.
юз алешковский                      бывший москвич
..
.      .
       ЮЗ АЛЕШКОВСКИЙ (родился в 1929 году). В СССР не печатался, 
но многие его песни были известны всей стране. Участник альманаха «Метрополь». В Самиздате широкое хождение имели его повести 
«Николай Николаевич» и «Маскировка», изданные американским издательством «Ардис» в 1979 году. С 1979 года живет в США. Автор 
романов и повестей «Рука», «Кенгуру», «Синенький скромный 
платочек», «Карусель», «Смерть в Москве». Книги Алешковского 
переведены на французский и английский языки. 

ПЕСНЯ О СТАЛИНЕ

Товарищ Сталин, вы большой ученый,
в языкознаньи знаете вы толк
а я простой советский заключенный,
и мне товарищ серый брянский волк.

За что сижу воистину не знаю,
но прокуроры, видамо, правы.
Сижу я нынче в Туруханском крае,
где при царе сидели в ссылке вы.

В чужих грехах мы сроду сознавались,
этапом шли навстречу злой судьбе,
но верили вам так, товарищ Сталин,
как, может быть, не верили себе.

Так вот – сижу я в Туруханском крае,
где конвоиры, словно псы, грубы,
я это все, конечно, понимаю
как обостренье классовой борьбы.

То дождь, то снег, то мошкара над нами,
а мы в тайге с утра и до утра.
Вы здесь из искры разводали пламя,
спасибо вам, я греюсь у костра.

Мы наш нелегкий крест несем задаром,
морозом дымным и в тоске дождей.
Мы, как деревья, валимся на нары,
не ведая бессонницы вождей.

Вы снитесь нам, когда в партийной кепке
и в кителе идете на парад.
Мы рубим лес по-сталински, а щепки,
а щепки во все стороны летят.

Вчера мы хоронили двух марксистов,
тела одели красным кумачом.
Один из них был правым уклонистом,
другой, как оказалось, ни при чем.

Он перед тем, как навсегда скончаться,
вам завещал последние слова,
велел в евонном деле разобраться
и тихо вскрикнул: «Сталин – голова!»

Живите тыщу лет, товарищ Сталин,
и пусть в тайге придется сдохнуть мне,
я верю – будет чугуна и стали
на душу населения вполне!
 

СОВЕТСКАЯ ПАСХАЛЬНАЯ

Смотрю на небо просветленным взором,
я на троих с утра сообразил.
Я этот день люблю, как день шахтера
и праздник наших вооруженных сил.

Там красят яйца в синий и зеленый,
а я их крашу только в красный цвет.
В руках несу их гордо, как знамена
и символ наших радостных побед.

Сегодня яйца с треском разбиваются,
и душу радуют колокола,
и пролетарии всех стран соединяются
вокруг пасхального стола.

Как хорошо в такое время года
пойти из церкви прямо на обед.
Давай закурим опиум народа,
а он покурит наших сигарет.

Под колокольный звон ножей и вилок
щекочет ноздри запах куличей.
Приятно мне в сплошном лесу бутылок
увидеть лица даже стукачей.

Все люди братья? Обниму китайца,
привет Мао Цзе-дуну передам,
он желтые свои пришлет мне яйца,
я красные свои ему отдам.

Сияет солнце мира в небе чистом,
а на душе у всех одна мечта,
чтоб коммунисты и империалисты
прислушались к учению Христа.

Ах, поцелуемся, давай, прохожая,
прости меня за чистый интерес.
Мы на людей становимся похожими.
Давай еще... воистину воскрес!
 

СЕМЕЕЧКА

                                   Посвящаю мадам Питерс

Это было давно.
Еще жили с евреями в мире
все арабы. И Насер
не закрыл для прохода Суэц...
А в Кремле, в однокомнатной,
скромной квартире
со Светланкою в куклы
играл самый лучший на свете отец.

Но внезапно она,
до усов дотянувшись ручонкой,
тихо дернула их
и на коврик упали усы...
Даже трудно сказать,
что творилось в душе у девчонки,
а папаня безусый
был нелеп, как без стрелок часы.

И сказала Светлана,
с большим удивлением глядя:
«Ты не папа, подлец?
Ты вредитель, шпион и фашист...
И чужой, нехороший,
от страха трясущийся дядя,
откровенно признался:
«Я секретный народный артист...»

Горько всхлипнул ребенок,
прижавшись к груди оборотня.
И несчастнее их
больше не было в мире людей.
Не учитель, не друг,
не отец и не Ленин сегодня
на коленках молил: 
«Не губите, Светлана, детей...»

Но крутилась под ковриком
магнитофонная лента.
А с усами на коврике
серый котенок играл...
«Не губите, Светлана», –
воскликнув с японским акцентом,
дядя с Васькой в троцкисты
пошел поиграть и... пропал.

в тот же час,
в тесной спальне
от ревности белый
симпатичный Грузин
демонстрировал ндрав –
из–за пазухи вынул
вороненый наган «Парабеллум»
и без всякого якова
в маму Светланы пиф-паф!

А умелец Лейбович,
из Малого театра гример,
возле Сретенки где–то
случайно попал под мотор...

В лагерях проводили мы
детство счастливое наше,
Ну а ихнего детства
отродясь не бывало хужей.
Васька пил на троих
с двойниками родного папаши,
а Светлана меня...
как перчатки, меняла мужей.

Васька пил. Дуба дал.
Снят с могилки евонной пропеллер,
чтоб она за рубеж
отвалить не могла.
А Светланку везет
на зеленой «импале» Рокфеллер
по шикарным шоссе,
на рысях, на большие дела.

Жемчуга на нее
надевали нечистые лапы.
Выдавали аванс,
в цэрэу заводили прием.
И во гневе великом
в гробу заворочался папа –
ажно звякнули рюмки
в

старинном буфете моем...

Но родная страна
оклемается скоро от травмы.
Воспитает сирот
весь великий советский народ.
Горевать в юбилейном году
не имеем, товарищи, прав мы,
Аллилуева нам — не помеха
стремиться, как прежде, вперед.

Сталин спит крепким сном.
Нет с могилкою рядом скамеечки.
Над могилкою стынет
тоскливый осенний туман...
Ну скажу я. вам, братцы,
подобной семеечки
не имели ни Петр,
ни Грозный, кровавый диктатор Иван...

                                                                           1967
 

ЛЕСБИЙСКАЯ

Пусть на вахте обыщут нас начисто,
а в барак надзиратель пришел,
мы под песню гармошки наплачемся
и накроем наш свадебный стол.

Женишок мой – бабеночка видная,
Наливает мне в кружку «тройной»,
вместо красной икры булку ситную
он намажет помадой губной.

Сам помадой губною не мажется,
и походкой мужскою идет,
он совсем мне мужчиною кажется,
только вот борода не растет, 

Девки бацают с дробью «цыганочку»,
бабы старые «горько» кричат,
и рыдает одна лесбияночка
на руках незамужних девчат.

Эх, закурим махорочку бийскую,
девки заново выпить непрочь,
да за горькую, да за лесбийскую,
да за первую брачную ночь.

В зоне сладостно мне и немаятно,
мужу вольному писем не шлю,
никогда, никогда не узнает он,
что Маруську Белову люблю.

ОКУРОЧЕК

Из колымского белого ада
шли мы в зону в морозном дыму.
Я увидел окурочек с красной помадой
и рванулся из строя к нему.

«Стой, стреляю!» – воскликнул конвойный.
Злобный пес разодрал мой бушлат.
«Дорогие начальнички, будьте спокойны,
я уже возвращаюсь назад».

Баб не видел я года четыре,
только мне наконец повезло.
Ах, окурочек, может быть, с ТУ-104
диким ветром тебя занесло.

И жену удавивший Копалин,
и активный один педераст
всю дорогу до зоны шагали, вздыхали,
не сводили с окурочка глаз.

С кем ты, сука, любовь свою крутишь,
с кем дымишь сигареткой одной?..
Ты во Внукове спьяну билета не купишь,
чтоб хотя пролететь надо мной.

В честь твою зажигал я попойки,
всех французским поил коньяком.
Сам пьянел от того, как курила ты «Тройку»
с золотым на конце ободком.

Проиграл тот окурочек в карты я,
хоть дороже был тыщи рублей.
Даже здесь не видать мне счастливого фарту
из–за грусти по даме червей.

Проиграл я и шмотки и сменку,
сахарок за два года вперед.
Вот сижу я на нарах, обнявши коленки,
мне ведь не в чем идти на развод.

Пропадал я за этот окурочек,
никого не кляня, не виня,
Господа из влиятельных лагерных урок
за размах уважали меня.

Шел я к вахте босыми ногами,
как Христос, и спокоен, и тих.
Десять суток кровавыми красил губами
я концы самокруток своих.

«Негодяй, ты на воле растратил
миллион на блистательных дам».
«Это да, – говорю, – гражданин надзиратель,
только зря, – говорю, – гражданин надзиратель,
рукавичкой вы мне по губам».
 

ЛИЧНОЕ СВИДАНИЕ

Я отбывал в Сибири наказанье,
считался работящим мужиком
и заработал личное свиданье
с женой любимой собственным горбом.

Я написал: «Явись, жена, соскучился,
здесь в трех верстах от лагеря вокзал».
Я ждал жену, ждать перестал, измучился
да без конца на крышу залезал.

Заныло сердце, как увидел бедную,
согнулась до земли от рюкзака.
Но на нее, на бабу неприметную,
с барачной крыши заручись зека.

Торчал я перед вахтою взволнованный,
там надзиратель делал бабе шмон,
но было мною в письмах растолковано,
как под подол притырить самогон.

Вот заперли нас в комнате свидания,
дуреха ни жива и ни мертва,
а я, как на судебном заседании,
краснел и перепутывал слова.

Она присела, милая, на лавочку,
а я прилег на старенький матрац,
вчера здесь спал с женой растратчик Лавочкин,
позавчера – карманник Моня Кац.

Обоев серый цвет изрядно вылинял,
в двери железной кругленький глазок,
в углу портрет товарища Калинина
молчит, как в нашей хате образок.

Потолковали, выпил самогона я
и самосаду закурил... Эх, жисть!
Стели, жена, стели постель казенную,
да, как бывало, рядышком ложись.

Дежурные в глазок бросают шуточки,
орут зека тоскливо за окном:
«Отдай, Степан, супругу на минуточку,
на всех ее пожиже разведем».

Ах, люди, люди, люди вы несерьезные,
вам не хватает нервных докторов,
ведь здесь жена, а не быки колхозные
огуливают вашенских коров.

И зло берет, и чтой-то жалко каждого,
да с каждым не поделишься женой...
...на зорьке, как по сердцу, бил с оттяжкою
по рельсу железякою конвой.

Налей, жена, полкружки на прощание,
садись одна в зелененький вагон,
не унывай, зимой дадут свидание,
не забывай, да не меня, вот глупая,
не забывай, как прятать самогон.

.
Стр. 7–17
>
.
_____________________________________________________________________________
п