, я вынужден был бы валяться неопределенное время на голых нарах, не имея даже одеяла, чтобы укрыться. Поэтому я предпочел остаться здесь и попросил ее только, чтобы она дала мне возможность отдохнуть день-два. Она согласилась и дала мне на сегодня освобождение. 

                                                                                  15 декабря 1943 

     ...Сегодня получил «Пуритан» [В. Скотта] и Тютчева. Если бы знали, какую радость мне принесло это. Хоть я и просил не посылать Тютчева, но читал его с огромным удовольствием? О «Пуританах» нечего и говорить. Они написаны страшно 
увлекательно, а это мне нужно больше всего. Ведь я почти целый день лежу на нарах. Сидеть, стоять, а особенно ходить мне очень больно. Отправка меня в лазарет задерживается из-за ветров и ужасных холодов... 

                                                              15 января 1944 [из лазарета] 

     Здравствуйте, мои дорогие! 
     У меня большая радость: сегодня доктор сказал мне, что принципиально решен вопрос об отправке меня в Москву. Это должно совершиться в ближайшее время, быть может, еще в этом месяце. Здесь мне нужно будет пройти гарнизонную комиссию, которая освободит меня от военной службы, а потом я смогу ехать домой. 
     ...Я страшно благодарен доктору за ту заботу, за ту доброжелательность, с которой он относится ко мне. 
     ...Ну, до свидания, дорогие. Жду писем от вас. 
                                                                         Ваш Виталий. 

*   *   *

     В лагере я пробыл полтора года - в начале 1944 года я заболел. Когда выяснилось, что это был туберкулез позвоночника, меня освободили, потому что я уже не был годен для работы. За мной приехала мать, и меня на носилках отправили домой. 
     Я пролежал в постели четыре года, и в 1948 году вернулся в университет. За время болезни я сдал экстерном экзамены за второй курс и перешел на третий. За это время я убедился, что легко усваиваю языки, и решил специализироваться по Китаю. Я
решил, что должен изучить какой-нибудь трудный язык, чтобы получить редкую специальность. Сначала я хотел заниматься античностью, но отец знал античные языки, и, как только я с ним начинал говорить о какой-нибудь теме или проблеме, немедленно выяснялось, что он знает это в десять раз лучше меня, что он может тут же сказать, что из этого получится, и поэтому у меня появлялось чувство неполноценности. И тогда я решил изучить хоть что-то, чего он не знает. 
     Я помню, как все мы прореагировали на образование Израиля в 1948 году. Все это воспринималось как веши потрясающие, которые нас глубоко волнуют, но абсолютно не смогут иметь для нас практического значения. Об Израиле никто никогда даже и 
не мечтал. 
     В 1951 году, по окончании университета, было распределение [на работу]. Я понимал, что это будет явно нацистская процедура. Биография у меня была в некотором роде идеальная: я был инвалид Отечественной войны, я вел большую общественную работу, в частности, прочитал около двадцати пяти лекций о Китае на 
разных заводах и в прочих учреждениях, у меня был диплом с отличием, и я был рекомендован в аспирантуру. Но я понимал, что в аспирантуре они меня не оставят ни за что. К чему же они придерутся? Я понял, что они придерутся к тому, что я не 
член партии. 
     На распределении было довольно много народа, человек двадцать пять представителей от различных учреждений. Вел распределение некий Почекутов, зам. ректора по кадрам. Это был явный эсэсовец, белокурый, наглый, открытый антисемит. Как раз за неделю до этого в «Правде» был напечатан один из самых 
антисемитских фельетонов - «Виноградная выжимка». Там шла речь о евреях, которые набивают себе кошельки за счет советского народа на виноградарстве. Там было два реально существовавших персонажа: Рубин и Рабинович. Разговоры между ними 
были такие: «Ну, как, Рабинович? Как говорит Писание, запас кармана не тянет...» Авторы фельетона были Воробьев и Журавский. 
     И вот на распределении сидят эти представители и слышат мою фамилию. Начинаются вопросы: «Рубина из Архивного института вы не знаете? Это не ваш родственник?» и т.д. (о дяде никто не спросил, уже забыли в то-время). И вдруг этот Почекутов спрашивает: «А родственников в области сельского хозяйства у вас нет?» - и все начинают хохотать. И только моя научная руководительница, тоже изрядная стервоза, но не грешившая антисемитизмом, сидела, не разделяя общего веселья. Ну, а потом они меня все-таки спросили, почему же я не член партии, если все так у меня хорошо? Я ответил что-то вроде того, что только недавно встал с постели после тяжелой болезни. Никуда упечь они меня не могли и дали свободное распределение. В аспирантуру, конечно, не допустили. Тогда я решил попробовать самому поступить в аспирантуру Института востоковедения Академии наук. 
     Я подал документы и начал сдавать экзамены, Там была такая партийная крыса, зав. отделом аспирантуры Летова. Она дала мне направление на экзамен по немецкому языку. Я сдал экзамен и принес пятерку. Она говорит: «Слушайте, вы же поступаете на Китай, - так почему же немецкий? Для Китая нужен английский». Я говорю: «Хорошо, дайте направление на английский». Этого она никак не ожидала, но пришлось дать. Я снова принес пятерку. Потом я встретил парня, который тоже сдавал экзамен, и спрашиваю его: «Вы какой сдавали язык?» Он говорит: «Немецкий». Я говорю: «Но вы же поступаете на Китай, туда нельзя немецкий». Он говорит: «Кто вам это сказал? Можно любой иностранный язык сдавать». Потом я сдал китайский язык и тоже получил пятерку. По специальности они мне поставили четверку, хотя я на все ответил. Потом я пошел сдавать марксизм. Эти типы с кафедры философии дали мне какой-то вопрос, на который я ответил, так же, как и на другие вопросы, которые они задавали. Тут же с ними сидела Летова. Когда я кончил отвечать, они сказали мне, чтобы я вышел и ждал оценки. Летова осталась с ними. Я сел на лавочку 
напротив кабинета, рядом с каким-то парнем. Чтобы начать разговор, я спросил: «Вы ждете оценки по марксизму?» Он говорит: «Да». Я спрашиваю: «Как вы думаете, что поставят?» - «Дай Бог, чтобы тройку, я же полностью провалился. А вы на что 
рассчитываете?» Я говорю: «Думаю, на пятерку, я на все ответил». И так мы сидели примерно полчаса, а из-за двери слышен был долгий разговор и голос Лотовой. Наконец, она выходит и говорит этому парню: «Вам - отлично, а вам - хорошо», - говорит она мне. В аспирантуру меня, конечно, не приняли. По сути дела, они на 
отметки всегда плевали, а принимали «своих людей», но четверка им давала формальное основание меня не принять. 
     После этого у меня никакой работы не было, и я уже собирался идти учителем географии в школу, но в это время выяснилось, что в Новочеркасске имеется группа китайских студентов, которых нужно учить русскому языку. Я поехал в Новочеркасск и работал там полгода.      Потом я вернулся в Москву, но постоянной работы у меня не было. В это время уже началась кампания по делу врачей. Она переживалась нами как угроза всем нам, как чудовищное дело. Мой отец, который был страшным оптимистом, в самые тяжелые 
моменты, когда все уже нагнеталось до предела, все время говорил: «Подождите - он [Сталин] еще подохнет!» Он называл его (кстати, и мы все дома так его называли) «Питоныч». Я помню разговор с моим родственником, человеком несколько мрачным, который в свое время сидел; он говорил: «Подохнет! Он никогда не подохнет, он еще нас с вами переживет!» И вот, через месяц примерно, было сообщение, что он подыхает, а потом - подох. Это было, конечно, очень приятно, и мы были одной из немногих семей тогда, которые сразу же восприняли это как праздник (а было и много жутких дураков-евреев, которые оплакивали его смерть). И вот я купил торт из мороженого и ехал с ним в троллейбусе, где все были с заплаканными глазами и смотрели на меня... Ну, за торт, правда, никого не посадили, но опасность все-таки была. Мои приятель, который сидел в это время в лагере, рассказывал, что в это время туда прибыла волна «поздравителей» - тех, кто поздравлял друг друга на улице со смертью Сталина. Впоследствии мы ежегодно праздновали пятое марта как один из самых больших праздников. 

     Когда затем, 4 апреля, объявили о реабилитации врачей, казалось, что действительно происходит какой-то перелом, что покончат с антисемитизмом. Ну, а в день восстановления дипломатических отношений с Израилем меня приняли на работу в ФБОН [Фундаментальная библиотека общественных наук Академии наук СССР] в отдел Востока, референтом литературы по Китаю. 
     Во время Синайской кампании реакция людей в моем окружении была однозначной, т.е. все сочувствовали Израилю. Как известно, это происходило одновременно с  венгерскими событиями и наложилось одно на другое. Венгерское восстание взволновало, пожалуй, даже больше, потому что это было первое настоящее антикоммунистическое восстание. 

     В 1956 году можно было; в общем, о многом свободно говорить. Я хорошо помню, что после 20 съезда КПСС обстановка вообще резко изменилась. Однажды выступил директор библиотеки, в которой я работал, Шунков, и сказал, что спецхран {10} -  это 
позор для библиотеки! И начался интенсивный перевод книг из спецхрана в свободный фонд. Я постарался как можно полнее использовать это время и прочитал целый ряд книг, считавшихся «антисоветскими», таких, например, как воспоминания 
Бур-Коморовского {11} (о восстании поляков против немцев в период войны), книги Кестлера {12} и другие. Похоже было на то, что спецхран, действительно, ликвидируется. Обстановка была настолько свободной, что прекратился страх друг перед другом, люди приходили на работу и рассказывали, что они слушали по 
Би-Би-Си. В библиотеке свободно можно было читать западные газеты. Однако, после подавления Венгерского восстания все повернулось обратно. 
     В 1967 году я решил, что следует попробовать перейти из библиотеки, где я проработал к тому времени уже шестнадцать лет, и где мне уж очень надоела  однообразная работа писания рефератов - я не видел там для себя никаких  дальнейших перспектив - на какую-нибудь другую работу. Я отлично понимал, что  это очень трудно, может быть, даже невозможно, но решил предпринять для этого все  усилия. В это время вышла моя статья, которая фактически была совершенно вне  рамок советского китаеведения {13}. В ней я высказал свой взгляд на тоталитарные  традиции китайской политической мысли, и эта статья обратила на себя внимание. Я предпринял ряд шагов для того, чтобы перейти в отдел Китая Института  востоковедения Академии наук и в последние дни 1968 года меня туда взяли. Это  было крайне странно, и все вокруг были потрясены, потому что уже давно в этот институт не брали ни одного еврея. А тем более беспартийного еврея, который, к тому же, никак не пользовался милостью начальства! Никто не мог этого понять, и один из сотрудников даже сравнил это событие по важности с происшедшим в тот момент полетом двух космонавтов, из которых один - Волынов - был, как известно, полуевреем. 
     Период Шестидневной войны воспринимался как нечто потрясающее: все мои друзья были в состоянии большого напряжения, все ждали, что произойдет, и с утра до вечера слушали израильское радио. И когда мы узнали о победе - это было 
потрясающее событие! 
     В 1970 году я узнал, что выезд в Израиль делается возможным. К этому времени я уже почувствовал глубокий интерес к Израилю и стремление жить именно там. 
     И в июне 1971 года я заказал вызов. 

 _____________ 
Примечания: 
1. Составлена М. Рубиной по транскрипту интервью с В. 
     Рубиным, взятого у него И. Авербухом для Центра 
     исследования  и документации восточноевропейского 
     еврейства при Иерусалимском университете в феврале 1977 г. 
 2. Арон Ильич Рубин (1888-1961). 
 3. Софья Сауловна Рубина (Бахмутская) (1891-1964). 
 4. Элиягу Исаакович Рубин (1851-1928). 
 5. Российская ассоциация научно-исследовательских институтов 
     общественных наук 
 6. Исаак Ильич Рубин (1886-1937) - экономист; в 1927-1928 гг. 
     преподавал в Московском институте народного хозяйства. 
     Осужден по делу «Союзного бюро меньшевиков» на процессе 
     1-9 марта 1931 г. на пять лет заключения. После досрочного 
      освобождения в 1934 г. был сослан в г. Актюбинск (Казахстан). 
      При массовых арестах в 1937 г. был вторично арестован. 
      Погиб в заключении. 
 7. Полина Петровна Рубина (1987-1958) - жена Исаака Ильича 
     Рубина. 
 8. День рождения Виталия и Маруси Рубиных. 
 9. «Ленинская комната» («Красный уголок») - клубное помещение. 
10. Отдел в ряде советских библиотек, в котором помещаются 
       книги и периодические издания так называемого 
       «специального хранения» (например, такие журналы, как 
       «Тайм», «Ньюсуик» и т.п.), т.е. рассматриваемые советской 
       цензурой как «антисоветские». Для пользования спецхраном 
       необходимо разрешение, даваемое по месту работы. 
11. Т. Bor-Komorowski, The secret army, London, 1951. 
 12. Артур Кестлер (1905-1983) - писатель, журналист. В числе его 
       наиболее известных произведений - роман о сталинских 
       процессах «Мрак в полдень», 1941, а также две 
       книги об Израиле: «Воры в ночи», 1946 (русский перевод: 
       изд-во «Библиотека-Алия», Иерусалим, 1981) и «Обетование и 
       претворение», 1949. 
 13. Два истока китайской политической мысли, «Вопросы 
       истории», 1967, №3, стр. 70-81.