Савранский  Исаак

Прокопий – 2
или
Византийские  сновидения
Роман

1971 – 1980
 Москва

                                                                              …               Человек ищет  свободы 
                                                                                                                             Он рвется к божественному».
                                                                                                                                               Лев Шестов. На весах Иова

Часть 1. Смерть Сергея Аркадьева

1

     Гроб  был заколочен и то. что еще недавно было Сергеем Сергеевичем  Аркадьевым. теперь навсегда скрылось от его коллег. Впрочем,  их заранее предупредили об этом: у входа в крематорий их встретили мать и сестра покойного. «Тело демонстрироваться  не будет». – решительно и с какой-то даже угрозой  сказала сестра. «Не  будет»,  – как эхо повторила мать. Старуха лет  80-ти с кавказскими чертами морщинистого лица.
     « Типичная грузинская Медея, – несколько постаревшая»», – подумал Вадим Рабинович, но тут же поправил себя:  где там – несколько! Сколько, нет, фатально  постаревшая! Старуха – мать  почему-то  ассоциировалась  со знаменитой грузинской актрисой, исполнявшей роль  Медеи. Может быть, потому, что  театрально  воздевала руки, театрально демонстрировала свою скорбь.
     Вот именно, – демонстрировала, подумал  Рабинович. И вспомнил  сразу:  «Тело демонстрироваться не будет».
     Кощунственность  этой клишеобразной фразы,  произнесенной сестрой, только теперь была осознана  им  вполне, и он оглянулся на соседей, как бы желая убедиться ,  что они чувствуют, как и он,  неловкость и стыд. Однако лица былых коллег Сергея Сергеевича  по сектору и Институту были непроницаемы. Они стояли немым полукружьем над заколоченным гробом и, по-видимому, думали о чем-то своем  или вовсе ни о чем не думали. 
     «Ну чего мучаешься? – спросил себя Рабинович. –  Видишь, никто даже не обратил внимания. Ты какой-то  н е с о в р е м е н н о  чувствительный, драгоценнeйший   Вадим Израилевич.  Что, собственно, произошло?  Пора  бы тебе, старик, к твоему сорокалетию избавиться от нелепой чувствительности. Подумаешь, сказала баба тупую фразу, фразу-клише. А чего ты, собственно хотел услышать в этом обществе-клише, в этом государстве-клише, от этих людей – клише, включая и тебя самого, милейший.   Ведь вас всю жизнь сорок или там шестьдесят лет –  учили одному:  не жить , не чувствовать, не мыслить, но демонстрировать.  Вот они  –  и ты вместе  с ними … –  Вот вы  и  –  демонстрируете?   «Так чего же тебе надобно, старче?»
      Но  эти   веские и  весомые  доводы не успокоили Вадима Израилевича.  Да и дело-то было в этой глупой фразе-клише. И этот комический спектакль  д л я  с е б я  и  в н у т р и  с е б я  Рабинович и устроил (вернее, пытался устроить)  только для того, чтобы малость переключиться , на мгновенье  избавиться от тоски по  былому другу-приятелю, а в иные моменты жизни  и другу-врагу, и еще, чтобы  утишить как-то, приглушить что ли, невыносимый ужас  от мысли о подобном конце, о собственной смерти. Как будто со смертью Сергея  умирала  и  какая-то  частица его самого , Вадима Израилевича Рабиновича. 
     … «И блаженных  жен родные  руки  легкий пепел соберут». Соберут-то соберут, но  далеко не блаженных жен и отнюдь не родные руки, а руки служителей крематория, что – в данном случае – не суть важно для Сергея, который уже далече… Зловещий квадрат… Провал…  Мальстрем… Диалектико-материалистический  Аид. Прощая, Сережа. Нет, до свидания…
     Меж тем старуха-мать   театральным   голосом   приглашала друзей и близких на поминки…
     – Прихожу я , значится, домой с дежурства, так,  в часа три ночи. Иду я, извиняюсь, в туалет, а опосля  –  в ванную, руки помыть. Смотрю, а он висит себе милый и язык показывает…
     – Кто висит, папаша?
     – Как кто? Сережа, говорю, висит!
     – Нет, позвольте, Иван Федотович, что вы такое говорите! Ведь известно: Сергей Сергеевич от сердечного приступа скончался. 
     – Кому это,  дорогая  гражданка, известно?
     – Как это  –  кому? Есть медицинское  заключение. Да и сестра с матерью подтверждают.
     – Заключение это точно  –  имеется, – снисходительно соглашается Иван Федотович, и уже совершенно  эпическим  тоном продолжает: 
      – Показывает он, значится, язык, ровно дразнит меня. А я, значится, с холоду маленько принял, – так с полбанки – не более, потому как дежурный слесарь я в ЖЭКЕ  –  еще, можно сказать, с довоенного времени. Это я для тех говорю, кто меня не знает.
      – Знают тут тебя все, Федотыч!  А ты гляди: язык больно не распускай!
      – Твое дело, Федя, бухгалтерское. И не с тобой я говорю вовсе, а с людьми интеллигентными, значится.
     – Продолжайте, продолжайте, уважаемый Иван Федотович.
     – Вот только приму еще рюмочку за упокой души Сережиной. Я. Товарищи ученые, в бессмертие души верую. Хоть и материалист  я. Диалектический, значится. Сам в церкву не хожу и бабу  мою не пущаю.  А чего попам деньги зазря  кидать?  Я лучше на их погуляю.
     – А вы про Сережу, пожалуйста, Иван Федотович.
     – А я и так про Сережу. Вхожу я, значится, в ванную нашу коммунальную, а он в ей на крюку сердешный висит.  Как уже докладывал вам, был я малость принявши, а потому увидевши его, Сережу то есть, висячим на крюку и язык высунувшим, ему и говорю: « Ты, Сережка, говорю, не балуй. Ученый  ты, говорю, человек, а язык  показываешь как малый пацан. Не хорошо, значится, не солидно!» А он молчит, не реагирует…
     – Но скажите, Иван Федотович, как это … в ванной … Вроде тесно…  И крюк это как приладить…
     – Это у вас, товарищи ученые, в ваших  кооперативах   ваших тесно. А у нас квартира довоенная, коммунальная, потолки  в  ей  высокие и крюки – на вечные времена, значится. Так что кому охота – вполне сподручно. Только не дай бог, как говорится. Хоть и материалист я.  Диалектицкий.
     Присутствующая на поминках старшая научная  сотрудница Наталья Игнатьевна Дементьева обращается к Рабиновичу:
       -Ну что вы с кажете об этом, Вадим Израилевич ?  Какой ужас, не правда ли? Неужели , Сергей Сергеевич мог?   Я  не верю.
      Но он помнил, как однажды Сергей сказал: « Можем ли мы с полной уверенностью утверждать, что знаем ближнего своего, когда мы и о себе-то ничего в сущности, не знаем и, как  птица Сирин, поем сами себя не понимая?...»
 
 

2

      Следующий день  был в институте  присутственный, сотрудники с трудом помещались в крохотных комнатах обветшавшего особнячка, который принадлежал некогда  знаменитому российскому нуворишу,   расстрелянному   в 1918  году вместе с десятком ему подобных 
в  подвалах  московского Чека. Нынешний март, не по-весеннему сырой и сумрачный,  действовал на людей угнетающе. Шел дождь пополам со снегом. Однако улизнуть домой или устроить магазинную  одиссею (как изящно именовали ученые дамы свои набеги на гастрономы и универмаги) не представлялось  никакой возможности, поскольку это был день  заседаний  и  собраний  единый для всех секторов и отделов Института. Тем более казалось невозможным  совершить указанные акции сотрудникам сектора комплексных теоретических проблем культуры:  предполагали, что шеф затронет ряд вопросов, в той или иной мере связанных с Сергеем Сергеевичем Аркадьевым, с его наследием, и  –  не ошиблись…  Впрочем, шеф, как обычно, запаздывал, – на этот раз  –  минут на сорок. 
      Портрет Сергея Сергеевича в траурной рамке темнел в вестибюле  на стене, точно икона старинного письма. Сотрудники Института  проходили мимо. Иные боязливо скашивали глаза, другие  смотрели пристально, не отворачиваясь  в суеверном страхе.
     Слышались голоса:
     – Молодой еще мужик… 
      – В расцвете сил, так сказать…
     – Блистательный был мыслитель…
     – Говорят…
     – ?
     – Да , я тоже что-то слышал…
     – Самоубийство
     – Но, позвольте, здесь пишут: от сердечного приступа?...
     – Не будьте наивным… А  честь  мундира  учреждения?  А западная печать? Так, сказать,  наши идеологические противники…
     – Ясно…
     – Вот именно…
      -Все там будем!..
      – Это точно…
     – Ужасно жаль Сергея Сергеевича, – говорила одна дама другой, спускаясь по лестнице.
     – Вы думаете это правда  –  про?..
     – Не думаю  –  знаю доподлинно
     – Ах, боже мой, какой ужас!..
 
 

3 

      Заведующий сектором  комплексных теоретических проблем культуры Геннадий Степанович  носил грузинскую фамилию Канападзе. Это  –  единственное, что в нем было грузинского, в этом  щ и р о м  украинце, круглощеком, румяном и курносом. Экзотической фамилией  Геннадий  Степанович  был все цело обязан своему отчиму  Степану Тициановичу  Канападзе, который,  женившись  на  очаровательной матери-одиночке Марусе Охрименко, усыновил  мальчика Гену.
      Степан Тицианович считал своим долгом создать Гене счастливое  детство. В этом он видел не только долг, но , если хотите . свое призвание , равно как и в том, чтобы класть себе в карман  85% чистой прибыли, полученной от реализации золотых плодов его благословенной родины (мандарины и лимоны) , строителям развитого социализма в городах  Воркуте,  Норильске  и  Петропавловске-на-Камчатке. Степан Тицианович  обладал фантазией, хваткой, размахом крупного американского бизнесмена, хотя бизнес ему приходилось делать не в Америке, о чем он, впрочем,  нисколько не жалел. 
       С  годами  сферы влияния Степана Тициановича  необыкновенно  расширились: в числе его  данников   были: одесский  Привоз, московский Центральный рынок и  тому  подобные торгово-культурные центры… Его деловые связи расширялись  адекватно:  среди прочих его знакомых  друзей-бизнесменов,  сотрудников,  приятелей,  собутыльников   наличествовали деятели ОБХСС, милиции,  профессора  университетов,  два членкора,  один министр (торговли),  три  генерал-лейтенанта  (из этих трех  –  один  генерал  КГБ)  и т.д.
     Надо ли объяснять   искушенному     читателю, что при   такой  системе связей    организовывать  ,      как он выражался,  необходимые сыну Гене социальные блага было для Степана Тициановича   делом  феерически простым?  И он  о р г а н и з о в ы в а л. Сначала высшее образование. Затем ученые степени  (кандидата и доктора наук).  Наконец, звание ( профессора) и должность . С последней, правда, постоянно происходили некоторые затруднения  . дело в том, что больше двух лет Геннадий Степанович не мог удержаться ни на одной должности;  главная причина заключалась не в том, что он не  соответствовал занимаемой должности, хотя он действительно не соответствовал  ни одной из занимаемых им в течение , так сказать, сознательной  жизни многочисленных должностей: и не  в его научно- творческой несостоятельности, хотя он и был  научно-творчески  несостоятелен в такой степени, как мало кто из его коллег. Главная причина должностных неудач Геннадия Степановича заключалась в том, что он обладал чрезвычайно завистливым и склочным характером и  непреоборимой склонностью к стукачеству в форме анонимок, а также и в иных  культивируемых в
советском обществе весьма разнообразных  формах. Поговаривали, что он сотрудничает с КГБ. Что ж, очевидно, в этом было его призвание . Здесь, кажется, он тотально  соответствовал…
  Однако эти, безусловно, впечатляющие  качества Геннадия Степановича мало способствовали его карьере. Последнее обстоятельство удивляло  некоторых наивных  коллег  Геннадия  Степановича.  Меж  тем  удивляться  было нечему.  Во-первых, хотя КГБ у нас. Как говорится, – государство в государстве, оно все же ныне  не столь всесильно как, скажем  25-30 лет тому назад… Во-вторых, любой уважающий себя начальник предпочитает иметь  своего стукача (фискала, сексоту, осведомителя, доносчика и т.п., – называйте этот род  занятий  как  хотите  ,- суть его останется неизменной); своего – значит локального, камерного  стукача,  стучащего на сотрудников  непосредственно   ему , начальнику, а   не поверх  его  головы,  минуя  его  , а то, чего доброго, – и на него самого…  К сожалению, Геннадий Степанович был как раз из категории последних, то есть стукачей  масштабных,  иначе говоря,  макростукачей   и,  значит, с точки зрения начальства, являлся  стукачом   нестандартным , не отвечающим  нынешней конъюнктуре… 
      Таким образом,  институтское  начальство  (дирекция), отдававшее предпочтение              микростукачам , стукачам локальным и  здесь, на новом месте, (должность завсектором занял  Канападзе в нашем  Институте лишь год назад) не очень  жаловало  Геннадия Степановича. Откровенно говоря, он едва держался.
      И даже Степан Тицианович Канападзе, – этот, можно сказать, гроссмейстер  социалистического  бизнеса  , многосвязный и вездесущий, фактически  контролировавший  ведущие торговые точки сверхдержавы, слегка терялся при виде столь  вопиющей (тотальной)  социальной неуклюжести  своего приемного сына. Разумеется, и эта последняя должность  была приобретена для непутевого Гены без всякой надежды на  т о, что он  удержится в ней дольше обычного. 
      Более всего Степана  Тициановича  огорчала неблагодарность  Геннадия.  Добро бы это была  та  черная мифическая   неблагодарность романтического злодея, – фигуры знакомой Степану Тициановичу по некоторым спектаклям и фильмам.  Такого рода неблагодарность была  психологически ему понятна. Но здесь он столкнулся с чем-то  настолько равнодушно тупым, что даже не хотелось Степану Тициановичу ассоциировать с романтическим словом 
НЕБЛАГОДАРНОСТЬ, вызывавшим в нем известное  эстетическое  чувство.
     Кроме того Степан Тицианович стремился к спокойствию и миру в семейной жизни, а он знал, что их можно будет сохранить, лишь ублажая всячески драгоценного сыночка  Гену  и его мамашу.  Собственно, Степан Тицианович давно бы расстался с ним и с ней  ( Маруся с годами , утратив былую женственность, превратилась в довольно неряшливую, сварливую бабу), но он ясно представлял себе опасные последствия такого шага: слишком много знала благоверная  о его взаимоотношениях  с социалистической собственностью…  Пусть остается все как  есть , говорил себе Степан Тицианович при мысли об  этом  , находя всякий раз  утешение  в  объятиях очередной любовницы…  Так они и жили.
     Меж тем  уже и сыну, Геннадию Степановичу, было  ко времени нашего рас сказа за сорок и  успел он  обзавестись второй семьей, которой, также как несколько лет  назад первой, уделял от  щедрот  своих  Степан Тицианович. Впрочем, и теперь не забывал он первую семью сына :  там имелись внуки его, равно как и внук  во  второй.  Степан Тицианович любил своих  внуков. Кстати сказать, известная  материальная помощь  семьям сына не  представлялась излишней, учитывая тот факт, что Геннадий Степанович в последние годы  все чаще прикладывался  к бутылке. Не оставлял он без внимания и женщин  определенного  сорта. (Очевидно , сказывалась богатая  наследственность  его таинственного  киевского – как в минуту  откровенности  призналась Маруся –  папаши…).  Как бы там ни было, с годами  словесное сочетание  профессорская  зарплата  в нынешней и бывшей семьях Геннадия  Степановича все более  воспринималась  как поэтическая метафора…
      Читателю уже было доложено о том  своеобразном чувстве, которое испытывал Геннадий к Степану Тициановичу, согласно представлениям последнего. Надо сказать, что Степан Тицианович в основном почти безошибочно уловил  его сущность и специфику и лишь затруднялся  в терминологическом  выражении его. И  действительно, здесь, имеются свои 
трудности.  В самом деле, в каких  дефинициях  можно точно,   непротиворечиво  выразить  равнодушно-тупое  игнорирование  источника  непрерывно-потребляемых жизненных ,  социальных (материальных и духовных)  благ, эту  руку дающую, неоскудевающую? 
      В последнее время, собравшись с духом,  Степан Тицианович делал попытку учить 
Геннадия  уму-разуму:
     – В нашей стране все определяют  личные связи, – как бы издалека заводил он разговор.
     – Ясное дело, -- подтверждал, зевая Геннадий,  .
     – В том числе, – карьеру , путь на вершину социальной пирамиды нашего общества.
     – Это точно, – соглашался Геннадий, не скрывая скуки.
     – Я рад, что мы смотрим одинаково на вещи, сдерживая ярость, говорил Степан Тицианович, – но скажи мне, дорогой, что ты сам, лично  сделал для своей карьеры?
     – Ну что ты, папа! Как бы я мог  об этом забыть?
     – Но я старею…
     – Я тоже не молодею, папа.
     – Вот именно, – взрывался старик. – Не пора ли  поэтому тебе начать что-нибудь  самому делать  для себя?
     – Я пытаюсь, папа.
     – Плохо пытаешься, дорогой.
     – Как умею.
     – Надо учиться, непрерывно  учиться! – Старик  уже орал . – А учиться не хочешь! Пора бы понять: на мелком  склочничестве карьеру не сделаешь!  Только  ключевая  интрига  может сработать…   Но даже она – для тебя сейчас не главное…
     – А что же  главное, папа! – спрашивал Геннадий, стараясь  интонированием этого слова придать ему  некий иронический смысл.
      Однако  старик, казалось, не чувствовал скрытой иронии. На самом деле Степан Тицианович думал: «Сопляк. Он еще пытается  иронизировать». Вслух же говорил:
     – Главное – это понравиться высокому начальству, оказывать  непосредственно ему различные услуги, стать для него необходимым. А уж после, сделавшись своим, став одним из них, этих больших людей, повести свою игру…
     _ Твоими устами  глаголет вековая народная мудрость, папа, но я не знаю , что мне с ней делать.
    – Как это ты не знаешь? – негодовал старик.
     _ Не знаю  и – точка. Твоя народная мудрость верна, справедлива, лаконична, как формула. Но  слишком уж  обща, слишком  абстрактна…
    –  Дорогой  Гена, я ведь не работаю в твоем Институте и даже не очень понимаю, чем  вы,
собственно, там занимаетесь. Как же ты можешь требовать от меня конкретности?
     – Я и не требую. Я лишь говорю, что не знаю, как конкретно реализовать твою в общем справедливую и неувядающую в веках формулу. 
     – Потому что ты – ленив и непрактичен. Не любишь трудиться. Привык, что тебе все на блюдечке преподносят…
      – И на тарелочке также…
      – И на тарелочке!
      – Что ж делать, папа, коли мне бог не дал твоих блестящих дарований!
      – Мои блестящие дарования, дорогой мой, остались бы, как у вас, философов, говорят.- вещью в себе, если б я не работал, как проклятый, если б не отшлифовал мой ум, фантазию и деловую хватку!
      – Выходит, и в вашем деле нужна фантазия?
      – В любом, дорогой. Без смелой фантазии, опирающейся, разумеется, на жизнь, на реальность, в нашем деле никак невозможно!
      – Выходит, поэтическая у тебя профессия, папа, – иронизировал Геннадий.
      – Выходит что так.
      – А я, видимо, кабинетный ученый. Ты, видимо, прав: нет у меня практической,  бизнесменской жилки, – смиренно говорил «под занавес» Геннадий, желая нейтрализовать старика. 
     Но он лицемерил. В душе Геннадий Степанович  считал  себя  бизнесменом  крупного масштаба.  Ему, думал  он, не доставало лишь  соответствующего его  талантам поля деятельности, так сказать, дела по плечу. Судьба же обрекла его на жизнь среди мелких людей, на занятие  скучными – не делами – делишками.  Ибо что такое –  общественные науки в СССР, скажем , та же философия или культурология?  Впрочем, если бы Геннадий Степанович был менее замкнут на себе, менее эгоцентричен, он должен был бы – хотя бы в порядке 
Объективности – признать, что имеются люди, успешно делающие бизнес на общественных науках и в СССР. И неплохой, между прочим, бизнес…  Фамилий я здесь называть не стану: они и так  всем, кому надо, хорошо известны…
    … Так обстояли дела Геннадия Степановича, когда он поднимался  в лифте на пятый этаж
института, чтобы провести заседание  сектора, которым заведовал…
 
 

4

     – Прошу  почтить  память  ушедшего от нас в  расцвете  сил  талантливого  нашего  философа, культуролога  и  литератора  Сергея  Сергеевича  Аркадьева  вставанием, – открыл заседание отдела  Геннадий Степанович.
     Минуту помолчал, как бы собираясь с мыслями.
     – Вы знаете, – сказал он затем, что Сергей Сергеевич был чрезвычайно  продуктивный    ученый. Я бы сказал, весьма плодовитый. Он оставил после себя значительное научно-литературное  наследие. Мне, например  , известно, что наряду с чисто научными исследованиями в области философии культуры, эстетики и искусствознания, Сергей Сергеевич занимался также художественным творчеством, хотя эта сторона его многообразной творческой деятельности известна  менее  остальных…  Здесь много связано  с  тем фактом, что Сергей Сергеевич с присущей ему скромностью не торопился с публикацией  художественных работ.
     … Он как вы прекрасно знаете, и к своим научным работам относился очень строго. Именно поэтому они и отличаются столь высоким качеством…  В основном им  были опубликованы плановые работы. Они в свое время входили в план нашего сектора и Института. Некоторые из них были написаны Сергеем Сергеевичем в соавторстве со мной. Говорю об этом с гордостью, что был причастен  к его научным замыслам и их реализации.
     Здесь Геннадий Степанович сделал паузу и ястребиным взором   впился  в лица сотрудников сектора, как бы пытаясь прочесть в них, если не насмешку, то хотя бы сомнение,      недоверие   к сказанному им. Но те сидели с ничего  не выражающими,  бесстрастными   лицами.  Даже Вадим Рабинович, которого  Геннадий Степанович сильно недолюбливал, подозревая –   не без основания –  в высокомерно-ироническом   отношении к себе… Между тем едва ли не каждый из них думал примерно следующее: «Знаю, куда ты клонишь.  Хочешь  примазаться к наследию, стать председателем комиссии по его изданию,        от  его  научного  реноме и посмертной славы»     У них было очень четкое представление о научных потенциях Геннадия Степановича…
     Сотрудники услышали то, что ожидали услышать:
     – Таким образом, – сказал Геннадий Степанович, – надеюсь, что выражу коллективное мнение нашего отдела, подчеркнув настоятельную  необходимость  издания  для начала.
Хотя бы  сборника избранных научных работ Сергея Сергеевича, куда следует, как мне представляется, включить лучшие из написанных им статей, которые   не были опубликованы по объективным причинам…
     – Одна из объективных причин – это ты, скотина, – сказал Рабинович, обращаясь к Геннадию Степановичу, разумеется, мысленно, или , говоря  языком ремарок в пьесах  драматургов – классиков, – в сторону.
     Вслух же ничего не сказал.
     Вслух высказывались люди, набранные  Геннадием Степановичем  в  сектор  вместо    нескольких ушедших на  пенсии   сотрудников. Они чувствовали  себя  непосредственно
обязанными   шефу.  Он же – в свою очередь – взял их к себе после  соответствующих звонков «сверху».  Эти сравнительно молодые люди были во многом подстатью  Геннадию Степановичу, но отличались от него  двумя  качествами: большей гибкостью, пластичностью 
в  отношениях  с  начальством  любого калибра и железобетонной нравственностью, главным  образом  выражающейся  в  том, что слово  НРАВСТВЕННОСТЬ   в  сочетании с эпитетами  НАУЧНАЯ, СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯЯ и т.п.  были  ключевыми   в  их лексиконе и эффективно использовалось ими в выступлениях  на партийных и профсоюзных собраниях, заседаниях сектора и отдела,  конференциях и симпозиумах и т.д.
       Один из этих малых, Петр Васильевич   Железнов, или попросту  Петруша, высказался так:
–  Я хотел бы присоединиться к тому, что сказал здесь Геннадий . Он выразил очень точно и,я бы сказал, очень  душевно  все, что мы думаем о замечательном наследии Сергея          Сергеевича  и необходимости его издания. Я говорю: «мы думаем» , потому что глубоко убежден , что так думает  весь коллектив нашего сектора. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что издание неопубликованных произведений Сергея Сергеевича будет иметь не только большое научное значение, но, я бы сказал,  научно-нравственное значение . Геннадий Степанович, как мне представляется, нашел очень. Удачную форму для публикации посмертных трудов Сергея Сергеевича. В самом деле, именно структура сборника дает возможность объединить   под  одной , как говорится, крышей лучшие  работы Сергея Сергеевича, которые в свое время не пошли в печать  по причинам объективного характера… Хочу также выразить надежду, что инициатива, с которой выступил сектор в лице Геннадия Степановича, найдет поддержку у дирекции Института, ибо  социалистическая  нравственность,  тем и отличается от нравственности буржуазной, что это – нравственность  глубоко  действенная. Никто, как говорится, не забыт у нас и ничто не забыто…Я хочу в заключение еще раз подчеркнуть, что все лучшее, что было создано Аркадьевым, вышло из  нашего  сектора. Здесь его работы обсуждались, планировались, Здесь им давалось добро.  Поэтому  –  я не боюсь обвинений в нескромности – именно   мы  , наш сектор, являемся подлинными наследниками творчества Сергея Сергеевича.   Его работы должны быть изданы, как говорится, под эгидой нашего сектора.    . И их главным редактором должен быть Геннадий Степанович….
     – Ну, это не так уж важно, кто будет главным или ответственным  редактором, – скромно сказал Геннадий Степанович, перебивая оратора.
     – Кроме  того, – продолжал после некоторой паузы Петруша, –  мы сможем, –  включением этого сборника в план  изданий, – не только выполнить, но даже несколько перевыполнить наш, секторский план…
     Этого говорить  Петруше не следовало. Это – подразумевалось  само собой. Сказав об этом, Петруша допустил ошибку и – более того – бестактность. Геннадий Степанович недовольно нахмурился.
     Петруша был его любимцем и слыл в секторе докой по части  этикета и ритуала. Геннадий Степанович так же думал  о том, что кроме всего прочего, публикацией избранных работ Аркадьева решается проблема выполнения плана секторских исследований… Брешь, образовавшаяся в связи с тем, что кое-кто из сотрудников не выполнил плановые работы, таким образом, успешно  ликвидируется…  Но говорить об этом вслух не полагается… Говорить
Вслух, значит нарушить правила игры, и, если угодно, хорошего тона… «Видимо, и на старуху бывает проруха. Вот тебе и адепт социалистической нравственности ! – с некоторой даже горечью подумал Геннадий Степанович о Петруше. В сущности, довольно циничный  парень.
Как это я раньше не замечал?»
      Дело в  том, что Геннадий Степанович  в подчиненном более всего ценил три качества: 
Исполнительность, корректность  и безоглядная преданность непосредственному начальнику, то   есть в данном случае – лично Геннадию Степановичу.
     Правда, как человек по-своему реалистически мыслящий, он понимал, что нынче не то что в прочих, – даже в развитом социалистическом обществе, – эти качества – взятые вместе – днем с огнем не сыщешь… Но, подобно эротоману-романтику, спящему со шлюхами и все же не теряющему надежды встретить  девушку своей мечты , Геннадий Степанович  все еще надеялся встретить подчиненного, хотя бы в некоторой степени соединившего все в себе все названные три превосходных качества…

      Ему казалось, что в Петруше он, наконец-то, обрел подчиненного, в какой-то мере отвечающего его идеалу… И вот сегодня Петруша показал себя с самой негативной стороны ! Настроение Геннадия Степановича было испорчено. В этом секторе не на кого  опереться. Если мальчишка позволяет себе так цинично манипулировать именем умершего и его 
наследием, чего  же от него может ждать в недалеком будущем его непосредственный начальник?
      Меж тем, Петруша, учуявший, что называется, верхним чутьем недовольство шефа, сделал попытку  на ходу перестроиться, но поняв, что момент упущен, быстро закончил свое выступление двумя-тремя гладкими , как листовое железо, фразами…
     Неожиданно для всех и, кажется для самой себя, попросила слова старшая научая сотрудница Наталья Дементьева. Она, собственно, не собиралась выступать. Ей оставалось несколько месяцев до пенсии, и она хотела спокойно их доработать. Наталья Игнатьевна работала в секторе со времени его организации и принимала участие во многих конфликтных ситуациях. Впрочем, при предшественнике Геннадия Степановича жизнь в секторе протекала относительно мирно: прежний заведующий – в прошлом дипломат, работавший заграницей, – смотрел на свою новую должность как на одну из форм ухода на покой. Ему не надо было делать карьеру – у него все уже было позади. Ему не надо было делать карьеру –  у него все уже было позади. Поэтому он старался сглаживать трения, возникавшие  в секторе, периодически ублажая лидеров  враждующих группок премиями и надбавками к зарплате… Прежнему заведующему, также как и Наталье Игнатьевне, хотелось спокойно доработать до пенсии, и это ему удалось.
     С приходом Геннадия Степановича подспудно кипевшие секторские страсти вылились   наружу. Этому в немалой степени способствовал новый зав. Поначалу у кое-кого из сотрудников это вызвало некоторое удивление: обычно начальство ( они хорошо помнили приемы прежнего заведующего) стремится разрядить атмосферу и унять склочников   . Геннадий 
Степанович  поступил наоборот: он всячески накалял атмосферу и весело поощрял склочников. Сотрудники решили, что с новым шефом не соскучишься. Они правильно  оценили ситуацию: тактика Геннадия Степановича как раз и заключалась в том, чтобы, – как он выражался в беседах с самим с собой ,-  «стравить  их   таким образом, чтобы  они все друг с 
другом  переругались!»
      В конце концов, это ему вполне удалось. За некоторым, правда,  исключением (Натальи Игнатьевны,   Вадима Рабиновича и еще двух-трех старых сотрудников, помнивших иной
стиль руководства ) все сотрудники сектора дружно участвовали во всякого рода склоках, интригах, подзуживаниях и подсиживаниях друг друга и в прочих аналогичных видах устного и письменного творчества. Не удивительно, что им просто  не хватало времени для работы   над плановыми  монографиями! Пытались было выехать на старых сотрудниках. Но ряды последних неукоснительно редели. Достаточно сказать, что нескольких из них Геннадий Степанович  фактически вынудил уйти на пенсию – хотя они могли бы еще плодотворно работать, – чтобы взять на их места своих людей ( к числу этих  принадлежал уже упомянутый  Петя  Железнов)…
Впрочем, на этот счет  у Геннадия Степановича имелся    веский резон: директивными органами было спущено указание; – готовить монографии по социалистической культуре, а «старики» просто не знали, с чем ее едят.  Они могли создавать добротные монографии по культуре Византии  или древнего Рима, дальневосточной культуре иди культуре древних инков, по русской культуре и даже по общим теоретическим   проблемам культуры. Но монографии по советской социалистической культуре, тем более , под названием «Духовная культура социализма»… Тут они становились в тупик, теряли свой, накопленный за десятилетия  творческой деятельности опыт, свою высокую квалификацию! Оно, это название, действовало на них, как явление  Минотавра или чудного Зверя Апокалипсиса. Страшило и завораживало. Доводило до полной немоты и утраты творческого воображения! А ведь почти все они родились уже при советской власти, правда, в самом начале ее установления…
     Однако и совсем уж молодые люди, к примеру , тот же Петя Железнов, мало что могли поведать на тему –  советская социалистическая культура…  Что-нибудь научное и в то же время внятное и доходчивое, любезное сердцу представителей директивных органов.
     Все это несколько угнетало Геннадия Степановича, хотя он, казалось бы, нашел выход из положения: в те же директивные органы поступила Записка (за подписью высокого институтского начальства, но составленная Геннадием Степановичем), в которой мотивировалась необходимость увеличения штата сотрудников сектора путем привлечения в сектор отсутствующих в нем специалистов по проблеме – советская социалистическая культура… 
     … В се эти секторские сюжеты, равно как и оригинальная натура Геннадия Степановича, так или иначе учитывались Натальей Игнатьевной, попросившей слово для выступления… Поначалу она, действительно, вроде бы не собиралась выступать, говоря себе, что уж очень она устала  от этого театра абсурда, а впереди, совсем рядом, – желанная свобода, пенсия, внуки и любимый сад на дачном участке… Но уж слишком неприглядную аферу и авантюру собирались затеять с наследием Сергея Аркадьева Геннадий Степанович Канападзе и его соратники. Она не могла этого допустить,  она должна была вмешаться, – как это делала – нередко в ущерб себе – в былые годы…
      Здесь требовалась, однако, ловкая тактика. Своеобразная военная хитрость. Нужно усыпить бдительность противника: предложить ему свои услуги , якобы для реализации его замысла. Услуги посредницы между Геннадием Степановичем и   матерью Сергея Аркадьева. Ведь все рукописи умершего – у нее…  Привлечь к этому делу Вадима Рабиновича:  ведь он был едва ли не ближайшим другом Сергея. А было время – они дружили – по работе – втроем. Их – Вадима и Сергея   – она выделяла из этой молодой бражки, этой новой генерации прагматиков  и карьеристов, готовых – если потребуется – пойти по трупам во имя  лишнего червонца!.. А после – получив рукописи – сделать все, чтоб – хотя бы самые значительные из работ Аркадьева – не достались Канападзе, не были искажены им и его подручным и. не были опошлены  предисловиями  и  комментариями. Вслух она сказала:
     –  Здесь много интересного и важного было сказано Геннадием Степановичем и Петром     Васильевичем по поводу издания наследия Сергея Аркадьева, – поэтому повторять  уже сказанное  я не стану. Должна лишь заметить, что все мы, здесь присутствующие, пока  делим, как говорится,   .Иными словами, пока у нас нет рукописей Аркадьева в секторе, разговор об их издании представляется мне несколько… беспредметным…. Или скажем так: несколько преждевременным…
     Пауза. Геннадий Степанович нетерпеливо:
     – Что вы предлагаете?
     – Необходимо связаться с матерью  Аркадьева, с матерью и сестрой, Но прежде всего – нужно установить контакт с  матерью. Ибо рукописи, по всей вероятности,   у нее. Быть может, Аркадьев сделал какое-то распоряжение по поводу своих рукописей… Быть может, даже завещание… Впрочем , гадать бессмысленно. Если  рукописи неопубликованных работ в настоящее время у матери , то нужно убедить ее в необходимости передачи их сектору для публикации. Старуха она строптивая, и сделать это будет нелегко. Но я с ней хорошо знакома и, кажется, пользуюсь ее расположением… Я надеюсь, что мне удастся убедить  старуху передать рукописи в сектор… Если, разумеется, товарищи, и вы лично , Геннадий Степанович, поручите мне это сделать.
     Геннадий Степанович задумался. С одной стороны, «старуха Дементьева» не внушала ему большого доверия: она вела компанию с Рабиновичем и с покойным Аркадьевым, то есть фрондировала… С другой стороны, старуха слыла в Институте  человеком исключительной честности, и не доверять ей как будто бы не было оснований… Тем более, что она, верно , считает, что окажет тем самым посмертную услугу своему другу Аркадьеву. Что ж, не будем разуверять ее в этом…
     – Что ж, товарищи, – раздумчиво сказал Геннадий Степанович, – Наталья Игнатьевна, сдается мне, предложила рациональную идею… Думаю, поручим ей это дело ? Возражений нет ? 
     Товарищи не возражали.
     – Но я прошу, – тряхнув  короткими волосами, шутливо сказала  Наталья Игнатьевна, дат мне в помощь мужскую силу. Я имею в виду Вадима Израилевича. Ведь он был близким другом Аркадьева. 
    – Ну что с вами делать, – подлаживаясь под ее тон, сказал заведующий, 0 берите вы эту мужскую силу. Так тому и быть! 
      Наталья Игнатьевна внимательно, чуть насмешливо посмотрела на него своими все еще удивительно живыми, золотистыми глазами:
      – Спасибо.
     – Не за что. Перейдем теперь ко второму  вопросу…
 
 

5

    Они договорились зайти к матери Сергея Аркадьева на следующей неделе, но, опередив их, точно заранее знала о намерениях Дементьевой и Рабиновича, она прислала Вадиму письмо.
     « Уважаемый Вадим Израилевич!- прочитал он. Надеюсь, Вы не забыли дом, который не раз посещали в прошлом,  в котором засиживались порой до утра в спорах с Сергеем или в совместной вашей с ним работе. Хотелось бы, чтобы Вы, как и я, помнили об этом и изредка навещали меня, бедную старуху. Кстати, я прошу Вас посетить меня в самое ближайшее время. Это  совершенно необходимо (последние слова были подчеркнуты). Уважающая Вас – Ангелина Аркадьева».
- Видите, как удачно все складывается, – сказала ему Наталья Игнатьевна, узнав о письме. – Вам надо идти, Вадим Израилевич. Не мешкая. И одному. Не исключено, что речь пойдет о рукописях. Старуха всегда была сварливой мизантропкой, но в том, кто есть кто не по форме, а по содержанию, – отлично разбиралась.  Знала она всегда и о значении своего сына для нашей науки и культуры. Пусть интуитивно, но  эту его значительность она чувствует. Так что идите, голубчик.
     Надо сказать, что, узнав о письме, Наталья Игнатьевна облегченно про себя вздохнула. 
Уж очень не хотелось ей идти к старухе, клянчить рукописи! Да , пришлось    бы именно клянчить, и неизвестно: пошла бы старуха им навстречу.. Вернее сказать, снизошла  ли бы… Ибо  старуха корчила из себя  аристократическую даму. Она действительно была мизантропкой и людей не выносила, в особенности, – женщин… Поговаривали о какой-то трагедии в этой семье, о разрыве Ангелины  Ивановны с мужем, якобы ужасным зверем из   КГБ 
бериевских  времен….     Знали, что Сергей Сергеевич рос без отца, а его старший брат погиб при загадочных обстоятельствах. Впрочем, – ничего достоверного. Все – на уровне слухов и сплетен. Сам покойный Сергей Аркадьев не любил говорить о своей семье, о родословной. Вообще – был человеком замкнутым, скрытным – даже с друзьями и людьми, близкими по духу- при всей своей светскости, предупредительности и доброжелательности. Сложный был человек…
     Наталья Игнатьевна вздохнула. Хорошо, что не надо идти к старухе. Хорошие отношения с ней, о которых она говорила Канападзе, – миф. Она просто хотела спасти  рукописи Аркадьева от поругания…    Поэтому и солгала. Она встречалась со старухой всего лишь раз, и обе активно не понравились друг  другу. Наталья Игнатьевна подозревала, что старуха ревновала сына к ней, что было, конечно, ужасно глупо…Правда, совесть ее не совсем спокойна: она как бы внутренне самоустраняется от борьбы за наследство Аркадьева. Но нет, это не так. Ее появление  может
спугнуть старуху, между тем Вадим Рабинович – едва ли не единственный из друзей сына, кому старуха симпатизирует – сможет ее уговорить. 
… В !8.30 Вадим Рабинович  позвонил из автомата   старухе Аркадьевой и услышал ее глубокий задушевный бас: 
     – Вадик? Жду вас. Когда вы будете?
     – Примерно через час. 
     – Хорошо. Жду. Пока.
     Вадим купил на Курском  цветы (коробка конфет ассорти была куплена ранее) и сел в автобус. Старуха  поразительно спокойна, думал он. Словно бы ничего не произошло. Удивительное  самообладание! Стальные нервы… Можно подумать, что не у нее умер сын…    А ведь она по-своему любила Сергея! Одно слово, железная старуха. Он  вспомнил всегда несколько даже  шокировавшую его  сдержанность в отношениях матери и сына. Почти холодность. Разумеется, все это для посторонних глаз… Должно быть , они стыдились или считали  неуместным проявлять свои  чувства на людях. И все же…
     Он вырос в полуинтеллигентной еврейской семье. Единственный ребенок. Предмет  неистового  обожания  и  дрожания над ним родителей. Они носились с ним, как с  писаной торбой : сравнение  из родительского репертуара. К сожалению, родительская любовь не вечна, как и сами родители.  Мы приходим в этот мир, чтобы  терять…  Он лично потерял уже многих. Слишком многих.  Последний по времени  – Сергей. Зачем позвала его старуха?  Чтобы  отдать рукописи Сергея, как думает Дементьева?  Надо знать старуху: она достаточно недоверчива, исполнена подозрительности. Притом она знает действительную цену и сектору и Институту. Сомнительно, чтобы старуха решилась передать им рукописи! 
       … Он сидел в автобусе  маленький, сутуловатый, смотря прямо перед собой   карими  глазками,  исполненными  тысячелетней  иудейской  тоской… 
 – Ну, как вы поживаете, Вадик? – спросила старуха, пропуская его в прихожую и указывая костлявой бестрепетной рукой на вешалку.  Вадим не забыл этот указующий  жест – приглашение  раздеться. Жест этот, вновь повторенный, вдруг воссоздал  на экране  памяти его, прежние, далекие,  картины их  едва ли не ежевечерних   бдений. Вот также он входил когда – то в прихожую. Указующий жест. Снимал  с  себя пальто, проходил в комнату Сергея, старуха костлявыми  бестрепетными руками  приносила на подносе чай и сухари…     И начиналось… О чем только не спорили, что не обсуждали… 
     … Потом все кончилось. Но не сразу. Сергей женился. Старуха не ужилась с невесткой. У той была комната в коммунальной  квартире. Стали жить в ней. Вадим приходил в гости. Но что-то разладилось, Вадим  не понимал, почему  именно эта женщина  или, как там ее звали, – Инна, кажется.  Почему именно эта  Инна , а не какая-нибудь другая  Инна  или как там ее…  Стандартная молодая    интеллигентная  женщина, похожая на  себе подобных, как похожи друг на друга все Черемушки в  самых  в самых разных городах Союза…  Вскоре они развелись. Она ушла, оставив  ему комнату.
     … – Вот так, милый Вадик, – сказала старуха, словно бы продолжая прерванный только  что разговор, хотя он,  по сути, еще  не начинался. 
     – Вот так и живу. Теперь уж совсем одна…
      Сидели за тем же чаем, с теми же сухариками.  Ванильными.
     – Дочка все же вас навещает. Вадим робко избрал форму  полувопроса  – полуутвержления, поскольку не знал, как  в действительности обстоит дело.
     – Навещает, – с какой-то вялой иронией  сказала старуха. _ А вы пейте, Вадик, чай. Надеюсь, хоть  чай-то я не разучилась готовить?
     – Что вы, Ангелина Ивановна! Великолепный чай.
     – Ну , я рада, что вам нравится. Пейте, а я сейчас приду.
     Старуха пошаркала в смежную  комнату  и вернулась с  объемистым  пакетом и шестью разбухшими, – очевидно от рукописей,- папками.
     – Вадик, Сережа просил передать это вам, – сказала старуха, протягивая ему пакет и папки. – Незадолго до…  он в письме просил меня  передать все это вам . – повторила она. –Письмо  же его, адресованное вам, вы найдете в этом пакете…
     После всего сказанного старуха величаво замкнулась в себе,  Вадим Рабинович поспешил откланяться…
     Жил  Вадим в Никольском, в дачной местности. Серая коробка кооперативного дома, единственного в поселке, нелепо  высилась посреди деревянных, потонувших в зелени строений, как  тягостный фантом. В этой коробке у Рабиновича была однокомнатная   квартира . Однокомнатная без жены, но  с пташками, шутил Вадим. Впрочем , имелась и жена. В другом конце Москвы. Была прописана у мамы, но  раза два в неделю навещала  Вадима Рабиновича в Никольском. После двух-трех лет   непрерывной жизни в комнате Рабиновича они пришли к выводу, что именно такая форма брака наиболее приемлема для них. Имелись, разумеется, у Вадима и пташки. Канареечки. Впрочем, в метафорическом смысле, – пташки                залетные  время от времени в его однокомнатную пещеру залетали…   Но  жить было грустно. Даже с пташками.
     … В данный момент ни одной из пташек в комнате не обреталось, поэтому  Вадим  с  некоторой дрожью в душе вскрыл пакет. Пакет был набит письмами.        Первое – верхнее  Сергей адресовал ему. Он несколько раз перечитал следующий текст:

     « Дорогой Вадим! Когда ты получишь сие послание, я буду далече…  Где и когда  именно – не столь  важно.  Ведь , в сущности, никто из нас  навсегда не исчезает и,  уйдя якобы навсегда, мы  в той или иной форме  остаемся  в  этом мире  навечно… Структуры наших душ рассредоточиваются  в космосе –  только и всего. Однако обо всем этом мы с тобой  переговорили  достаточно , и не стоит повторяться.
     Дорогой Вадим! Ты – единственный человек (и ты это знаешь), которому я могу доверить  мои рукописи, которому я могу  поручить распорядиться моими рукописями так, как представляется необходимым. В шести папках, которые передаст тебе моя мать, ты найдешь вещи, относящиеся к различным жанрам. Здесь ты встретишься с уже известными тебе вариантами  моих научных статей, которые  (в этом девственном, первозданном виде)  были отвергнуты всеми – от нашего зава – Гены-крокодила   до могучих мыслителей из  наших научных журналов и проч. изданий.  Найдешь ты здесь и работы, не пошедшие в печать, потому  что  ( и это тебе также хорошо известно )  я не взял в соавторы – опять же! – нашего драгоценного Геннадия…
     Я предвижу, что после моего исчезновения эта часть моих трудов  будет  спокойно   напечатана. Во-первых, потому, что мертвецов  у нас любят больше, чем живых. Во-вторых, они, конечно, новаторские, но в меру (мертвецам можно позволить!). Ты подберешь к ним пару цитат из «марксизму – ленинизму» , и они пойдут. А еще лучше  – процитируй  РЫЦАРЯ  МАЛОЙ  ЗЕМЛИ. Вижу, вижу твою гримасу тотального отвращения! Но, милый Вадим, это ведь – хоть и пошлый – всего лишь ритуал. Наша вконец испохабившаяся либерально-гуманистическая общественность совершает его ежедневно, не придавая ему ровно никакого значения.  Это – трупы славословят трупа …    Не более. 
     Впрочем, как поступить  в каждом конкретном случае – это твоя забота. Ты – мой душеприказчик ( о чем найдешь в пакете соответствующий официальный документ, и с этими работами поступай  по обстоятельствам.
     Теперь о работах совершенно  иного порядка…   Даже ты знаком с подавляющим большинством   их лишь понаслышке   (то есть слышал о них от меня )…  Вот полный  список этих работ:
1 . Философско-политический трактат  «Неосталинизм и проблема свободы»»
2. «Утро диктатора» (роман) 
3. «Воскрешение диктатора»(трагифарс в 2-х действиях 
4. «Амплитуда»   (книга лирики)
5. «Туман над Лондоном» (5 поэм – «Ночная Москва», 2Ночная пляска деревьев»,»Древнее благочестие»,  «Смерть Пастернака», «Туман над  Лондоном»,   «Узоры   на ковре»)
6. «Плоды эмансипации» (книга рассказов)
7. «Русский мессианизм. Славянофильская философия культуры  (монография)
8. «Философско-эстетическая мысль Византии» (монография)
    В  сущности , более всего  ты  знаком  именно с этой последней работой, точнее, с тем ее вариантом, который  , в качестве плановой моей работы, находится сейчас в печати…  Но тот вариант ее, который  ты найдешь в одной из папок, – подлинный, то есть в нем реализован комплекс моих  сокровенных  мыслей о Византии,  спроецированный нашу  советскую  современность…
     Ты знаешь, старик, что, будучи специалистом  по Византии, я  ее ни когда не идеализировал… Но и не разделял  вульгарно-расхожих мнений  о  ней… Это был объект моих исследований. Так я к ней всегда и относился.
     Мы . русские, – вместе с православием – восприняли  у Византии  и  многое, многое   другое…  Ведь, к примеру, и идея Третьего Рима есть  , в сущности, модификация  византийской концепции « Нового Рима», или «Второго  Рима» как именовали свое государство   византийцы, тем самым подчеркивая свое  «прямое преемство» по отношению  к  государственности  древнего  Рима. Таким образом, понятие «Третий Рим», пущенное в оборот идеологами российского православия, не только непосредственно связано с понятием Второй Рим», но и с понятием  «древний Рим», то есть заключает в себе как бы двойственное преемство…   Впрочем, если мне память не изменяет, мы с тобой на эту тему в свое время говорили…  Как и о  том, что русский характер  есть  разновидность византийского характера.  В каждом  из нас, русских, – а в особенности  нынешних, советских русских, – сидит византиец, – точнее, – неовизантиец.  Во мне, например, сидит Прокопий Кесарийский…  Если на то пошло, я – Прокопий -2 . Все это было бы смешно , когда бы не было так грустно. Остановлюсь на сказанном несколько подробнее… 
     Как известно, раздвоение личности, в особенности, личности интеллектуальной, творческой, – одна из  характернейших  примет  византийства. Это раздвоение прослеживается в крупнейших  византийских интеллектуалах на  протяжении  тысячелетнего существования Византии как государства, – от  историка Прокопия  Кесарийского, стоящего  в самом  начале византийского тысячелетия, до богослова и философа  Георгия  Гемиста  Плифона, «завершающего»  это тысячелетие. В том и другом мыслителе ( я здесь привожу наиболее типичные примеры)  как  бы уживались  два человека, объективно  « несовместные» друг с другом…  Так, в   «Юстиановых постройках» Прокопий  Кесарейский  безудержно восхваляет  «мудрого устроителя  и строителя ромейской державы и столицы», а в «Тайной истории», написанной «в стол» он с той же безудержностью смешивает своего благодетеля с дерьмом.  И, конечно же, в последней работе он ближе к истине, чем в первой. Другой мыслитель, Георгий Гемист Плифон, (так сказать, по долгу  службы) ведет  «идеологическую борьбу» с католиками, отстаивая православную догматику, а на досуге сочиняет проекты закрытии я монастырей и тотального упразднения  христианства, которое  , согласно этим проектам, должно быть заменено – в качестве государственной религии – модернизированным  культом олимпийцев. Что касается монахов, то они, подчеркивает Георгий, должны быть «отданы в солдаты».  Все ли видные представители  интеллектуальной византийской элиты  «отлично умели совмещать  несовместимое»,  как  полагают некоторые наши уважаемые  византоведы?   Я думаю – далеко не все. Мне трудно представить себе, чтобы в каждом из них  благополучно уживались два  антагонистических  в мировоззренческо-политическом  плане человека, чтобы такое   противоестественное сожительство в каком-то конкретном случае не проводило бы  носителя этих антагонистических начал  к трагическим внутренним, душевным  коллизиям, к разрушению личности, а возможно, и к ее гибели, то есть не только нравственному, но и физическому  самоуничтожению. Во всяком случае, скрупулезный анализ  известных текстов  Прокопия, которым я много лет занимался, позволяет сделать вывод, что его двойственность, его  амбивалентность не была благополучной. В течение всей своей жизни  Прокопий Кесарийский переживал  глубокий  внутренний трагический разлад. В нем непрерывно сражались друг с другом два человека: бешеный честолюбец  и  карьерист, льстивый придворный, умело пользующийся расположением  Юстиниана  и Феодоры для достижения своих весьма земных целей, и строгий ученый, мыслитель, взыскующий истины, сознающий свою ответственность перед потомками…   На каком-то этапе все это не могло  не привести к взрыву. Поэтому я сильно сомневаюсь  в том, что Прокопий  окончил свои дни префектом  Константинополя. 
… А мы? Разве в каждом из нас, советских  интеллектуалов, не сидит Прокопий или, к  примеру, Георгий Плифон?  Византийство, можно сказать, генетически программировано   в нас.  Оно – в  генотипе. Наши сновидения есть сновидения  неовизантийцев.  Наш общественный строй – неовизантийский, ибо  сталинизм есть современная  разновидность  византийства, помноженная на  тоталитаризм …
     Императорская  Россия была  дряблой и рыхлой Византией и потому изжила себя. Но не погибла до конца, а возродилась  в сталинизме, который и есть подлинный  неовизантизм. Сталинизм – идеология  в  то  же  время  восточный вариант   тоталитарного  режима. Термин  «сталинизм»  мне представляется в научном отношении  более точным, чем, скажем, «ленинизм» и – тем более –« марксизм»,   в применении к советскому  режиму  , к  политической организации советского общества. Ибо последнее, как показывает его история, развивается не по Марксу и даже не по Ленину (хотя его пропагандисты и идеологи  клянутся тем и другим, скандируют то и другое имя!),  а по Сталину. И если это развитие   протекает ныне не в столь  чудовищно-людоедских формах, как при жизни «вождя народов», то это не потому, что сталинизм  как идеология и политическая практика эволюционировал в направлении  чего-то более гуманного и жизнетворного, но только потому, что  нынешним Наследникам Сталина  не хватает смелости  для грандиозного  ( в духе Сталина!)  кровопускания…   Это  –  всего лишь жалкие, трусливые  людишки, тотальные ничтожества…
     Однако возвращаюсь к феномену Прокопия  Кесарийского. . Я уже  говорил, что в  каждом из нас,  интеллектуалов-гуманитариев ( но не только гуманитариев) сидит  Прокопий  или Георгий  Плифон.  Что касается меня, то во мне  определенно сидит Прокопий. Я – Прокопий -22.  И это  –  даже не трагично, а скорее  –  трагифарсно.  Я,  как известно, пишу и печатаю культурологические работы в так  называем  марксистском освещении, иначе говоря, – с позиций  марксизма    ( что в лоб – что по лбу! ). Это  –  мои  официальные, плановые работы.  А «в стол», подобно Прокопию  Кесарийскому, я пишу  совсем  иного  рода труды, – как говорится , камня на камне не оставляющие  от первых  , равно как и от  содержащегося  в  них   ортодоксального  марксизма.
     Так чем я – не Прокопий 2 ?  Эти труды иного  рода – восемь (8 ) перечисленных  выше работ, выполненных в разных жанрах, но проникнутые единым духом…
     Впрочем, старик, мне  бесконечно  обрыдла   эта моя  трагифарсная   двойственность, и на ней я решил поставить точку…  Это, кроме  всего прочего, означает, что я решил  вытащить из моего  стола все  имеющееся в  нем  тайные  истории  (числом 8)  и  сделать  их явными. Разумеется, не в нашем  дражайшем и  вообще – не  на тоталитарном Востоке, но на плюралистическом  Западе…
     Слушай внимательно , Вадим: к тебе явится человек  и скажет пароль : «Я – от Бориса Герасимовича». Как  только  он его произнесет, без лишних слов передай ему все восемь перечисленных здесь рукописей. 
     На этом я кончаю. Прости, что так долго и нудно «испытывал твое терпение». Возможно, впрочем, это – в последний раз. Обнимаю тебя – Сергей Аркадьев».
 
 

6

     Начальник Московского городского управления КГБ  Серафим Петрович Белошвейкин  небольшой, лысый, плотный, почти квадратный , –  человек с широким добродушно-лукавым бабьим лицом и бледно-голубыми глазками-щелками, сидел в своем громадных размеров кабинете и как будто  за письменным столом рассеянно слушал сидящего напротив подполковника Фаддея Эдуардовича  Мусса. Тот спешил закончить доклад, но  вдруг  Серафим Петрович сказал:
     – Ну хорошо, подполковник, а  эти рукописи  отца и сына Аркадьевых – не очередной ли миф?  Видите ли, возможно вы об этом не знаете, я начинал службу в органах безопасности  вместе с отцом покойного  Сергея Аркадьева, тоже Сергеем… Сергеем Степановичем. Потом наши  пути на какое-то время разошлись: меня послали работать в глубинку, а Сергей Аркадьев сделался   большим  человеком по тем временам – доверенным лицом Берия…  Так сказать,  для особых поручений. 
     Серафим Петрович ухмыльнулся, но тотчас, же убрал улыбку с лица.
     – Дальше было вот что, – продолжал он. – После падения Берия, меня вернули в столичное Управление. Тогда я и узнал  о трагедии, разыгравшейся в семье Аркадьевых… Старший сын Сергея,  Николай оказался  активным участником студенческой  террористической организации. Эти сопляки, видишь ли, мечтали совершить переворот, убрать весь тогдашний состав политбюро и кажется, самого Сталина… А замечательный сын Коля, кроме того, обязался  убить родного папу, как  близкого человека Берия… Сергей Степанович просил Берия  сохранить сыну жизнь, говорят на коленях молил. Ну, конечно,  не вымолил. После этого  согнулся, постарел  лет на 20 и вскоре  попросился в отставку. Я с ним мельком виделся в 56 году, как раз за месяц до ХХ съезда. «Пишу мемуары». – сказал он мне после первых приветствий. «Не стоит, Сережа»,   – сказал я. «Не могу не писать, Серафим», – сказал он.  «Лучше собирай марки или бутылки, или, на худой конец, лови рыбу», – сказал я. – «Или в самом крайнем случае займись бабами».-  сказал я. «Что бабы! – сказал он. Ведь  это хлам-бабы, ведь это – барахло, Серафим, а ты предлагаешь мне этим заняться». «Я тебя понимаю , Сергей, но все-же лучше бабы, чем в  нашем с тобой случае --мемуары». «Возможно , ТВ и прав, но я все же буду писать мемуары».- сказал он. – Кроме того я должен еще найти моего внука», – «Какого внука, Сергей?»  -«Сына  моего  Кольки». –«А разве твой сын был женат?»-  «»Был, – сказал он. – На одной евреечке. Мне надо их  найти». На этом мы и расстались…  Потом, уже где-то в 62  году, снова прошел слух о мемуарах  Сергея Аркадьева.  Вроде бы лично Хрущев интересовался  ими и жаждая  обнародовать. Оно и понятно: как раз в тот год Хрущев выкидывал Сталина из Мавзолея, и мемуары Сергея Аркадьева были бы кстати: они воду лили на его мельницу…
     – На мельницу Хруща? – быстро спросил Фаддей Мусс. 
     – Вот именно – Хруща, как ты его называешь.
     – Мы все его сейчас так называем, товарищ генерал, – сказал Фаддей.
     – Вот именно, все, – с едва  уловимой  иронией подтвердил  генерал
Белошвейкин.
     – Но, товарищ генерал, простите, пожалуйста, вы ведь  не читали их. Да и никто, кажется…
     – Вот именно – не читал, потому и говорю: были бы кстати, Но,- возможно, к счастью, – мой друг Сережа Аркадьев  их так и не написал…
     – Вы в этом уверены, товарищ генерал?
     – Уверен, Фаддюша. На 99,5 – Не тот был человек, чтобы писать мемуары. Не из того теста. Между нами говоря, полуграмотный человек был…
     – Однако, Серафим Петрович, сей фактор никому из наших даже гораздо более известных  деятелей не помешал выпустить свои мемуары.
     – Сравнил! Милый мой Фаддюша, я понимаю, что ты хочешь сказать: мол, есть же литературные негры, соавторы, редакторы и прочие, они, мол, и доведут любые мемуары до  кондиций…   Ну, а смену политической конъектуры ты  учитываешь? А он, Сергей Степанович Аркадьев, – учитывал. Был он человек, конечно , необразованный, не  тебе чета , друг мой1 Фаддюша, Ограниченный и недалекий, между нами  говоря, человек был. Но нюх, я думаю, имел преотличный. Он животом чуял, что время Хруща, как ты выражаешься,-- больно короткое… Уж слишком не типичен для России-матушки был он… Аркадьев, повторяю, чуял, что вернется все на круги своя, как в Библии сказано. У него, между прочим, еще один сын остался: нынешний покойник Сережа Аркадьев… Вот он и подумал: а не подпортили ли его мемуары будущую карьеру сына? Ведь не мог он предвидеть так далеко: что и сын кончит жизнь , как и отец… 
     – Разве Аркадьев – старший кончил жизнь самоубийством?
     – Вот именно. И в связи с этим я думаю: а не носят ли  наши влечения или, как говорят  философы  , интенции , наследственный характер?  К  примеру, влечения к тому или иному  виду смерти?  А, Фаддюша? Что ты об этом думаешь?
     – Я об этом вообще не думаю, товарищ генерал.
      – Не думаешь? Ну и правильно! Ведь это, пожалуй, – идеалисты так думают, а ?
     – Вы ведь знаете, Серафим Петрович: если на то пошло, я скорее филолог, чем философ…
     -Знаю, конечно, Фаддюша, и очень тебя ценю – все твои качества…
     – Спасибо, Серафим Петрович.
     – Кстати о филологах: ты ведь, кажется, учился вместе  с молодым  Сергеем Аркадьевым на филологическим факультете МГУ?
     – Так точно, товарищ генерал. И даже на одном курсе. Но потом, также как и у вас с его отцом, во время оно, наши пути с молодым Сережей Аркадьевым разошлись. Теперь уже навсегда… 
     – Да … Занятный был человек…
      -Исключительный !
     – Ты малость преувеличиваешь.
      – Да нет, к сожалению. Я всегда ему завидовал. Теперь могу признаться в этом. Но…  кое-что мне не очень понятно, товарищ генерал…
     –  Что именно ?
     – Почему содержание предполагаемых мемуаров  Аркадьева – отца  непременно должно  было  повредить будущей карьере его сына?
     – Точнее, могло бы. Когда мы с ним встретились в 56-ом, он мне сказал: «Моя жизнь была ошибкой и преступлением. Я губил невинных. Мы все – преступники».
     – Да. Теперь понятно, какого рода мемуары  следовало ожидать… Боюсь, Серафим Петрович, что они все-таки написаны…
     – Но, дорогой Фаддей, ты, кажется, сам доложил полчаса назад, что не обнаружено ничего  существенного…
     – Да это так, товарищ генерал,- сказал Фаддей Мусс, – но… видите ли… Не могли ли, скажем, предполагаемые мемуары, равно как  и аналогичные или близкие им по содержанию работы Аркадьева-сына, гораздо раньше попасть в руки кого-либо из близких или друзей? 
     – Друзей? Ты хочешь сказать: друзей отца?
     – Возможно, друзей сына…
      Генерал Белошвейкин из-под кустистых пшеничных бровей быстро взглянул на Фаддея. Такой молодой и уже подполковник. И это – у нас!  А все мало ему, карьеристу поганому, подумал он.  Карьерист поганый между тем вел себя очень  раскованно: уже не сидел, а полулежал в кресле, высоко закинув  ногу на ногу, так что  едва не касался носком ботинка письменного тола. Ему тридцать девять, а на вид – не более тридцати, продолжал  размышлять Серафим Петрович. Мог ли я в его годы даже помышлять о такой карьере? А кому обязан он ею? Конечно тебе, старый дурак. Во  всяком случае на 85%  обязан. А на остальные !% – генетике или еще кому-то там…   Но не втюрься в него  моя любвеобильная дочурка и не обрюхать он ее –  черта лысого сделался бы ты  подполковником, драгоценнейший Фаддей. И даже генетика тебе б не помогла. Зато я теперь – счастливый дед, саркастически заключил генерал… 
     – Простите, товарищ генерал, вдруг услышал он, – что нарушаю течение ваших мыслей, но у меня еще вот какой вопрос: почему, ни в 56-ом, ни позже, скажем – 
в 62-ом, никто не попытался выяснить, существуют  ли мемуары  Аркадьева старшего   на самом деле, и если – существуют, то  заблаговременно , то есть еще в те годы, изъять их у него? 
     – Малый Фаддей! Ты, видимо, совершенно не представляешь , что творилось в органах  госбезопасности в те годы! До мемуаров ли было, когда едва ли не каждый второй из нас не знал, что с ним  станет завтра? Ведь  Хрущ устроил у нас большой бенц:  пять известных тебе наших людей предал казни, нескольких министров МВД  союзных республик  и многих и многих заслуженных работников наших посадил, а часть – разогнал… Одним словом , нагнал такого страху, что каждый трепетал за себя и думал лишь о том, как ему уцелеть, выжить и пережить это смутное время, а о  каких-то там рукописях  и мыслей не было!  Не до того, одним словом, было…   Кроме того, не забывай, эти мемуары  были наруку Хрущеву.  Поэтому  тогда изъять их никто бы из нас не осмелился даже. Ну, а после, как ты знаешь, разговоры о них поутихли,  в печати никакого намека на них не было. Лишь в самое последнее время опять пошли разговоры о  их  якобы существовании…
     – Да, Серафим Петрович. Вот я и говорю: не могли ли рукописи отца и сына  соответствующего  содержания находиться ныне в руках у кого0либо из родных или друзей? На сей счет, как я вам докладывал, имеются донесения…
     Генерал Белошвейкин устало махнул рукой:
     – Они не внушают доверия.
     -До сих пор от них поступала надежная информация.
     – Это все по – мелочам, Фаддюша.
     Генерала начинала раздражать беспредметная, по его мнению, беседа со своим зятем. Агеты Фаддея, в особенности  из лиц, работающих на общественных началах, уловив желание их шефа всякий раз получать информацию, соответствующую сложившейся в его голове схеме, поставляли ему «факты» такого рода, что они лишь еще больше  запутывали любое дело… Серафим Петрович  понимал,  что ретивость Фаддея обусловлена его ненасытным тщеславием и  беспардонным карьеризмом, стремлением обскакать всех.  Но генерал устал. За свою долгую деятельность в органах безопасности он бесчисленное множество раз сталкивался с подобной ретивостью, сам в былые годы отдал ей дань и знал ее истинную цену. Теперь он жаждал только покоя и с неприязнью относился к сотрудникам и подчиненным, которые не хотели понять  это его желание…  Поэтому ему легче было думать о них, как о людях безыдейных , выскочках и карьеристах. При этом он, конечно, забывал, что в молодости,  да и позже, уже в зрелые годы, действовал  точно также. Правда, не во всех случаях, ибо всегда  интуитивно сочетал ретивость с осторожностью, что и помогло ему пережить все смены политических ветров, остаться в органах безопасности до старости, достигнув здесь высших званий и отличий. Он  никогда особенно не увлекался своей работой, и к так  называемым одержимым людям относился  с некоторым недоверием ( опять же – подозревая их  в открытом  карьеризме)  и легкой иронией.
     Однако он  чувствовал, что Фаддей Мусс –его  поля ягода, и здесь может идти речь лишь  об одержимости карьерой. Но он устал. Именно поэтому даже понятная и в принципе одобряемая им энергия Фаддея вызывала у него известную неприязнь. «Ишь  ты, –  думал он о Фаддее. – Прет  как танк. Напролом, Дались ему эти мемуары старика Аркадьева. Да и рукописи молодого покойника. Подумаешь, испугались: на моем веку много разных рукописей и мемуаров было…  А где они все ныне? А я – здесь. Вот он – я.»
     Кроме того, почти бессознательно, генерал  желал, чтобы рукописи эти не были найдены. Во-первых  , так ему было спокойнее. Во-вторых , он хотел бы чувствовать себя чистым. В-третьих, в последние годы он начал думать, что все, как сказано у  Эклесиаста, суета сует, в том числе , 0 и так называемый служебный долг, долг чекиста и т.п. Остается в итоге – лишь инерция  индивидуального существования, выступающая в форме инерции  профессионализма.
     –  Ну хорошо, – сказал генерал.  – Допустим рукописи, о которых шла речь, существуют. Чем – конкретно – они опасны,  по-вашему, подполковник?
     Их могут переправить  заграницу, где они окажутся в руках наших идейных и политических  противников.
     – Очень мы испугались!   Пугали нас таким  макаром наши славные доморощенные диссиденты: Синявский, Амальрик, Буковский, наконец, – Зиновьев. Как видишь, –  не испужались. И даже  – благоденствуем.  Потому , Фаддюша, что баллистические ракеты поэффективнее  всяческих там рукописей  и трактатов будут…    А у  нас  их  ныне  – поболее, чем у Америки. А будет – еще больше. 
     – Разрешите мне, товарищ генерал, не вполне согласиться с вами. Идеологическое оружие подчас оказывается  действеннее стратегического. Об этом говорили  еще Маркс и Ленин…
       Ай-да   демагог мой зятек. Впрочем – это качество хорошее.
     – Не нужно меня учить азам политграмоты, Фаддюша. К тому же – коли речь зашла об идеологии  – наша марксистско-ленинская  идеология , как тебе известно, непобедима. 
     – Это так, товарищ генерал.
     – То-то же.  А что –  предположительно – могло бы содержаться в рукописи или рукописях Аркадьева – сына, по-твоему? Ты ведь его знал довольно хорошо.
     – Полагаю, нечто в духе Оруэлла, товарищ генерал.
     – А что такое эта …  Оруэлла? 
     Образованный, стервец! Не то, что мы, – на медные деньги обучавшиеся. Вот сидит, мерзавец  поджарый,  развалясь, и мнит себя большим ученым. А   помогла б тебе твоя наука , не стань ты моим зятем? Да и морда-то тупая, желто-плоская, никакой выразительности нет в ней. И что в нем дочурка моя нашла?
     – Джордж  Оруэлл, – сказал Фаддей.
     – Ну ладно – Оруэлл. А дальше что?
     – Джордж Оруэлл. Англичанин. Философ. Политик. Воин, Публицист. Писатель, – автор романов и трактатов. Оруэлл – это псевдоним . Настоящее имя – Эрик Артур Блэр. В молодости  симпатизировал  коммунизму. Участвовал в гражданской войне в Испании в составе интербригады. Командовал ротой. Наблюдая постоянную фракционную грызню в рядах республиканской армии, между представителями  различных течений  коммунистического движения, анархию, парадоксально сочетающуюся с бессмысленным деспотизмом, отсутствие даже намека  на подлинную организацию, пришел к выводу о несостоятельности коммунистических идеалов  и их носителей…
     – Как мало ему надо было, – сказал генерал. – Продолжай.
     = Все эти испанские впечатления нашли отражение в его документальной повести « В Каталонии». В годы  Второй  мировой войны находился в английском ополчении. В 45  году опубликовал  «Ферму животных». а в 49 – «1984 ». Эти вещи буржуазной критикой признаны его лучшими работами. В особенности, огромное воздействие на западную философско-политическую мысль оказал роман- антиутопия «1984». Здесь Оруэлл рисует фантастическое общество будущего, которое зиждется  на тотальном контроле и тотальном обмане. К  примеру,  ведением перманентной  войны,  занимается «министерство мира», распространением  скудного рациона  – «министерство изобилия», распространением дезинформации и лжи – «министерство правды»  и т.д. Властвующая элита , показывает Оруэлл, нашла наиболее действенный способ увековечить свою власть: она систематически  сдерживает  рост жизненного уровня , который  – как она  совершенно справедливо опасается – может стимулировать  рост жизненного уровня, который – как она совершенно справедливо опасается – может  стимулировать политическую активность масс, что , естественно, не желательно.  Комплекс подобных мер в конечном счете приводит к установлению  абсолютного тоталитаризма. Западные политологи и комментаторы – особенно в последние годы – настаивают на том, что в романе достаточно четко проведена  мысль о «родстве» коммунизма с фашизмом. Да и вообще вся картина общества будущего, нарисованная Оруэллом, рассматривается ими как своеобразная иллюстрация нашего реального, сегодняшнего социализма…
     – Серафим Петрович зевнул, прикрыв ладошкой рот, и сказал: – Ты все  прекрасно и научно объяснил , Фаддюша! Я всегда говорил: Фаддей у нас в Управлении   крупнейший эрудит! Не пойму лишь, что нового  после Оруэлла может сказать Аркадьев-младший? Ведь, кажется у Оруэлла обо  всем,  об этом  исчерпывающе сказано? 
   – А он, может, Серафим Петрович, не  обо всем, а более конкретно – о нашей России.
     – Ты думаешь о России еще можно сказать нечто новое, неизвестное, никем  не сказанное?
     Генерал иронически прищурился
     – Важно ведь, Серафим Петрович, не только что, но и как сказать и когда сказать… Между прочим, младший Аркадьев обладал недюжинным писательским талантом, и художественно обработать воспоминания отца –  даже если они дошли в форме  отрывочных, устных рассказов старика – для Сержи было –  пара пустяков. Согласитесь, что проникновение подобных мемуаров на Запад – нечто  вроде  взрыва   небольшой  водородной бомбы . Просто достаточно литературно пересказать историю семьи Аркадьевых, гибель старшего брата и все прочее, связанное с делами отца…  Это – находка для буржуазной прессы, так сказать, сенсация.
     – Не нужно преувеличивать, – сказал генерал. …   Но в данном  случае, мне думается, ты несколько увлекся. Впрочем, я не возражаю. Если ты считаешь нужным копать здесь дальше, – копай. Авось что-нибудь т отыщешь. Но прошу тебя: работай ювелирно. Постоянно держи меня в курсе.
     – Слушаюсь, товарищ генерал. Еще одно соображение…
     – Давай.
     – Я вспомнил один случай. Незадолго до окончания  мы сидели втроем за бутылкой  вина.  Мы уже хорошо поддали , и вели довольно сумбурный разговор на разные темы  –  от политики до женщин. И вот, как сейчас помню, Сергей  Аркадьев говорит: « У меня уже практически окончен трактат о двух  формах    тоталитаризма  – коммунистической и фашистской. О  возможности  их перехода  и диффузии –  взаимопроникновения – друг в друга…» Я его тогда  спросил: « А где ты собираешься его реализовать?» Он мне ответил: «Думаю, на Западе издатель найдется».
    – А почему он был так откровенен с вам и?- спросил генерал.-  Кстати, кто был третий?
     – Не потому , что пьян. Мы все студенческие годы дружили втроем. Третий был Вадим Рабинович.
     – Кто этот еврейчик? 
     – Он работает в том же Институте, где и Аркадьев недавно работал. Собственно, в том же секторе.
     – Значит, те двое продолжали дружить и после университета.
     – Да. Они продолжали…
     – А ты пришел к нам,  Фаддюша, – сказал генерал.
     – Я сделал свой выбор.
     – Да, ты сделал выбор…  Между прочим, не выйти ли тебе в плане рукописей на этого  … Рабиновича?
     – Я как раз и хотел вам сказать об  этом, Серафим Петрович.  – Другое соображение – это то, что рукописи, в том числе и трактат Аркадьева-младшего, могут быть переправлены на Запад именно Рабиновичем, если они у него, – в чем я почти уверен.
     – Ну что ж, тогда выходи на Рабиновича.
     – Слушаюсь, товарищ генерал. Есть еще одна идея…
     – Ты сегодня, видно, хочешь уморить меня идеями, – сказал генерал.
     – Это последняя на сегодня, Серафим Петрович. Я думаю, стоит позвонить в  «Вопросы  философии» и в « Философские науки». Пусть дадут некролог о смерти Сергея Аркадьева в самых ближайших номерах.
     – Зачем нам вмешиваться в их работу? – не понял генерал. – Это,  в конце концов,  их дело.  Пусть они сами решают:  давать или не давать им некролог этот. 
     – Видите ли, Серафим Петрович, этот звонок сработает в том плане, что поклонники Аркадьева, все эти  наши либералы и прогрессисты, тотчас же узнают, что КГБ  беспокоится о некрологе .  Узнают непосредственно от сотрудников этих  журналов и,  конечно, решат, что Аркадьев либо был нашим агентом, либо так или иначе сотрудничал с  нами. Я этих наших либералов с кукишем  в кармане знаю хорошо. И, ручаюсь вам, именно  так они подумают. Это, во-первых, сразу  же блокирует  все возможные легенды и мифы о нем, как о жертве системы, которые уже начинают  складываться нашей вшивой интеллигенцией. Во-вторых, если все же, – не дай  бог, – что-то и просочится на Запад, наш Сережа уже будет лишен своей ауры , и доморощенные интеллектуалы  не отреагируют на это.
     «Ну и стервец, ну и мерзавец ты, Фаддюша», – подумал Серафим Петрович с невольным восхищением, смешанным  с некоторым страхом. – Пожалуй, дочурка моя не ошиблась в выборе. Далеко пойдет, сволочь!  Так  обос… друга – это ж надо уметь!»
     Вслух он сказал:
     – Что ж, попробуй. Но смотри: работай деликатною Так сказать, ажурно. Эти наши  философы  – сплошь закомплексованная братия…
     – Есть  работать ажурно, товарищ генерал, – сказал Фаддей.
     -Да, ажурно, – подчеркнул генерал.
     – Да вы не волнуйтесь, Серафим Петрович, – уже почти фамильярно сказал Фаддей, – все будет сделано в лучшем виде.
     – Кстати, ты видел его труп?
     – Конечно, Серафим Петрович. Едва узнал друга Сережу…
     – Еще бы! Подобная смерть  не красит…
     – Хорошо сказано, Серафим Петрович. И точно: не красит.
     Фаддей Мусс лгал. Он не видел мертвого Сергея Аркадьева. Вместо себя он послал двух своих агентов: Фаддей Эдуардович  панически боялся всего, связанного со смертью. При виде  мертвецов его подташнивало. 

Часть 2  Утро  диктатора
 ( Из литературного наследия  Сергея Аркадьева)

         О  романе Сергея Аркадьева   « Утро диктатора» 

     Хочу с самого начала подчеркнуть, что эти предпосылаемые мной труду Сергея Аркадьева вступительные строки я не собирался писать, и только особые обстоятельства принудили  меня сделать это. Я не знаю, что случиться завтра со мной. Сегодня же мой долг  – сохранить рукопись, сделать все возможное, чтобы  она дошла до читателя, то есть была бы опубликована, прочитана и понята  как должно.
     При жизни Сергея Сергеевича были напечатаны лишь некоторые его научные работы по философии, эстетике и культурологи, которые сразу же вошли в научно-культурный обиход и сделались достоянием широкого  круга читателей. И все же  значительная часть его научно-литературного наследия – притом лучшая, наиболее зрелая  и совершенная часть! – все еще ждет публикации. Здесь, прежде всего, хочется  отметить его художественное творчество. Ибо Сергей Аркадьев был не только  крупный ученый, но и блестящий поэт, прозаик и драматург. Предлагаемый читателю роман « Утро диктатора» –  убедительное  этому  свидетельство.
     Несколько слов о специфике романа. Я бы отнес его  к жанру  документально-исторического романа.
      Во- первых, потому, что в основе этой книги лежат подлинно исторические события и факты, равно как и определенный человеческий документ –  воспоминания  отца Сергея Аркадьева, бывшего одним из заметных деятелей органов  Госбезопасности сталинского периода, наконец, –  воспоминания самого автора о трагедии, происшедшей в эти годы в семье  Аркадьевых.
     Сталин действительно планировал тотальное выселение евреев в Сибирь, и в конце концов реализовал бы свой  замысел, если бы ему не помешала Смерть. В романе показано, что  даже некоторые  ближайшие соратники «вождя народов», понимая невыполнимость по различным причинам его «идеи», так или иначе    пытаются  отсрочить, затормозить ее реализацию, как бы надеясь на некое чудо (в сущности, на смерть «вождя»).
     Во-вторых, глубокий историзм и верная философско-политическая интенция автора  проявились также и в том, что он всем ходом своего художественного  исследования  советской действительности приводит читателя к выводу, что  антисемитские кампании конца 40-х – начала 50-х годов  – не просто прихоть Сталина, следствие его пристрастий и предрассудков, но вполне закономерные для  «реального социализма» явления.  Два вида тоталитаризма – коммунизм  и  фашизм  – близнецы-братья. Такая мысль возникает у читателя после прочтения романа. Эти близнецы-братья  дополняют и поясняют друг друга, как Гитлер дополняет  Сталина, как Берия дополняет  Гиммлера.
      Хочу отметить, что Сталин и его мафия изображены в романе достаточно сдержано, я бы сказал, деликатно. Даже в величайшем политическом гангстере века и его  приспешниках автор пытается отыскать нечто человеческое.  И это ему, как правило, удается. Кстати сказать, этим, помимо всего прочего, Сергей Аркадьев  отличается от  Александра Солженицына   , в творениях которого  Сталин и его  камарилья  выглядят недоносками, физическими и моральными уродами (см. в частности, его роман «В круге первом»). Лично мне такое прямое , почти  плакатное изображение данных деятелей  «международного коммунистического и рабочего движения» очень импонирует, хотя я и отдаю предпочтение  психологическому анализу, который использует в своем романе Аркадьев. Метод внутреннего монолога, переходящего в «поток сознания»», позволяет  автору высветить внутреннюю сущность каждого из его героев
     Генетическая связь Иосифа Джугашвили с известным исследователем Азии 
Пржевальским – скорее всего апокриф, но вполне допустимый и уместный в романе, тем более, что апокриф этот  укоренен в народе…  Во всяком  случае как художник наш автор имеет право на известный вымысел, – даже если его произведение относится к жанру исторического  романа. Своеобразие стиля его, сочетающего в себе психологический реализм  с элементами  гротеска и трагической иронии, делающего резко отличным роман от унылого  потока современной советской беллетристики, безусловно, будет отмечено и высоко оценено благодарным читателем.

                                                                                                                    ВАДИМ  РАБИНОВИЧ

     ДВА  СЛОВА  ВСТУПЛЕНИЯ

     Предлагаемый  читателю   текст нельзя назвать в полной мере продуктом художественного воображения автора. Разумеется, здесь наличествует вымысел ( как и в  любом другом художественном произведении), но основа его – документально  -историческая   – мемуары отца, бывшего в описываемые годы ответственным     сотрудником   органов госбезопасности, трагедия , произошедшая на моих глазах, – смерть  брата от рук сталинских палачей и т.п. Главное же – атмосфера  тотального 
 страха   и отчаянья, в которую было погружено советское общество   в эпоху Сталина и от которой оно не избавилось , к сожалению, полностью до сих пор. Если мне хотя бы отчасти удалось передать ее, эту атмосферу, – я могу считать свою   задачу выполненной.
     Отталкиваясь от реальных прототипов, я стремился к обобщению или, как принято говорить, к типизации. Именно поэтому, – а также по многим другим причинам, – я дал  своим персонажам вымышленные  фамилии, в том числе, одному из так называемых исторических деятелей, ближайших сподвижников Сталина. (Но только  одному!)  Все остальные деятели этого плана выступают у меня под собственными  именами.
     Я назвал эту вещь романом, поскольку  внутренне она многопланова, хотя и невелика по объему. В традициях русской литературы называть подобные небольшие произведения повестями. В данном случае я позволил себе несколько нарушить эту  традицию.

                                                                                                                    СЕРГЕЙ АРКАДЬЕВ

1

     Сквозь переплетения  зарешеченного окна, покрытого толстыми слитками льда, косо просачивалась тонкая  розовато-золотая струйка солнечного света. За окном в морозной утренней дымке серебрилась частая стена леса, окольцовывавшего дачу.
     А здесь, в жарко натопленной комнате, по – прежнему сиял мягкий свет настольной лампы. Для вождя советского народа утро еще не наступило. Сталин еще не ложился. Сидя за массивным барским столом, сработанным русскими  крепостными  мастерами во второй половине 18-го века, Сталин с большим тщанием изучал составленный им за ночь  список. 
     Его сухие, выцветшие глаза больного тигра на мгновение закрылись.  Он неплохо поработал этой ночью. Нет, он никого не упустил. В этом списке – фамилии тех, кого  уже сейчас  необходимо устранить. Дальнейшее промедление опасно. Чревато  непредвиденными последствиями для государства. Не такой уж большой список. Много меньше других, подобных. Одним словом, маленький список. Несколько секретарей обкомов, возомнивших себя мудрее партии, мудрее его, Сталина. У них осталась способность к риску?  Ну что ж, пускай они расплачиваются за эту способность. За  дарования надо платить. Вот и Вознесенскому тоже придется это сделать. Он, Сталин, его заметил, вытащил наверх, сделал ему имя. А теперь вокруг брошюры Вознесенского – нездоровый шум. Вполне банальные положения, выдвинутые в  ней, – к тому же сильно  вульгаризованные, – выдаются чуть ли не за новое  слово в политэкономике   социализма. Всему есть предел, дорогие товарищи.  Сталин всю жизнь боролся  с вульгаризаторами марксизма-ленинизма. Не отступит он и теперь. Хотя лично ему Вознесенский даже симпатичен. Однако во имя чистоты учения приходится идти и на такие жертвы. Так было всегда. Приходится приносить свои привязанности в жертву Идее. В этом – его трагедия. Но он не жалуется. Он  мужественно, как подобает  Отцу Народа , несет свое бремя. До конца. 
     Сухим, крючковатым, отливающим желтизной указательным пальцем  Сталин коснулся невидимой кнопки. Тотчас же в комнату бесшумно  вошел, как бы вкатился, круглый, как колобок неопределенного возраста человечек. От человечка исходило сияние: сияли, выражая безоглядную  преданность Вождю, черные, слегка косящие, глазки, сияла  розовато- желтая точно сыр, лысина, сияли радостным румянцем   дряблые щечки. При свете настольной лампы сияющий человечек казался лоснящимся.
     – Доброе утро, – Иосиф Виссарионович, – сказал человечек исполненным радостного трепета тенорком.
     – Здравствуйте, товарищ Поскребышев, – торжественно-твердо, с сильным грузинским акцентом приветствовал Сталин своего секретаря. – Я хорошо поработал этой ночью.
     Поскребышев внутренне сжался. Предчувствие чего-то – особенно ужасного для него лично – охватило его. У него был внушительный опыт служения Вождю. Он слишком хорошо помнил, что  торжественно-твердое обращение к нему Сталина по фамилии с прибавлением   к ней слова «товарищ» всегда предшествовало вручению для передачи Берия  очередного списка ВРАГОВ ПАРТИИ И НАРОДА.
     В такие мгновения Поскребышев испытывал ни с чем  несравнимый страх: увидеть в составленном Вождем списке свою фамилию. Так он и жил в этом постоянном страхе: от одного списка до другого.
      В последние два-три года страх этот несколько в нем притупился. Поскребышеву даже иногда казалось, что он сделался Вождю настолько необходимым, что Сталин  не решится уничтожить его. Но он тут же суеверно  от себя эту мысль отгонял как абсурдную: ведь Вождь недвусмысленно заявил однажды – незаменимых   людей нет. Ему, следовательно, оставалось одно: жить в мучительной постоянной неизвестности , нося на дряблом личике сияющую маску радостной готовности  быть неизменным  орудием Вождя.
     Правда, в это утро страх его был более гнетущим,  более тоскливым, чем обычно. Поскребышев едва  держался на ногах. Его знобило от страха.
     – Я хорошо поработал  этой ночью, дорогой, – повторил Вождь после  минутной паузы уже совершенно другим, вкрадчиво-ласковым голосом.  – На, дорогой,  возьми вот это. 
     Он протянул Поскребышеву написанный старательным ученическим почерком два листа писчей бумаги  потребительских форматов. Это был роковой список.
     Наметанным  глазом Поскребышев мгновенно  охватил его целиком, и вдруг как – то вяло стал  сползать на узорчатый бухарский ковер, к ногам Вождя, обутым в мягкие  домашние туфли.
     – Товарищ  Сталин! Иосиф Виссарионович! – запричитал он протяжным бабьим голосом, судорожно обнимая  зябкие старческие ноги Вождя.
     – Что ты, дорогой, что с тобой? – спросил Сталин притворно участливым  встревоженным голосом.
     – Спасите, Иосиф Виссарионович… пощадите… любимый вождь… тут жена… список… единственная моя…, – бессвязно лепетал Поскребышев, подвывая, и все также  судорожно стараясь поймать тощие старческие него Вождя, которые Сталин, брезгливо морщась, норовил убрать от него подальше.

     – Товарищ Поскребышев, – сказал Сталин, граня каждое слово таким образом, что ему  самому казались все они  исполненными алмазной крепости. – Нэ  хорошо.  Нэ  по-большевистски ведешь себя.
     Поскребышев перестал причитать, и только тихонько всхлипывал, уткнувшись сморщенным заплаканным личиком  в бухарский ковер.
     – Не плачь, Саша, – перешел  вдруг Сталин на прежний, дружески ласковый, заботливый  тон. – Нэ  надо так убиваться, дорогой. Новую жену тэбэ дадим. Еще лучше  прежней будет. Сегодня же получишь. Придешь домой, – сам увидишь.
     Вождь не любил бросать  слова на ветер…
…………….
     Когда после мучительного, как пытка, рабочего дня Поскребышев позвонил у порога своей квартиры в Кремле, ему  отворила дверь незнакомая женщина. Это была его новая жена.
 
 

2

     Начало дня нельзя было назвать удачным. Поскребышев никак не мог прийти в себя после того, как увидел  фамилию  жены  в сталинском списке. Он с тупой покорностью выслушивал  приказания Сталина, бессмысленно уставясь в желто-серые, цвета мочала, усы Вождя, и с той же тупой покорностью  плелся выполнять их, вяло и отрешенно, как осенняя муха.
     На 14.30 Вождь назначил у  себя на  даче строго  секретное  совещание с участием  шести человек из числа членов  политбюро, которым  он доверял несколько больше, чем остальным его членам.  По-настоящему же он не доверял никому из своего окружения, включая  и Берия. Необходимо было, наконец, решить этот, как выражался Сталин, пресловутый еврейский вопрос, давно  всем надоевший, в зубах навязший.
     Стали несколько раз пытался решить этот вопрос в рабочем порядке, однако всякий раз, как ему назло, наталкивался на молчаливо-корректное ( и все же достаточно очевидное)  сопротивление окружающих.
     Трудно было с абсолютной уверенностью утверждать, в чем именно выражалось это сопротивление. Но стоило Вождю затронуть вопрос о евреях, как он тотчас  же, на него  наталкивался. Молчаливый саботаж, – так мысленно квалифицировал Сталин отношение приближенных к его попыткам немедленно решить этот вопрос. 
    На этот раз им не увильнуть.  Он позаботится о том, чтобы это обсуждение еврейского вопроса стало последним. Дело вовсе не в том, что он, Сталин,  питает к  евреям неприязнь . Сталин вдруг вспомнил ухаживание «этого  еврейчика», кинорежиссера Алексея Каплера, за его любимицей, дочерью Светланой.  Этот  Каплер  поплатился за свою наглость ссылкой в шахты Донбасса .  Надо сказать, евреи ведут себя прямо-таки  невыносимо нахально. И ничем их  не унять: ни погромами, ни массовыми истреблениями, как в эту войну. Никак не утихомирятся. Кто знает, может, не так уж неправ был Гитлер, стремившийся к их  тотальному уничтожению. Ненадежные, суетливые, непредсказуемые, вечные носители беспокойства, смуты. Вечно лезут вперед. Хотят обскакать всех. Сталин вдруг вспомнил о Троцком, о своей борьбе  с ним за власть, о  том страхе, который он некогда  испытывал перед популярностью Троцкого в массах, в партии. Он вспомнил слова Ленина о Троцком  из его «Завещания»:  «Троцкий – самый талантливый из руководителей партии…».  В том же «Завещании» Ленин указывал на необходимость  его, Сталина, замены на посту генсека «человеком менее капризным, более терпимым, толерантным…» Сталин злобно усмехнулся. Просчитался Ленин с товарищами! Ничего у них  не вышло! А он как был генсеком, так им и остался. А вздорное  это «Завещание» он запрятал подальше. Старые большевистские  монстры им ликвидированы, а молодая партийная поросль на него молится. А чтоб не  зазналась и не возомнила о себе черт знает что, он ее непрерывно обновляет. С помощью Берия. Вот хотя  бы тот же Вознесенский… Тут прихотливая нить его мыслей  как бы вернулась на круги своя, к евреям. .. И все же он  –  не Гитлер. Он в общем довольно терпимо относится к евреям. Разве не они – благодаря ему  –  занимают высшие посты в партии, в государстве? Но в настоящее время еврейский вопрос – это вопрос политический. От его правильного решения будет зависеть во многом  судьба государства, дело построения коммунизма в стране. Не секрет, что  немецкие фашисты  отождествляли большевизм с еврейством. Чепуха!  Большевизм –  исключительно  русский феномен. Между тем в народе сейчас сильное озлобление против евреев. Их считают, чуть ли  не главными виновниками немецкого нашествия на страну, равно как и последствий его. Экономическое положение страны 
Улучшилось весьма значительно, но его все еще нельзя назвать блестящим. Поэтому высылкой евреев в массовом порядке в Восточную Сибирь он, Сталин, одним выстрелом убьет трех зайцев: во-первых, внесет еще один громадный вклад в творческое развитие марксизма-ленинизма; во-вторых, направит поток глухого недовольства народа  своим жизненным уровнем в нужное русло. И. наконец, в-третьих, выступит спасителем советского еврейства от праведного народного гнева… Кроме того, заселив необозримые пространства Восточной Сибири, в 
процесс........................................ но, избавятся от своей исконной изнеженности преуспевающих горожан-торгашей.  Быть может , они  станут  честными, старательными  работягами: земледельцами, лесорубами, пастухами, а некоторые – кто знает? – может быть даже и шахтерами.
Следовательно, оказав им это в полном смысле благодеяние, он явится для еврейства своего рода Новым Моисеем, который откроет ему путь в землю обетованную…
      Такая игра  мыслей до некоторой степени вернула Вождю его прежнее, приподнято-деловое настроение, нарушенное  неуместными воплями этой плаксивой бабы, Поскребышева. «Теперь, когда мой план разработан до мельчайших подробностей, этим слепым котятам от  меня  не отвертеться», – неожиданно вслух произнес Сталин, и его глаза дряхлеющего тигра, зажглись на мгновение огнем тех, баснословных тридцатых довоенных, когда он, как мифический Минотавр, пожирал  тела своих врагов… Они вновь горели  сладострастием жестокости. Но – только 
миг. Огонь в глазах погас также мгновенно, как и загорелся. За письменным столом, сгорбившись, сидел маленький старик со  слезящимися  глазами  больного тигра . Одинокий, созерцающий подвластный ему мир сквозь магический кристалл собственного  систематизированного, логизированного  бреда. Полубезумный, наполненный страха за свою нечеловеческую, преступную жалкую жизнь, исполненный бездонной жалости к самому себе старик.
     Держа в левой руке  легендарную, воспетую несколькими поколениями советских поэтов и художников короткую насквозь прокуренную пеньковую трубку, Сталин с какой-то болезненной судорожностью желтыми сухими пальцами уминал в ней табак. Он решил, наконец, позволить себе  подремать час-другой до начала совещания. Скинув комнатные  туфли, Вождь кряхтя улегся на стоявшую рядом со столом кушетку.
 
 

3

     Вениамин Соломонович Баранович  в шесть утра. Он вяло проделал свои двенадцать приседаний, вяло, как бы через силу, оделся и позавтракал. Баранович знал причину  этой  вялости: в 14.30  ему, как члену политбюро  и одному из фаворит ов товарища Сталина, надлежало быть  на подмосковной даче Вождя для участи я в секретном совещании по так называемому еврейскому вопросу.
     На душе было муторно. Всю  ночь Вениамина  Соломоновича  мучил и кошмары: вначале он увидел себя в окрашенном в зеленый цвет игрушечном вагончике с двумя  красочно  выполненными  транспарантами над ними:  « СОВЕТСКИЕ  ЕВРЕИ!
ГЕРОИЧЕСКИ  ОСВАИВАЙТЕ  НЕОБЖИТЫЕ  ПРОСТОРЫ  СИБИРИ!»  и другим, столь же  высокоидейным: «ГРАЖДАНЕ  ИУДЕИ!  СВОЕВРЕМЕННО  ПРЕДУПРЕЖДАЙТЕ
ЛЕСНЫЕ  ПОЖАРЫ  В  ТАЕЖНЫХ  РАЙОНАХ  СИБИРИ!» Он подумал, что это бесчеловечно – при его  атлетическом телосложении  вселять  его Барановича, в  герметически закрытый вагончик  ядовито –  зеленого цвета. « И почему  именно  в зеленый? – подумал Вениамин Соломонович. – Неужели  нельзя было выкрасить этот вагончик  в более подходящий цвет?» 
     Тут он вспомнил, что его любимый внук , Макс, ученик третьего класса, придя вчера из спецшколы, в которой  учился, за обедом рассказал следующее: на  большой перемене  е  нему подошел его одноклассник  Димка Журавлев и сказал:
« Скоро всех евреев будут высылать из Москвы в Сибирь в зеленых вагончиках!»
     – Он сказал еще что-нибудь? – поинтересовался  Баранович.
     – Он еще сказал, что Сталин хочет выслать всех евреев в Сибирь, дедушка, – простодушно сообщил Макс.
     – Ты, конечно, ответил ему как следует…
     Макс непонимающе посмотрел не деда.
     -Ты дал ему по роже? – нетерпеливо пояснил Вениамин Соломонович.
     – Я не сделал этого, дедушка, – сказал Макс виновато.
     – Я  не подозревал, что мой внук – маменькин сынок и размазня.
     – Перестань, Вениамин. Не трогая ребенка, – поспешно  вмешалась бабушка. – А ты ешь, ешь, Максик…
     «Так вот они откуда, эти зеленые вагончики», – понял , наконец, Вениамин Соломонович. «Но, позвольте, а что же –  это?»
     Зеленые вагончики внезапно исчезли, и Баранович очутился на огромной  снежной  ночной равнине, опоясанной рядами колючей проволоки. В лицо ему ударил резкий луч прожектора и на мгновение ослепил. Сквозь заливисто-звонкий  собачий  лай чей-то  бодрый, лихой голос  прокричал: «СТАНЦИЯ  НАЗНАЧЕНИЯ   -
МАЙДАНЕК!»  На миг все стихло. Потом тот же удалой, юношески звонкий голос крикнул: «Гер  штурмбанфюрер СС!  Принимай  пополнение!»
     – Всегда готов, товарищ младший лейтенант! – отвечал  штурмбанфюрер СС к полному  изумлению  Вениамина Соломоновича  на чистейшем русском языке и притом  чрезвычайно  угодливым подобострастным тоном, лишенным какого-либо намека  на прусское высокомерие или же на сознание своего превосходства  в плане  воинского звания либо  в каком-либо ином плане.
     Все это поразило Барановича, показалось странным и загадочным… Между тем лейтенант сказал:
   – Ну показывай свое  хозяйство!
    -Слушаюсь, товарищ младший лейтенант.
       Долговязый штурмбанфюрер парадным шагом  шествовал чуть вперед, за ним
вразвалку, переваливаясь с боку на бок, как молодой медведь, неуклюже поспевал лейтенант. Баранович, крадучись, следовал за ними, благоразумно соблюдая внушительную дистанцию между ними и собой. Прожектор, точно ночное солнце, вырвал из цепких рук темноты три строения барачного типа  и осветил их ярко. На каждом строении аршинными кроваво-красными буквами были выведены Загадочные названия: «Фильтрация», «Кардинальная обработка», «Экспериментальное производство химических удобрений имени товарища академика 
Трофима Волосатого». Они как раз приблизились к таинственным   строениям, когда из репродуктора, висевшего на столбе, послышался омерзительный голосишко, принадлежавший, верно, какому-нибудь евнуху: «ВНИМАНИЮ  ЕВРЕЕВ, ГОТОВЯЩИХСЯ  К  ФИЛЬТРАЦИИ  И  КАРДИНАЛЬНОЙ  САНОБРАБОТКЕ!  ПРОСЛУШАЙТЕ  ЗАПИСЬ  КОНЦЕРТА.  ПОСВЕЩЕННОГО  ТОРЖЕСТВЕННОМУ  ПРОВОЗГЛАШЕНИЮ  КИТАЙСКОЙ  НАРОДНОЙ  РЕСПУБЛИКИ.  КОНЦЕРТ  СОСТОЯЛСЯ  В  КОЛОННОМ  ЗАЛЕ  ДОМА  СОЮЗОВ.
КОНЦЕРТ  ОТКРЫЛСЯ  ПЕСНЕЙ  «МОСКЫВА – ПЕКИН», СЛАВЯЩЕЙ ВЕЧНУЮ, НЕРУШИМУЮ  ДРУЖБУ  ДВУХ  ВЕЛИКИХ  НАРОДОВ  –  СОВЕТСКОГО  И  КИТАЙСКОГО,  РАВНО  КАК  И  ИХ  ВОЖДЕЙ.  ТОВАРИЩЕЙ  СТАЛИНА  И  МАО  ДЗЕДУНА.  ИТАК, 
СЛУШАЙТЕ  ПЕСНЮ КОМПОЗИТОРА ТОВАРИЩА ВАНО  МУРАДЕЛИ  «МОСКВА _ ПЕКИН»,  ЭТУ  МУЗЫКАЛЬНУЮЮ ОТПОВЕДЬ  АМЕРИКАНСКОМУ  ИМПЕРИАЛИЗМУ   И  МЕЖДУНАРОДНОМУ  СИОНИЗМУ».
     Лейтенант харкнул и выплюнул комок мокроты. Однако ударившая в лицо волна ветра (начиналась метель), как бы по принципу бумеранга, вмиг  возвратила  этот   тотчас же ставший ледяной горошиной комок обратно. Горошина пребольно оцарапала нос лейтенанту.  Он выругался небоскребным матом и сказал: 
     – Косопузых не уважаю!
     – Так точно, товарищ младший лейтенант! Целиком и полностью согласен с вами: желтая опасность.
     – Какая опасность? – вытаращил  глаза лейтенант.
     – Желтая,  вдохновенно сказал штурмбанфюрер.
    – Ну да –  желтая, а ты – коричневая, а я – красная опасность, – сказал лейтенант. – Дай тебе волю, любезный ты мой «чурбанфюрер», так ты б меня сейчас  первого в печь  спровадил! Кстати, как твои «печурки» функционируют?
     – Великолепно, товарищ младший лейтенант! – все также вдохновенно докладывал   штурмбанфюрер.  – Весьма эффективно  действуют. Как раз перед вашим приездом  опробовали новую модель…
     – Ну и кого ж ты поджаривал, миляга чурбанфюрер?
     – Ну как же, товарищ младший лейтенант? Забыли разве?  Партию еврейских генетиков, доставленных вами на прошлой неделе!
     – Что ты, чурбан, хочешь!  Разве всех их упомнишь, когда , почитай, каждую    неделю – новая партия! Вот и теперь…
     Тут лейтенант понизил голос до шепота, так что Вениамину  Соломоновичу  удалось расслышать только:
     -…ович
     – Как, тот самый? Здорово! – радостно  воскликнул  штурмбанфюрер. – До него еще наш фюрер добирался…
     – Ваш фюрер добирался, а наш вождь добрался, – сентенциозно сказал лейтенант.
     – Так точно, товарищ лейтенант – добрался, – поспешно согласился   штурмбанфюрер.
     – Ты вот что, – сказал лейтенант.  – Ты дай приветственную телеграмму товарищу академику Трофиму Волосатому: мол, ваши замечательные методы производства 
Химических удобрений, разработанные с целью максимального повышения урожайности зерновых и других сельскохозяйственных культур, получили стопроцентную  реализацию и полностью себя оправдали.  Таким образом, товарищ академик, вы внесли  еще один ценнейший вклад в дальнейшее развитие и процветание советского сельского хозяйства.
     – Уже, – сказал штурмбанфюрер.
     – Что уже?  Выражайся яснее, штурмбан.
     – Уже отправлена, товарищ младший лейтенант.
     – Телеграмма отправлена? Молодец! Академик страшно обрадуется  и сообщит об этом Вождю. Нет, ты  определенно делаешь успехи, штурмбан!  Того и гляди через годик-другой мы тебя  вслед за фон  Паулюсом отправим строить социализм в ГДР.
     – Рад стараться, товарищ младший лейтенант, – сказал штурмбанфюрер и сделал попытку щелкнуть каблуками, – отчего едва не угодил в сугроб, что и случилось бы, если б лейтенант своевременно не подхватил его. 
     – Да будет , будет тебе, чурбан! – покровительственно сказал лейтенант. – Пойдем лучше погреемся. У тебя, как всегда, небось припасен эн зэ?
    – Так точно. Имеется  ром, русская водка, французский коньяк. Но скажите: какие будут распоряжения на счет?...    Он понизил голос до шепота:  -…овича?
    – В печь, – коротко сказал лейтенант. – Пойдем, майн либер Августин. Что-то малость  меня знобит.
     И  обняв штурмбанфюрера за талию, он повел его мимо  трех загадочных строений…
     … Баранович проснулся в ужасе от всего увиденного и услышанного. «Это – всего лишь сон, – подумал он. – Но какой жуткий, зловещий сон.» Он решил не спать до утра и вдруг увидел себя играющим в преферанс со Сталиным, Берия и Молотовым…
     – Вэня, тебе нечем крыть, дорогой, – говорил Сталин своим четким, несколько монотонным голосом с характерным грузинским акцентом. –  Поэтому я делаю тебя агентом по снабжению зеленых вагончиков. Срочно необходимо в Америке состав закупить. Понял, дорогой?
     Вениамин Соломонович  в страхе просыпался. В мокрой от пота пижаме шел на кухню. Доставал из холодильника початую  бутылку пива.  Жадно вливал  в пересохшее  горло. Снова ложился  в постель. Так продолжалось несколько часов.  Лишь к 
4-м часам утра  кошмары  покинули  Барановича, и он на какое-то время забылся…
     … Все это вспоминал теперь Вениамин Соломонович, и чувствовал себя совершенно  разбитым.  Он подумал было сказаться больным и уже собирался  позвонить  семейному  врачу, чтобы тот пришел и поставил приемлемый для него диагноз, но тут  же отказался от этой мысли. « С Вождем этот номер не пройдет, – сказал он  себе. – С кем угодно, только не с Вождем ».  Более того. Эта «болезнь»  вообще может стать его последней… Баранович горько усмехнулся…   Подумать только: перед войной в нацистской Германии  вышла книга «Братья Барановичи». 
 Фашистский автор пытался убедить  своих читателей в том, что СССР  будто правят евреи – братья Барановичи, в руках которых всецело находится Сталин, которым они вертят , как марионеткой. Идиот! На самом деде все мы – жалкие марионетки в его руках, с которыми он может сделать все, что ему заблагорассудится. Вчера к нему, Вениамину Барановичу, приходил близкий родственник , крупный инженер. Просил похлопотать за  него и его семью. Чтобы их  оставили в Москве. «Тебя, конечно, не вышлют, Вениамин. Ты – ближайший сотрудник Сталина. Он прислушивается к твоим словам». Святая наивность!  Сталин прислушивается только к самому себе…  Именно поэтому положение Вениамина  Барановича  не многим лучше положения  его родственника. Может ли он быть уверен, что Сталин оставит его в Политбюро?  В ЦК?  Наконец, в Москве?   Разумеется,- нет! И кто вообще – из окружения Сталина – может быть до конца уверен? Разве что – Берия? Нет, и он  тоже,   по-своему , трепещет перед Вождем…  Никто не может быть уверен ни в чем. Вениамин Соломонович тяжело вздохнул, выкурил  очередную – он не помнил какую по счету в это утро – сигарету. Но никотин не срабатывал. Странные, несвойственные ему до сих пор вялость и апатия не покидали его.
 
 

4

    В это же время  глава советских чекистов Лаврентий Павлович Берия старался привести себя  в надлежащую форму, тщательно и небезуспешно  уничтожал следы вчерашней оргии у  Кобулова. Крепкая, багрово-бурая, покрытая легкой коркой жира шея министра госбезопасности напряженно и медленно двигалась справа налево, а затем слева направо, вращая на себе розовато- смуглый, как бы полированный , округлый череп  в редком венчике блестящих смоляных волос.
     Министр сонно  поводил очами, стоя посреди сияющей голубоватым кафелем великолепной ванной. Резко очерченные ноздри  тонкого носа хищно вздрогнули и напряглись: едва уловимый, нежный и вместе с тем острый запах духов пробился сквозь плотную смесь других запахов – мужского пота, мыльной пены, лаванды.
«Откуда бы это?» – тревожно подумал Берия.  Он внутренне напрягся. Это была тревога охотника ( а может быть, охотничьего пса), учуявшего дичь. Запах исходил от рубашки, валявшейся на полу. Эта рубашка как будто была на нем вчера вечером. Точно, она самая…    Вдруг вся картина вчерашнего вечера у Кобулова отчетливо встала перед его глазами. А в центре ее- та женщина, собственно, – девочка, которую привез ему Кобулов… Теперь он по-настоящему вспомнил:: это ее запах, запах ее тела…
      И вновь всегдашнее сладострастно-жадное томление охватило его. Она оказалась девственницей… Впрочем, это было в его вкусе: с недавних пор опытным женщинам он стал предпочитать едва созревших 14-16 = летних девочек. Разумеется, случались порой  некоторые мелодраматические  пассажи: кое-кто из доставленных ему девиц временно терял сознание. Другие впадали в так называемую 
истерику. Иные умоляли пощадить их девственность и отпустить домой к папе и маме. Были и такие эпизоды, о которых Лаврентий Павлович  вспоминать не любил. Несколько из них  относилось к недавнему времени. О них в Москве осмеливались говорить лишь боязливым шепотом, да и то в кругу  немногих близких людей. Два-три случая связаны были  с помешательством юных девушек после пребывания в гостях у министра. Четвертый же – со смертью  двенадцатилетней девочки в процессе удовлетворения страсти Лаврентия Павловича…
     Конечно, ни о каких активных действиях, протестах либо открыто выражаемых возмущениях  со стороны родственников потерпевших не могло быть и речи, поскольку сотрудники Берия должным образом информировали их о возможных последствиях подобных действий…
     Да они и бе6з соответствующих инструкций знали как себя вести: окружающей их жизнью отлично были научены…
     Ночами Москва – это матерь российских градов и весей, признанная столица международного коммунистического  и  рабочего движения и надежда вс его прогрессивного человечества, – не могла заснуть: она тяжело ворочалась, сопя и стеная, –  от несказанного , звериного страха, смешанного с  ненавистью, перед жирным, чуть обрюзгшим человечком с добродушно – хитрым лицом восточного торгаша, с черными,  как маслины, бегающими глазками, в которых  время от времени  вспыхивали напряженно-сладострастные огоньки.
     «Берия  –  ЗВЕРЬ. УБИЙЦА. ГАНГСТЕР».  «Берия втирает очки Сталину». « Берия – виновник репрессий и беззаконий». Так говорили москвичи и так они думали. (Те из них, кто  осмеливались   говорить и думать).
     И лишь немногие догадывались (быть может, десятки из миллионов жителей славной советской столицы),  что подлинный виновник их страданий и горя  -
Иосиф Сталин…
 
 

5

     Лаврентий Павлович, наконец, вошедший в свою привычную форму, свежий, благоухающий лавандой, с легким румянцем на гладком смуглом лице, сидел за огромным  длинным столом и перебирал бумаги. За стеклами очков  поблескивали черные, как маслины , глаза.
     Беззвучно распахнулась массивная дубовая дверь. Вошел офицер для особых поручений, полковник Митрофанов, с подносом в руках. По мере его молчаливого приближения к столу, за которым  сидел Берия,  крошечная фигурка  полковника все увеличивалась в размерах , и когда, наконец, Митрофанов подошел к столу настолько близко, что мог в полную силу  вдыхать запах лаванды, исходившей от шефа,  оказалось, что полковник – человек огромного роста, богатырского телосложения. Он – в который раз! – напомнил Берии Добрыню Никитича со знаменитой картины «Три богатыря».
     Все также молча, Митрофанов поставил на стол перед Лаврентием Павловичем округлый поднос, расписанный кроваво-алыми и бледно-синими розами по черному полю. На подносе  серебряными голубями, пьющими воду из черной лужи, застыли миниатюрные чайники с душистым грузинским чаем  в окружении бутылочек с кефиром и простоквашей, горки печенья и пышных,  еще теплых лепешек – лаваша… Розово-золотое  морозное солнце московского утра, как  яркая бабочка, билось в зарешеченном окне  кабинета Лаврентия Павловича. Сквозь морозный орнамент на стекле задумчиво  всматривался Лаврентий Павлович в просторную, пустынную, ледяную площадь Дзержинского, смутно белеющую за окном.   Памятника Железному Феликсу на площади еще не было. И Берии не суждено было дожить до его появления…. Впрочем, будущее  его меньше всего беспокоило. Лаврентий Павлович завтракал  , перебирал бумаги на столе и планировал сегодняшний день.
     В почтительном молчании застыл пере ним  полковник Митрофанов, не смея тревожить высокий полет мыслей шефа…
     Внезапно Лаврентий  Павлович, как бы очнувшись, в упор спросил Митрофа-          нова. –  Так как же наши с вами делишки, полковник?
     Митрофанов неуклюже щелкнул каблуками  и торопливо сказал тонким, почти женским голосом, неприятно контрастировавшим с его мужественной внешностью:
     – Разрешите доложить, товарищ министр. Согласно вашему приказанию, акция проведена успешно 
     – Какая акция, полковник? О чем вы говорите? Вы, верно, хотите сказать: несчастный  случай?
     – Виноват… Так точно: не акция – несчастный случай, товарищ министр,- смешался Митрофанов.
     – Вот именно – несчастный случай. Так что же случилось с нашим знаменитым артистом, нашим кумиром  Михоэлсом?
     – На него наехал грузовик.
     – Ах , бедняга! Какое несчастье! Какая потеря для искусства! – всплеснул жирными ручками Лаврентий Павлович и, зажмурив глаза, покачал головой.
     – Большое несчастье, – подтвердил  полковник. – Вчера из 2Вечерки» и из «Московской правды»» звонили: спрашивали, можно ли дать некролог.
     – Пусть дадут все газеты Москвы и Ленинграда!
     – Слушаюсь, Лаврентий Павлович.
     – Что еще?
     – Вахтанговская актриса…
     – Ну?
     – Будет сегодня доставлена…
    – Ну что у вас за словарь, полковник, – Берия поморщился,.  – «Доставлена». Надеюсь, вы ее не принуждали?
     – Никак нет, товарищ министр. Сама изъявила желание.
     – Как?
     – Я лишь слегка… намекнул и сказал, куда следует  явиться.
     – Смотрите у меня – чтобы никаких принуждений. Ясно?
      – Так точно, товарищ министр.
     – Идите.
     Неуклюже ступая, стараясь двигаться неслышно, полковник направился к выходу.
     Вахтанговская актриса, он сказал… Берия ухмыльнулся. Митрофанов туп и неуклюж, но он – человек надежный. Для подобных поручений. Кроме того , он – человек искренний. Женщины, я думаю, должны испытывать к нему доверие. Такой, мол, неуклюжий, уютный слон!   Как это?...  Слон в посудной лавке!  Вот именно. Этакая слоновая мужественность. Это – должно привлекать женщин. Определенного сорта. Нет, лучше сказать – типа. Так будет, кажется, правильнее  по-русски. Более литературно. Во всяком случае, – он не отпугивает их. Даже девочек. Как сказал кто-то  (кто – не помню):  тупость в мужчине  (но я думаю при сугубо мужских
достоинствах)  делает его особо привлекательным для женщин.  Кроме того, – не трепло. Хм… вахтанговская  актриса… Слон!
     Лаврентий Павлович слыл заядлым театралом: не было в Москве театра, на спектаклях которого он не побывал бы. «Наш театрал, наш эстет Лаврентий», – добродушно шутил Сталин в кругу ближайших сподвижников. Разумеется, в  глубине души Вождь считает его выдающимся знатоком искусства. Но не хочет в этом признаваться: очевидно, опасается за свой престиж  всевидящего и всеведающего. Сам Лаврентий Павлович думал о себе как о крупнейшем и утонченнейшем специалисте по вопросам искусства в партии. Он серьезно подумывал о том, чтобы поставить вопрос на политбюро о ликвидации министерства культуры и передаче его подразделений, в   том числе тех, что связаны с управлением  искусством, в ведение  МГБ. Именно под  эгидой  госбезопасности, думал Берия, возможен подлинный расцвет искусства социалистического реализма. Как-то, в интимной обстановке, Берия поделился своей заветной мыслью с Вождем. Однако Сталин перевел все в шутку.  «Совсем ты обленился, Лаврентий, – сказал он. – Мало тебе девочек, дорогой? Хочешь завести гигантский гарем у себя под боком? А что скажет на это Александров? Ведь он, пожалуй, на нас с тобой смертельно обидится за это?»  Все же Лаврентий Павлович  не терял надежды включить подразделения культуры в свою систему. « А Иосифа я уломаю, – думал он. – В конце концов Вожди тоже  не вечны…» Если на то пошло, у него и насчет Вождя имеются планы… Впрочем , всему свое время, как говорится. 
Кстати, эстетический вкус Вождя не представляется ему вполне тонким, благородным. Более того, чистотой вкуса Сталин попросту не отличается: в любое эстетическое мероприятие  он привносит преходящую политическую примесь. А вот он, Берия, наслаждаясь художественным произведением, никогда не думает о его 
Социально-политической подоплеке. К примеру, цикл стихов Симонова, посвященный  Серовой, Сталин назвал  постельным. «Костя Симонов, – сказал он, – выносит свою постель  на Красную площадь». А вот ему лично эти стихи  симпатичны. Пусть они будут хоть трижды постельными…  И  оперетку он  любит.  И считает ее высоким  искусством . А Вождь называет  оперетку «буржуазной отрыжкой». Это его дело. О вкусах, как говорится, не спорят .  Но у него есть с вое мнение. Вождь подходит к искусству,  как политический прагматик. Он  – шире, терпимее. Да, в известной степени он – эстет.   А что в этом плохого? Наедине с собой можно быть откровенным:  Сталин окончательно впал в старческий маразм. Ныне он проявляет особую нетерпимость в области   искусства. Всюду ему чудятся происки империализма и буржуазное перерождение. Ну, допустим, Ахматова, Зощенко. Сталин бросил на них Жданова. Тоже мне, – волкодав… Впрочем, мне эти писатели никогда не нравились. Но вот кацо Мурадели! Это же – свой, не какой-нибудь там Шостакович!  «Великая дружба» – замечательная опера. Она проста, прозрачна, как горный ручей. Что такого вычурного нашел в ней Сталин? Очень мелодичная вещь! Народные, понимаешь, мотивы. Нет, ему не нравится.  Вынес, понимаешь, идиотское постановление…
      Мурадели – свой парень, земляк, кавказец. Он, Берия, всегда был противником изуверской тенденции Сталина: во что бы то ни стало отмежеваться от народа, который его породил… Вождь, полагает, видно, что так ярче засверкает его  хваленый пролетарский интернационализм. Но тут он жестоко ошибается. Подобными штучками ныне ни кого не надуешь. Сталин провозгласил ведущую роль в  жизни государства русского народа, старшего брата. Ну что ж. Неплохой политический ход. Но  зачем, же отворачиваться от собственного народа? Кстати, народа, который считает тебя своим национальным героем и прямо-таки боготворит. Между тем это жалкое лицемерие никого обмануть не может: в душе Сталин  остался тем же неотесанным грузином Джугашвили, каким он был всегда. Есть такое слово…  Как это?  Ага, вот: эмансипация, эмансипироваться. Так вот , дорогой Сосо: эмансипироваться от собственного  невозможно. Немыслимо. Старику вообще-то давно пора на покой…  Очень уж долго занимает он ключевые посты в партии и государстве.  Не мешало бы помочь ему побыстрее убраться…  Страна 
бы вздохнула, наконец, избавившись  от  зверств этого тирана. И его, Берия, репутация  из-за  этого  старого гангстера в крови…  А что ему остается делать? Сталин приказывает, он, Берия, исполняет. Он – всего лишь исполнитель! Ясно вам? Исполнитель! И не более того! Будь на его месте другой, – наверняка крови было бы больше. Он – Малюта Скуратов  при Сталине? Пусть так. На его месте мог бы быть  Малюта  Скуратов куда пострашнее!  Чтобы вы тогда сказали, голубчики? Была бы его , Берия, воля он, может, пальцем никого не тронул бы. Но попробуй поступать таким образом, когда Сталин чуть ли не каждый месяц выговаривает ему: « И зачем я держу тебя вместе с твоей сворой? Чекисты вы липовые! Плохо работаете!» Приходится в такой обстановке  создавать все новые и новые дела! Никуда не денешься! Конечно, есть у него свои слабости: девочки и еще кое-что… Но разве он – зверь? Тиран? Сталин? Ничего подобного! Кто так думает – клеветник, либо – человек заблуждающийся…  Но когда старик уйдет, он иначе поведет дело…  Нет, он – не мясник. Довольно крови!  Ну разве что он проведет две-три чистки в партии  с маленькими  кровопусканиями… Без  этого в России  нельзя. Просто – уважать не станут. И все же  два – три кровопускания. Но не больше. И – все.  И довольно, Баста. Он будет управлять страной без крови. Правда, выживший из ума старик  в последнее время что-то странно мирволит, как в России любят говорить, этому молокососу Маленкову…  Но преемником ему не быть. Кишка тонка. Власть в государстве и в партии будет принадлежать тому, в чьих руках  реальная сила. А она в его руках. Абакумов и другие с ним заодно. Войска МГБ и МВД наготове. Ждут приказа. И он – уже недолго ждать – даст его.
     … Запись в настольном календаре: « Дача Сталина. 14.30 » напомнила Лаврентию Павловичу о предстоящем совещании у Вождя по еврейскому вопросу. Отношение к этому вопросу у Лаврентия Павловича было непростое: так, если , к примеру, еврейки ему безусловно импонировали (они были хороши в постели, темпераментны   и относились с пониманием к требованиям и потребностям такого мужчины, как Берия), то евреи-мужчины , – в особенности, так называемые еврей -ские интеллигенты, – ему определенно не нравились. Они отличались  высокомерием, кичились  своим… как это? … интеллектуализмом, своей  едкой еврейской иронией и вообще в былые годы (это было очень давно !)  некоторые из них позволяли себе третировать его, насмехаться над ним, не считаться с его высокими качествами… Он об этом помнит всегда. И потому  он скорее – антисемит, чем наоборот. Эта фраза понравилась Лаврентию Павловичу. Остроумный афоризм получился, решил он. Надо будет не забыть, подать его на совещании.  Сталин обожает юмор такого рода. Вечно, понимаешь, лезут вперед, норовят пробраться к власти, быть наверху. Жуликоватый, пони маешь, народец, эти евреи, решил Берия.
Поэтому, само собой, идеальным вариантом была бы акция тотальной ликвидации евреев в СССР (как жаль, что эту работу не успел проделать до конца Гитлер!). Но мы, большевики, – реалисты. Мы не витаем в облаках. Мы учитываем существующие обстоятельства и изменяем их в нужном нам направлении…
     Лаврентий Павлович   усмехнулся. Итак, подытожил он, на совещании следует все мерно поддержать идею Сталина о массовом выселении евреев в Сибирь. Придя к такому решению, глава советских чекистов тут же выброси л еврейский вопрос из головы и перешел к другим, более приятным для него темам.
 
 

6

     Елена Игнатьевна  Ланская, 25 лет, блондинка скандинавского типа, разводка (разошлась с мужем  в  прошлом году),  способная драматическая актриса, предмет вожделений мужской половины театра имени Вахтангова («По крайней мере подавляющей части так называемых мужчин» – говорила сама Елена Игнатьевна в интимном кругу),  сидела у себя в комнате на Неглинной одна и размышляла.
      Занятие это было не совсем привычное для Елены Игнатьевны.   Не потому, что 
она не любила думать ( у нее на этот счет  не было определенного мнения), а потому, что не хватало времени на размышления: театр, бесконечные репетиции, муж, а после развода – мгновенно появляются и столь же  мгновенно исчезающие любовник и. Но сейчас Елена Игнатьевна   была одна,  и она размышляла.
     Ход мыслей ее таков: в последнее время к ней за кулисы  зачастил после спектаклей незнакомый  мужчина, представившийся , как сама Елена Игнатьевна говорила, «неопределенно и невнятно». Она скоро догадалась, откуда этот человек. Мужчина был видный, хотя и не первой молодости и немного   напоминал Елене Игнатьевне одного из трех богатырей (она не помнила кого именно!) со знаменитой картины ( она забыла имя художника!), копия которой висела у них в фойе театра, равно как и во многих других учреждениях, нарпитовских, вокзальных и  про –     чих заведениях различных градов и весей  советского государства .
     Богатырь неизменно являлся к ней за кулисы с огромным букетом роз (а ведь была зима!). Поздравляя с успехом, целовал почтительно руку, – безупречно-корректный, загадочно- молчаливый и даже как будто робкий. Последнее Поначалу почти  умиляло Елену Игнатьевну, встречавшуюся с подобной чертой у мужчин только в романах. Застенчивость в сочетании с богатырской внешностью и очевидной  мужественностью ее  нового поклонника особенно сильно привлекало в нем Елену Игнатьевну  в первые дни знакомства. Она, как уже было сказано, быстро поняла, в какого рода ведомстве служит ее новый знакомый. Елена испугалась, но не очень. В ней всегда жила тщательно скрываемая от посторонних глаз, полуподавленная ныне жажда какой-то необыкновенной, яркой жизни  (быть может, даже с долей авантюризма, – что из того!),  резко отличной от унылой повседневности, – театральной и личной. Она, разумеется, знала о том невыразимом ужасе, который  испытывало громадное большинство советских людей (включая ее близких  друзей и знакомых) при одном только упоминании  ведомства  Сергея Степановича. Но Елена Игнатьевна считала, что зверства его, о которых шепотом говорили близкие ей люди, сильно преувеличены. У нее в семье не было репрессированных. Отец погиб на фронте. Из всей родни в живых осталась только мать. Елена Игнатьевна, как и многие советские люди того времени искренне полагала, что ведомство Сергея Степановича ведет борьбу не на жизнь, а на смерть с внутренними и внешними классовыми врагами; что, несмотря на отдельные ошибки и небрежности указанного ведомства, дело его правое и патриотическое, и, следовательно, помогать торжеств у этого дела – ее прямой патриотический долг. Кроме всего прочего ( и это было, в сущности, самым главным, хотя Елена Игнатьевна не хотела  себе в этом признаваться). Ее заинтриговал Сергей Степанович или, как говорила Елена Игнатьевна  «заинтриговала вся эта коллизия, связанная с ним». Она бессознательно входила в роль предприимчивой искательницы приключений, и эта роль ей определенно нравилась…
Елена Игнатьевна не удивилась, когда неделю спустя, Сергей Степанович предложил ей поужинать в кругу «близких друзей и сослуживцев», и, минуту помедлив, приняла предложение. «М не никогда раньше не приходилось сталкиваться с людьми этого сорта. Все-таки любопытно: что за типы», – подумала она. Елена Игнатьевна надеялась, что в дружеском кругу Сергей Степанович  перестанет быть столь старомоднол-застенчивым. Именно   этого она желала и ждала этого. 
     Они договорились в 19 часов, чтобы вместе поехать «на дачу к приятелю и сослуживцу», как сказал Сергей Степанович.
     Теперь же Елена Игнатьевна сидела одна в своей комнате и пыталась представить, какую роль играть в кругу «близких   друзей и сослуживцев» Сергея Степановича на подмосковной даче.
     В дверь позвонили. Елена Игнатьевна, запахнув халатик, пошла открывать. Ее подруга, Вероника Сазонова, тоже актриса театра Вахтангова, быстро прошла в комнату. Глаза у Вероники были красивые, нос алел (очевидно, она плакала и так спешила, что забыла припудрить нос). Елена подумала, что горе делает Веронику еще более уродливой, но тут  упрекнула себя в жестокости.
     – Лена, у меня к тебе просьба, – сказала Вероника каким- то чужим, сиплым, точно у пропойцы голосом. … И…и… ты не можешь отказать мне! Последние слова прозвучали, как вопль отчаянья. 
     « Неужели она –  о брате? Но, боже мой, что я могу?»
     – Лена, ради бога, ради всего святого, ради нашей  дружбы: спаси моего брата!
     – Но что я могу?...
     – Леночка, твой полковник… Он все может…   Стоит тебе попросить… Он все сделает для тебя.
     «Вот как! Она знает, что Сергей Степанович – полковник. А я не знала даже этого! Она знает о нем больше, чем я!  Быть может, – все   !» На миг Елене стало страшно: она больше всего боялась, что в театре узнают о ее дружбе с сотрудником госбезопасности. У ее друзей-актеров «чекисты» из ведомства Берии, мягко говоря, не пользовались особой популярностью…
     – Господи, да откуда тебе известно, что Сергей Степанович – полковник? Что он – из этих?!
     – Леночка, ми лая, об этом весь театр знает. Все   только и говорят о вашем романе…
     – Никакого романа нет! – крикнула Елена. Страх и злость слились нераздельно в этом крике. Но Вероника была   слишком  поглощена своим горем, чтобы услышать хоть что-то из этих  чувств…
     – Мне все равно: есть ли – нет… Я только прошу тебя: скажи полковнику, что брат не виновен, что его напрасно арестовали! Я всю жизнь буду благодарить тебя… буду  служить тебе!..., как – то совсем уж бессвязно, с резким хриплым плачем воскликнула Вероника и вдруг бухнулась перед Еленой на  колени.
     – Что ты! Что ты! Милая ,дорогая Верка! Встань , успокойся, пожалуйста, я прошу тебя! – испуганным шепотом говорила Елена Игнатьевна.
     Она усадила Веронику на диван и стала отпаивать ее чаем
---------
     Через полчаса, несколько успокоенная и обнадеженная, Вероника ушла. 
     – Теперь, – сказала себе Елена Игнатьевна, после ее ухода, 0 у меня есть настоящая цель: спасти  брата Вероники. Я чувствую, знаю: Сергей Степанович мне не откажет. Он поможет мне. Мы спасем его…
     Она должна быть неотразимой. Она должна спасти брата Вероники. Сидя  перед зеркалом, Елена Игнатьевна вдохновенно наводила на себя  марафет.
 
 

7

      В пятидесяти километрах от столицы, обрывались все связи с городом: огромная снежная равнина с кое-где чернеющими за ней, как исполинские жуки, избами, мигающими в ночи желтыми подслеповатыми глазками окошек, да  заиндевевшие островки березовых рощ, которые сиротливо жались друг к другу на краю этой равнины, – вот и все  …   И ничего 
более, кроме снежной пустыни. Кричи – не докричишься, зови – не дозовешься.  И та же
ночь, и та же пустынная снежная равнина с редкими  островками березовых рощ  и  чернеющих, точно  исполинские жуки,  ветхих крестьянских изб   простирались на тысячи-тысяч километров, и это Была РУСЬ,  РОСС ИЯ, а  Москва  Россией и не была: Москва – это феодальный замок  посреди моря покоренных огнем и мечом крестьянских   дворов  с которых она взимает дань…    Но когда-нибудь ее сожгут за непомерные жадность и гордыню, как однажды во время полюдья сожгли древляне князя Игоря. И не будет тогда княгини Ольги, чтобы отомстить за ее смерть.
     … Так дум ал Коля Митрофанов, сидя в поезде, мчавшемся сквозь метельную  ночь Подмосковья. Меж тем  поезд приближался к станции – Нижние Котлы. Здесь, в 3-х километрах от станции, в деревянном   домишке, почти затонувшем в сугробах, его ждали. 
     Еще о многом думал Коля, летя   сквозь   вихревую, метельную ночь , ночь России…
К примеру, о сегодняшнем решении своей организации…
     Организация эта, а точнее, – группа, называлась  «Союзом молодых ленинцев», включала в  себя 28  молодых людей (юношей и девушек), студентов московских вузов.  Полгода 
Назад несколько студентов МГУ – среди них был и Коля, решили  создать кружок для занятий сам образованием. По крайней мере вначале именно  эту скромную цель преследовали  организаторы кружка, неудовлетворенные качеством преподавания в университете философии, истории, политэкономии   , равно как и ряда других гуманитарных наук. В кружок  первое время входили 8-10   студентов, связанных между собой личными и дружескими отношениям и. Однако уже через месяц-другой состав его увеличился вдвое. Последнее  обстоятельство свидетельствовало о духовном голоде и о духовном одиночестве, которые сделались  невыносимыми для  мыслящей части московского  студенчества…
     Прошло еще два-три месяца, и чтение рефератов и докладов на гуманитарные тем ы перестало удовлетворять подавляющую часть участником кружка, ибо,  как выразился  один из них, «едва ли не каждая из затрагиваемых проблем так, или иначе упирается в политику и требует политического решения». Вскоре на одном из  собраний кружка была высказана мысль о необходимости перехода  к активным политическим действиям.      Валерий  Панарин, признанный лидер и теоретик кружка, изложил программу  « Союза
Молодых ленинцев» (Так отныне должен был называться кружок). Согласно  программе, в задачу  «Союза» входила «политическая борьба с правящей  партийно-государственной верхушкой во имя восстановления подлинно ленинских принципов руководства страной». Валерий предлагал создать  строго законспирированную организацию наподобие некоторых русских террористических организаций 70-х годов Х!Х века, к примеру, таких как «Черный передел» и т.п. Валерий был эрудированный юноша, ушедший с головой  от   тягостного быта сталинской действительности в романтику революционной борьбы   героических  времен русской истории. В нескольких тяжеловесных, но сильных и точных выражениях охарактеризовал он структуру будущей организации и такой способ вовлечения в нее новых членов, который гарантировал  бы, по мнению Валерия, сохранение в тайне руководящего ядра организации, равно как и  создавал в ней преемственность.
     Программа –  вслед за своим нечаевско-народовольческим прообразом  –  рассматривала  террор как органичный элемент в деятельности «Союза молодых ленинцев».
     В ответ на отдельные робкие попытки возражений, что – де террор несовместим с теорией марксизма-ленинизма,  Валерий сказал:
     – Есть террор и террор. Террор народовольцев, нечаевцев или, скажем, эсеров был наивен. Потому , что они с его помощью хотели уничтожить социальный строй. Мы же стремимся не к уничтожению социально-политического строя в СССР (поскольку как – никак  это – социализм), но  к устранению тех властвующих мерзавцев, которые стремятся ввергнуть  его в болото перерождения. Скажу более: мы с вами  – свидетели его начала. Но амплуа холодного свидетеля – не наше амплуа. Поэтому наша с вами задача – уничтожить тех, кто сознательно либо по собственной глупости  стремится к извращению  природы социализма.
     Это разъяснение окончательно убедило тех членов  «Союза», которые в какой-то степени сомневались  в правомерности террора. 
     Но, пожалуй, более всего  потрясло ( а многих привело в ужас) выступление на этом собрании Коли Митрофанова.
      – Я полностью разделяю точку зрения Валерия на террор в нынешних советских условиях, – заявил он. – Более того, хочу сразу предложить вам террористический акт, который, если мне доверят, я готов осуществить лично. 
     Члены «Союза», оглушенные этим заявлением, только с ним окончательно осознавшие, что все мосты сожжены, назад нет возврата, и что от слов о терроре необходимо перейти к самому террору, молчали. Кроме того, какая-то  часть кружка знала, что отец Коли – человек с Лубянки. Последнее  также накладывало определенные параметры на отношение к его заявлению, хотя о каком0либо недоверии к Коле не могло быть и речи.  Впрочем, ведь и сам Коля не скрывал, что он  – сын полковника Митрофанова, ближайшего сотрудника  Берия. Как  не скрывал своей ненависти и презрения к отцу. О них, этих чувствах, он говорил, разумеется  , не часто. Однако всегда спокойно, без малейшей аффектации, как о чем-то для себя давно решенном.
     – Да, осуществить лично, – твердо повтори  Коля.  – Я беру на себя моего мерзавца – отца  и его двух-трех приятелей. Тоже – с Лубянки…  Последняя фраза  была произнесена  каким-то нарочито будничным тоном.
     Именно  этот тон (не  только сама фраза, сколько тон,  каким она была произнесена) и привел ребят в ужас. Оцепенев, сидели они, бессмысленно уставясь на Колю Митрофанова, как на некое  материальное воплощение неотвратимости затеянной игры…
     …В тот раз, – растерянные и чрезвычайно подавленные сознанием необходимости немедленно перейти от слов к делу, – «молодые ленинцы» разошлись, так и не приняв какого-либо решения.
     Но вот сегодня, полгода спустя, после своего возникновения, когда «Союз» уже насчитывал не 8- 10, а 28 членов, мы, наконец,  приняли решение, и начнем действовать.
      Теперь, думал Коля, я реалиизую свой план.
      Сегодня его назначили руководителем боевой  (террористической) группы «Союза». Сегодня же Валерий Панарин предложил на рассмотрение руководства организации список лиц сталинской верхушки, подлежащей уничтожению. На первом месте в списке стояли: Берия, Абакумов, Поскребышев, Молотов.
     – Я не вижу здесь Сталина. – с казал Коля..
     –  Причем здесь Сталин? – Валерий недоуменно пожал плечами.
     – При том, что главный мерзавец – он, – сказал Коля. 
Тогда Валерий стал терпеливо объяснять:
     – Коля, ты пойми: Сталин  водят за нос. В народе верно говорят:  старость – не радость. Очевидно, даже он не застрахован от старческого маразма. Определенные признаки его – налицо. Подлец Берия и его шайка этим пользуются, и запугивают  его мифическими заговорами мифических врагов народа. Так, мне думается,   обстоит дело со Сталиным. В глубине же своей души – я верю, хочу верить в это  – старик по-прежнему – твердокаменный марксист-ленинец.
     – А я в это – не верю, – упрямо сказал Коля.
     – Не веришь? Напрасно! Но  учти  решение бюро нашего «Союза»: Сталина не трогать.
      – Я против, – упрямо повторил Коля. – Его надо ликвидировать в первую очередь. 
     Мнения членов бюро разделились. Пришлось проголосовать заново. Все же 
 Большинством в один голос решение было:  Сталина оставить в живых.
     – Не огорчайся  , Николая  , – сказал Валерий примирительно. – У тебя и помимо него хватит работы .
      Пожалуй, он прав, подумал Коля. Старику и без меня не долго  осталось …
     … Все это вспоминал теперь, обо всем думал Коля Митрофанов, студент МГУ, летя сквозь  метельную  ночь  и приближаясь к станции Нижние Котлы. Здесь, в 3-х километрах от станции, жил он в деревянном полуразвалившемся домишке  своей бабки, поскольку ушел из дому, не желая находиться под одной крышей вместе с отцом, полковником госбезопасности С.С.Митрофановым, проживавшем в огромной пятикомнатной квартире нового высотного дома с женой, младшим братишкой Сережкой и собакой-  медалистской 
 по кличке Дунька.
…………
     Поезд, как обычно, опаздывал на полчаса. Когда, то и дело проваливаясь в гигантские сугробы, которые нам ело за ночь, Коля, наконец, добрался до бабкиного домишки, было уже  шесть утра. Стараясь не разбудить бабку, прошел к себе, не раздеваясь, повалился на постель и сразу  заснул.
     В это же самое время после ночного бдения над роковым списком Вождь  советского народа решил поспать часок-другой до предстоящего в 14.30 исторического совещания. Но Коля Митрофанов даже не подозревал об этом
 
 

8

     Вячеслав Михайлович Молотов и Георгий Максимилианович Маленков  договорились позавтракать вместе, чтобы на этот раз – уже окончательно – скорректировать совместный план действий на предстоящем совещании у Сталина.
     Оба члена политбюро некоторое время назад  уже обсуждали в общих чертах интересующую их проблему, нашли точки соприкосновения. Осталось, в сущности, договориться о деталях…   И Молотов и Маленков считали идею Сталина о массовой ссылке евреев в Сибирь утопической. Реализация ее , по их мнению, не представлялась возможной. «По крайней мере в настоящее время». – сказал Молотов. Маленков согласно кивнул.  Ведь помимо  миллионной массы простых советских евреев имеется и интеллектуальная еврейская   элита. Как быть с ней? Она же, в свою очередь, тысячами нитей связана с этими самыми рядовыми евреями. И не только с ними. Ряд русских  партийных и государственных деятелей связаны с представителями  с представителями еврейства различными степенями родства. «Не  говоря уже о нас с вами, взять, к примеру Ворошилова». – сказал Маленков. Молотов согласно кивнул.
     Они понимающе посмотрели в глаза друг другу.»Допустим, – думали согласно они, – высылаем из Москвы жену Ворошилова, Естественно   с детьми  . А как же быть  с самим Климом? Ведь он , пожалуй, привязан к своей еврейке?... Как в этом случае поступит он?»
     Молотов и Маленков не забыли тот воистину злосчастный  для Сталина день, когда он приказал Берии арестовать жену Ворошилова, и что из этого вышло. А вышло то, что когда «чекисты» Лаврентия Павловича прибыли на ворошиловскую дачу, чтобы выполнить должным образом приказ Вождя, бывший луганский слесарь забрался на антресоли и стал поливать незваных гостей из пулемета… Позвонили Сталину.  Узнав о сопротивлении,  Вождь приказал «снять осаду». *( Это было вполне в духе  Вождя народов, который более всего не любил и боялся гласности и огласки ).   Трудно поверить, что в этот раз Клим поступит иначе. Да и многие другие, у которых мужья и ли жены, дети  либо родители и т. д и т .п  .– иудеи. Вряд ли спокойно смирятся с попытками насильно разлучить их со своими близкими. Нет, эта акция определенно чревата опасными последствиями…
     Так думали Молотов и его молодой коллега, Георгий Маленков. Говорили же они обо всем этом  с  известными   недомолвками, порой  ограничиваясь полунамеками и иносказаниями…( Так они вели себя не только и даже не с только потому, что далеко не вполне доверяли друг другу, – а это   было  правдой, – сколько потому, что и наедине с собой они боялись додумать до конца    свои мысли по данному вопросу, и определить свое  сокровенное, неслужебное отношение к нему) .
      Они, говоря деликатно, друг к другу больших симпатий не испытывали, хотя бы уже потому, что были конкурентами в борьбе за власть и престиж в партии и государстве и – прежде всего – за благосклонность Сталина.  Каждый из них ревниво следил за успехами соперника  на  партийно-государственном поприще,  равно как и за   милостями, получаемыми другим от Вождя. Так двое мужчин ревнуют друг к другу одну и ту же женщину.
     Больше всего этой конкурентной гонкой возмущался , – разумеется про себя, – Молотов. Ему едва ли не отравляла существование мысль о том, что он, профессиональный революционер, человек с громадными, как он считал, заслугами перед партией и государством, много старше Маленкова, должен  предпринимать   столько  невероятных усилий, чтобы не быть оттесненным на вторые и даже на третьи роли молодым, энергичным и очень  и очень удачливым соперником.
     «Мальчишка, молокосос»…, – думал он, огромным усилием воли подавляя приступы бессильной ярости и направляя поток легендарной  молотовской желчи в сторону  классовых врагов – империалистов всех мастей  и стран – главным образом, конечно, США – 
(превосходным резервуаром для этого потока служила ООН). «Ты еще под стол ходил, – думал он, – когда я делал революцию, парвеню паршивый».
     Надо  сказать, что подобное чувство ревнивого соперничества вообще было характерно для Молотова. Стоило какому-либо человеку, так или иначе приблизиться   к Сталину
(«выйти на орбиту вождя», говорил Молотов,  обожавший такого рода метафоры), как Вячеслав Михайлович начинал «ревновать» к нему Сталина…
      Маленков, конечно, догадывался, что думает о нем  маститый коллега, но это его мало беспокоило: Георгий Максимилианович считал (не без основания) Молотова патологическим  трусом и, следовательно, человеком, неспособным на решительные действия. «самое большее, – думал  Маленков, – чем может мне подгадить налитая желчью старая перечница, – это нашептать Сталину обо мне какую0нибудь гадость. Вождь благоволит ко мне  и прекрасно изучил  эту старую калошу…»
     Думая  так о Молотове,   Маленков – внутренне – относился к нему со смесью презрения, легкой гадливости и некоторой, необъяснимой для него самого, жалости. В личном же общении с Вячеславом Михайловичем Георгий Максимилианович демонстрировал особую почтительность по отношению к «видному представителю старой гвардии».
     Но этой своей подчеркнутой, демонстративной почтительностью ему не удалось усыпить   смешную, ненужную бдительность, вечную настороженность подозрительного, желчного старика, сделать его более покладистым. Одним словом , как-то нейтрализовать его. (Георгий Максимилианович признавался в этом самому себе с некоторой досадой). «Наоборот, – думал Маленков, – Старик в последнее время стал еще более подозрителен.
 Еще более несговорчив. Он, видимо, подозревает меня в какой-нибудь каверзе, гнусности, которую я, по его представлению, замышляю против него. Он, однако, понимает, что нам не обойтись друг без друга. Ну, хотя бы, например, в этом пресловутом еврейском  вопросе. Должны же ведь мы согласовать  наши действия на совещании у Вождя…»
    …Два советских государственных деятеля  сидели в маленькой, скромно обставленной, но уютной комнате  , единственное окно которого смотрело  на глухую, пустынную , гулкую улочку.  Шаги редких прохожих по ней ассоциировались у людей, сидевших в комнате,  с 
Мерным цоканьем лошадиных копыт.
   Вначале говорили о постороннем, стараясь по тону, по оттенкам интонации, с которой произносились фразы и отдельные слова, угадать, отыскать, а если понадобится, –  так  и
вылепить  приемлемую для них  форму делового разговора. Два сановника – старый и молодой _ вели себя по отношению Друг к другу еще более корректно, чем обычно, – как того и требовали интересы объединяющего их в данный момент дела.
     И Молотов, сухой, желчный старик, снедаемый завистью и злостью к подлинным и мнимым соперникам своим в политбюро и в правительстве, теперь был сама любезность, запрятав свои истинные, сокровенные эмоции в самый дальний угол души. Сквозь серо-желтую щеточку усов старого интригана  пробилось, как зимнее солнце сквозь толщу туч, бледное подобие улыбки. Но за стеклами пенсне прятались все те же цепкие, неумолимые, некогда бледно-голубые, а ныне – просто белесые, – глаза. Смотрели холодно, недоверчиво.
       Маленкову же, человеку от природы добродушному и , так сказать, светскому, вести себя  непринужденно было не только не трудно, но даже доставляло удовольствие. «Врешь, старый хрыч, – думал он весело, –  я тебя любезностью доконаю».
     Его круглое, румянощекое , несколько бабье  лицо сияло   довольством; на сочных чувственных губах играла лукавая улыбка.
          Неожиданно для себя самого и явно перебивая монотонность ни к чему не обязывающего светского разговора, Маленков сказал:
     _ Нужно попытаться сделать все  (на этом слове Маленков сделал особенно сильный упор), чтобы убедить Вождя  отказаться от этой акции…
     – Нужно, Георгий Максимилианович, нужно, а как? Удастся ли? Молотов осторожно снял пенсне и принялся тщательно полировать  его стекла носовым платком. Казалось, его внимание целиком переключилось на это занятие . Крупные, холеные руки министра иностранных  дел, истыканные редкими созвездиями коричневых крапинок – точек, двигались медленно, нарочито спокойно.
     «Старик демонстрирует хорошую дипломатическую выправку», – улыбнулся про себя 
Маленков.
     – А что. если в качестве аргументов привести некоторые эпизоды из истории нацизма? –
 Спросил он.
     – Что именно?
     – Ну, хотя бы напомнить о представителях «еврейской физики», бежавших от нацизма в США и тем опередивших немцев в создании атомной бомбы.
     Молотов  усмехнулся  иронически:
     – Богатая идея. «Что ж, – скажет Сталин на это, – сколько их у нас, этих Энштейнов? Десять?  Двадцать пять? Тридцать? Ну и оставьте  в Москве и Ленинграде этих тридцать, а остальных – отправьте». Вот что, боюсь, ответит на это Вождь, Георгий Максимилианович.
     Карие глаза Маленкова вдохновенно заблестели. 
     –  Ну , а если  представить, скажем, дело так, что .мол , это – питательная среда, что ли, для появления там  Эйнштейнов,  Эйзенштейнов и прочих  рабиновичей , а,  Вячеслав 
Михайлович.
    – Вы – поэт, дорогой Георгий Максимилианович. Вы  – Исаковский. Серо-желтая щеточка усов Вячеслава  Михайловича приподнялась, обнажая ряд мелких, коричневых зубов, среди которых  одиноко мерцали тусклым золотом два клыка. – Нет, вы положительно – поэт, –  продолжал, убрав усмешку, Молотов. – Ведь С талин назовет все, что вы изволили изложить здесь – идеализмом чистейшей воды, а то , пожалуй,  и  похуже…
     – Что же вы предлагаете? В голосе Маленкова Вячеслав Михайлович уловил – едва различимые, впрочем, – нотки досады.
     – Я боюсь что-либо предлагать, Георгий   Максимилианович. Но если мы вспомним о том, какой интерес проявляет мировой сионизм – прежде всего американский – к положению  наших  Эйнштейнов, то может быть, здесь  то  и нащупаем выход…
     – Мм … , – задумчиво промычал Маленков, – я кажется улавливаю суть вашей идеи.
     – Вот и прекрасно, Георгий Максимилианович.
     – Да, но в какой форме подадим мы ее Вождю?
     – О форме, как и о содержании, позаботится их пропаганда, – сказал Молотов.
     Он вдруг вспомнил, что Маленков состоит в дальнем родстве  с основателем советского  государства, и новая волна желчи поднялась в нем. «Паршивец. Небось, чуть, что … начинает  трепаться о том, как его в оны годы тискал Ильич и называл племянничком Гошей.. .
На этом и вылез».
     Георгий Максимилианович в свою очередь почему-то подумал о прошлом Молотова. Там, в этом прошлом,  фигурировал некий тщеславный юноша, носивший  знаменитую фамилию Скрябин, гордившийся родством  славнейшим композитором-  модернистом… Этот   юноша не только гордился, но бешено завидовал славе великого родственника. Молодой человек читал популярные социал-демократические   брошюры. Чаще других –
подписанные псевдонимами  Бельтов и Ильин. Снедаемый честолюбием, он решил  сделать карьеру в революции. Он вскоре стал так называемым «профессиональным революционером» с собственным псевдонимом : Молотов. Псевдоним этот он выбрал после прочтения  одноименной  повести русского писателя – разночинца Помяловского. Молотов – такова фамилия главного героя повести – рабочего, пролетария. Выбором этого псевдонима молодой Вячеслав Скрябин как бы подчеркивал, с судьбами какого класса он связал  свою судьбу…   И вот итог: желчный  старик, вечно подозрительный, по-прежнему  съедаемый неуемным честолюбием, равно как и неуверенностью в прочности своего высокого положения…
     Впрочем, эти мнения двух советских государственных деятелей друг о друге не помешали им проститься подчеркнуто корректно. Они расстались, чтобы в 14.30 вновь встретиться на совещании у Вождя…
 
 

9

     Коля  Митрофанов через силу приоткрыл слипающиеся глаза.  Почти прижав к лицу черно-белый кружок ручных часов «Победа»  различил в полумраке: 11.15. (Единственное 
подслеповатое  оконце было занавешено  какой – старой дерюгой, еще одной из многочисленных дерюг бабки). Невыносимо хотелось спать. А  надо вставать. Сейчас придет Сусанна. На лекции он, конечно, сегодня не пойдет. Нечего ему там делать. Лишить стипендии его не могут: никогда он ее не получал. Разве сын полковника Митрофанова может нуждаться в стипендии? А сын полковник Митрофанов, между  прочим, вот уже полтора года не живет с родителями и к деньгам папаши –    не прикасается.  Но какое, спрашивается, до этого дело деканату филфака МГУ? Бабка у него что надо,  – вот это правда; сказала бабка ему: «Живи ты, Колька, у меня, – коли с отцом нелады. Места в избе много. Вот только сама изба, едрит ее, разваливается, – починить некому. А так – ничего.  Проживем.
Перезимуем. Живи , внучок: куры несутся, корова доится, кабанчик в хлеву, – проживем, авось.  Теперь и мне веселее будет. А то – страшно одной. Иной раз и подумаешь: господи Христа, спаси нас грешных и сохрани! Так и я говорю, Колька. Иной раз и подумаешь: заберутся урки, обворуют дочиста. А то и  господи  Христе, на все воля твоя! – а то и, говорю, укокошуть бабку  –  ить, а, Колька?! Походя укокошуть. А на пса мово Рекса, Колька, надежа плоха. Интеллигентный пес, едрит его, чистый енерал. Не брешет, – только хвостом перед кажным вертит, как лярва. Даром, что ростом с телка вымахал, сучий сын. Толку от его, как от козла молока, – со мной , старухою, спит в моей комнате…   Так что ты живи, Колька. Вдвоем веселее будет. И не так страшно».
     Так с тех пор и жил Коля с бабкой. Наследство –  имущество свое – все на него переписала:  «Помирать я скоро буду, Колька. Дак пусть хоть своему, родной крови барахлишко-то да хозяйство достанутся».
     А на что ему, Коле Митрофанову, это все? Впрочем, есть на что: на дело. На организацию. Оружие нужно.    Много оружия…
     … Сейчас придет Сусанна…
…………
     Девушк5а была единственной дочерью соседей бабки, – еврейской четы, издавна проживавшей в Нижних Котлах. Родители Сусанны, люди немолодые, целыми днями пропадали в  находившейся неподалеку от дом посудной лавке, которой заведовал старик-отец. Торговали, копили приданое для дочери, студентки  Первого медицинского института.
     Душа Коли Митрофанова была уязвлена библейской красотой Сусанны. Познакомился он с ней чуть ли не на третий день после своего переезда к бабке, в  Нижние Котлы.  Бабка  жила со своими соседями дружно. Мать Сусанны, Лия Абрамовна, и колина бабка захаживали друг к другу посудачить либо одолжить тот или иной предмет домашнего обихода. «Душевная женщина Лия Абрамовна, Колька, = хоть и еврейка», – говорила бабка о соседке обычно несвойственным ей назидательным тоном, будто в чем-то убедить   внука хотела.  И многозначительно добавляла: « Так-то, внучек ты мой…». При этом  ожидающе всматривалась в лицо внука: не возразит ли? А то, может, и  спорить начнет?
     Однако Коля помалкивал… В день знакомства   с Сусанной бабка, подобрав упавшие с деревьев крохотного своего сада яблоки в лукошко, сказала ему:  «Поди, Колька, отнеси соседям. И смотри: чтоб взяли непременно».
     Так Коля очутился на веранде соседнего дома, и здесь  его ослепили глаза – два черных солнца… «Глаза, громадные как прожекторы», – вспомнил он любимого поэта. Но более ничего вспомнить не мог. Стоял, как в столбняке, растерянный, забывший, зачем пришел.
 Между тем  стройная, смуглая девушка строго спросила:
     – Что вам нужно, молодой человек?
     – Вот… яблоки…, – только и выдавил из себя Коля.
     Не отрывая глаз от лица Сусанны, поспешно протянул доверху наполненное яблоками лукошко, так что Сусанна едва успела его подхватить. Несколько яблок при этом очутились на полу.
     Так состоялось их знакомство.
     Много позже они иногда вспоминали эту сцену. «Ты мне показался тогда страшным увальнем, – говорила Сусанна. – Я еще подумала: какой смешной парень».
     «Ну, знаешь, – защищался Коля, – мне лично тогда было не до смеха: под прицелом этаких глазищ во все лицо  ползать по полу, собирать упавшие яблоки!..
     … Их  отношения  развивались почти без переходов, стремительно, точно была во всем этом какая-то неотвратимость…
     Между тем настоящего сексуального опыта не было ни у него, ни, тем более, – у нее, еврейской девочки, выросшей в атмосфере страха, недоверия, стойкого антисемитизма, охватившего своими щупальцами в первые послевоенные годы все слои и группы советского общества. Ответом на него была, кроме всего прочего, самоизоляция советских евреев, 0 Этот вековой щит их, к которому на протяжении тысячелетий прибегали они, спасаясь от бессмысленной ненависти, порожденной многовековым предрассудком «гоев»…
     Что касается Коли Митрофанова, то нельзя сказать, чтобы он избегал женщин. Стараясь не отстать от своих товарищей – студентов, он, подобно большинству Из них, какое-то время усердно топтался на «пятачке». Не менее усердно посещал официальные студенческие вечера и балы в МГУ, на которых вальс- бостон, не польки и не кадрили, но отплясывали хула-хуп и рок-н-ролл; пили не водку и крюшон, а виски и коньяк «мертель», курили не «Беломор» и «Казбек». А «Честерфилд» и «Кемел». Девицы здесь были шикарны, размалеваны и легкодоступны ( с одной из них  Коля и утратил свою невинность, что никак не задело его чувств). Но скучища здесь была не менее плотная,  не менее, а может, и более густая, чем на официально – пуританских  профессорско-студенческих  сборищах.  Возможно, думал Коля, я – действительно романтик.  Слишком много требую от жизни, как утверждает мой Петька Задорнов. «Ты, Коля,  романтик, блоковский ты идеалист – мистик, игравший в вистик. Подай ему, вишь,  Прекрасную Даму, Незнакомку  там всякую, а  Машку с   Краснопресненской  не хошь?» Так говорил, язвя и цинично подмигивая, приятель Петька Задорнов, крупный специалист по девкам, выпивке и карточной игре…

  …Познания Сусанны в интимной сексуальной сфере ограничивались главным образом теми сведениями теоретического характера, которые получены были ею в мединституте, равно как  и откровениями отдельных, весьма искушенных подруг-однокурсниц. Были, правда, еще романы. Но классика всегда казалась ей чем-то высоким и прекрасным и совершенно далеким от жизни и близких ей людей. Что касается творений популярных в те годы советских писателей, «мастеров социалистического реализма» и «инженеров человеческих душ», то их авторы, казалось, были озабочены только одним: как бы убедить читателя в том, что деление человечества на два пола – мужской и женский – это всего лишь миф, культивируемый м ещанами, носящими «родимые пятна капитализма». Их герои и героини все сплошь были «идейно закаленными» и «беспредельно преданными партии и лично товарищу Сталину». Диалоги в романах (в этом отношении  и современные  недалеко ушли от них) носили сугубо производственный характер: герой и героиня  объяснялись  друг другу в том, насколько процентов каждый из них  перевыполнил план, а также и в том, кто какое внес ценное  рацпредложение для развития народного хозяйства. Как правило, детей  в этих романах не было, словно бы и не рождались они вовсе. А если и случалось появиться на их страницах какому-нибудь эпизодическому заморышу, исполненные трудовой доблести любящие родители тотчас же сплавляли его в деревню к бабке, доверху набитой народной мудростью.  Сами же снова принимались вести бурные дебаты на производственные темы…
     Мама   Сусанны, Лия Абрамовна, была по-своему  не менее добродетельна, чем советская литература. В ее усталом сердце многострадальной еврейской матери жила четкая, как чертеж, мечта: своевременно выдать дочку замуж «за хорошего еврейского парня». Желательно , – инженера.
     Почему Инженера? Лия Абрамовна и сама бы не могла толком объяснить. Но с понятием «инженер» у нее связывались представления о высшей интеллигентности. «Можно и за врача», – говорил  снисходительно Бенедикт Моисеевич, супруг Лии Абрамовны, откровенно гордившийся дочерью. – Врачи имеют твердый заработок».
     «Не в деньгах счастье», – возражала Лия Абрамовна, настроенная  мечтательно-романтически. –  Были бы счастливы дети, а деньги и у нас  кое-какие есть…»
     «Деньга деньгу любит», -сентенциозно замечал Бенедикт Моисеевич и, как человек практичный и прозорливый, строго наказывал жене:
     «Смотри мне, – следи за дочерью: как бы она , часом , за гоя не выскочила!»
     «Что  такое, Беня, говоришь, побойся бога! – всплескивала пухлыми ручками Лия Абрамовна.
     « Я дело говорю, жена, следи за дочерью: потом схоменешься, – поздно будет!»
     В последние год-полтора, движимая каким-то темным  материнским предчувствием, Лия Абрамовна с лихорадочной поспешностью  подыскивала Сусанне жениха, «хорошего еврейского парня  – инженера». В разговорах с дочерью заклинала ее: «Ни в коем случае, доченька, не выходи замуж за гоя… Ты этим убьешь отца и меня».
     Сусанна в таких случаях с беззаботной веселостью давала согласие. Ей это  было нетрудно, – поскольку никто еще не нравился.
     Но вот теперь, когда появился Коля…
     –  Ты, наверное, уже слышал: нас собираются выслать…
     То были первые слова Сусанны, с которыми она вошла к нему в комнату.
     – Прости, Саночка, я не понимаю.
     – Не может быть, чтобы ты ничего не слыхал! 
     Нервно сдвинутые брови. Стрелка морщинки прорезала чистый, спокойный лоб. Глаза сощурены, как от сильного света. Скорбно-презрительная  гримаска сжатых губ. Такой она бывала иногда в минуты их редких скоротечных ссор. В эти минуты ему становилось жаль ее – сам бы заплакал. Но вместе с жалостью пугающе  садистическая волна сладострастия поднималась в нем. Желание набухало в нем, как тесто. Скуластое лицо начинало дрожать от возбуждения.  Серые, холодноватые глаза темнели, в них вспыхивала жажда обладания. Он набрасывался на Сусанну. Покрывая ее лицо и тело поцелуями. Она вяло сопротивлялась. Но уже через секунду, втянутая в вихрь его страсти, лихорадочно срывала с себя остатки одежды… В постели она стонала от наслаждения… Потом они лежали  уже свободные, умиротворенные,  примиренные с собой и с миром…  «Сексуальный катарсис», шутила Сусанна. Коля морщился. Его коробили подобные шуточки. Романтическое его умонастроение (с долей сентиментальности), в котором  История Паоло и Франчески, равно, как, впрочем, Данте и Беатриче  , соседствовали с Повестью  о Петре и  Февронии ,  не выносило поэзии быта, а тем паче, – физиологической поэзии… Сусанна со свойственной ей чуткостью это сразу поняла. «Ну, милый, ну, прости, пожалуйста. Не буду больше». Поцелуями она, как тучки, разгоняла его хмурь. «Нет, нет, это – не цинизм. Просто  мы, женщины, – материалистки». Она вздыхала. «И ты тоже?»  Она усмехалась. «И я – тоже…» К ней возвращалось ее обычное  весело-насмешливое настроение: она вновь была в ладу с миром и его  существеннейшей частью: Колей Митрофановым…
     … Но сейчас Коля не испытывал желания: что-то неуютное, тревожное росло в нем, холодило все внутри. Вдруг он вспомнил: два дня назад Витька Эскимос, парень-подсобник из близлежащих авторемонтных мастерских окликнул его. Дыша ему в лицо сложной смесью самогона (местного, нижнекотловского производства), тройного одеколона и прокислого хлеба, Витька просипел:
      – Веселись, Колян! На днях мы с тобой в хоромы еврейских аристократов переберемся. Сталин собирается всех  жидов в  Сибирь сослать, на вечное поселение. Квартиры же и дома их со всем барахлом   – к нам перейдут. Потому как мы с тобой – рабочий класс (он принимал Колю за «своего брата, работягу)  и диктатура пролетариата. Ну как   паря, обрадовал я тебя? То-то! С тебя за это причитается. Хватит, однако, тебе мытариться в бабкиной избушке на курьих ножках. Через пару  деньков займешь  какую хошь квартиру в самом центре  Москвы!
     ..Тогда Коля послал пьянь эту, Эскимоса, к его мамаше… Выходит, сукин сын все же не трепал. Выходит Старик, говняный  Вождь народов, все же замыслил массовую ссылку евреев. Как он это сделал с чечено-ингушами.  Трудно поверить: дико, чудовищно все это… Но Коля знает: от Старика всего можно ждать. Он знает его знанием своего отца – полковника МГБ  Сергея Митрофанова. Одна свора , – что псарь, что псарня…
     Он сидел, ссутулившись, чувствуя странную, незнакомую ему до сих пор, усталость.
     – Вот так, Коленька… – как сквозь плотную завесу сна, услышал он знакомый1 голос. – 
Вот так, Коленька…  скоро мы простимся с тобой…
         –  Брось ерунду пороть! Разве можно сослать целый народ? Миллиона три!...
         Коля скорчил пренебрежительную гримасу. Но про себя подумал: «Можно».
        Как бы читая в его душе, Сусанна сказала:
        – У нас все можно, Коленька.
       – Но послушай, Сана…
      Он судорожно искал единственные, нужные слова, чтобы как-то успокоить, убедить , 
Уверить в чем-то эту девушку с библейски  строгими черточками прекрасного лица, которую он мучительно любил. Только с ней он чувствовал необходимость своего присутствия в этом мире. Только с ней он испытывал полноту живой жизни. Эта девушка была  единственным
 Оправданием его тягостного существования: борьба с самим собой, с идолоподобным отцом, с этим ненавистно-милым  Третьим Римом, замысленным монахом   Филофеем и реализованным Иосифом Сталиным…
     – Но послушай, Сана. Ты при всех случаях сможешь остаться.
     – Каким это образом?
     – Мы достанем тебе  соответствующий паспорт…
     – Спасибо, Коленька, но я одна здесь не останусь. Я не могу бросить моих родителей…
     «Она права, – подумал Коля. – Ничего другого я от нее не ожидал».
     – Но пока я еще здесь,  никто не может запретить мне любить тебя.
     Она подошла к нему, медленно приподняла его опущенную на руки голову, посмотрела в  глаза  долгим, как бы запоминающим взглядом, и закрыв глаза, нежно и в то же время властно, прижалась губами к его губам…
 
 

10

     Несмотря на одержанную всего несколько лет назад победу над своим 2близнецом – братом» – германским нацизмом, режим, порождающий описываемые в этом романе и аналогичные ситуации, уже приближался к состоянию стагнации. Структура режима, который 10-12 лет спустя в западной философско-социологической и  политологической литературе будет характеризоваться  различной и достаточно пестрой те6рминологией, к примеру: «тоталитарный», «олигархо-бюрократический», «этатистский» и, наконец, просто – сталинизм, – структура этого режима уже  в описываемое  амии время отличалась мнимой целостностью и призрачной устойчивостью.
        Подобно мифическому чудовищу , режим  мог функционировать, лишь пожирая в неимоверных количествах человеческую плоть и кровь , – социальные группы, классы, а подчас и целые народы… Это – МИНОТАВР  ХХ века  под номером  один.
      Другой разновидностью этого  же явления был западноевропейский фашизм. Но фашизм как в плане своей идеологии и философии, так и в своей политической практике , – явление вторичное,  эпигонское.  Своего рода – МИНОТАВР под номером  два.
     Первыми  концлагерями современное человечество обязано не Муссолини и Гитлеру, а Ленину и его ближайшим  сподвижникам. Муссолини, а позже – Гитлер, совершая фашистский переворот в своих странах, безусловно, учитывали «большевистский опыт» захвата власти. Не подежит никакому сомнению, что прежде, чем приступить к ликвидации «прогнивших демократий»  в Италии, а затем и в Германии, и дуче и фюрер тщательнейшим образом проанализировали и изучили всю  технологию и технику переворота и захвата власти, разработанную и реализованную в Октябре 17-го года  Лениным, Троцким, а также
«пролетарскими вождями» помельче…
     Разумеется, как истые европейцы, Гитлер и его  паладины усовершенствовали сей азиатский способ переворота, равно как и устройства концлагерей (пионерами в данной области также были «эти азиаты – большевики»). Они тотально рационализировали и механизировали не только весьма сложный и хлопотливый процесс комплектования концлагерей, но и выработали наиболее гигиенические формы избавления  арийского человечества
От «неполноценных» рас и «дегенеративных» политических   противников. Печи и газовые 
Камеры Освенцима, Дахау, Треблинки – лишь некоторые (хоть может и основные) из этих форм.
     Преемнику Ленина, советскому диктатору Иосифу Сталину, оставалось только завидовать своему германскому коллеге и «брату по духу». Ему невозможно было угнаться за столь высоко рационализированным и механизированным процессом превращения миллионов человеческих жизней в высокооплачиваемое   удобрение для полей Третьего рейха, который наладил в Европе Адольф Гитлер. Весьма возможно, что  «Вождь Народов» и не особенно стремился к этому, поскольку нуждался в дешевой рабочей силе, потребной для строительства «развитого социалистического общества». Впрочем, хотя он и получил эту самую  дешевую в мире рабочую силу, часть ее ( а именно , – 60  миллионов; одних только крестьян, –  15 миллионов) он был вынужден (разумеется из высших побуждений), подобно своему арийскому коллеге, превратить в удобрения, но далеко не гигиеническим способом…
     Человек, с психологией восточного деспота, мастер-виртуоз политической кухни и интриги, Сталин ,тем не менее не был  создателем советской тоталитарной  системы.  Он,
Так сказать, получил ее в наследство. Тоталитаризм  коренился в византизме имперской России,  и,  захватив в ней политическую власть, большевики сделали его явным, абсолютизировали его, превратили в сокровенный смысл и сокровенную сущность своей социально-политической системы. Советский тоталитаризм  – при Сталине – иначе говоря, – сталинизм, – отвердел окончательно, обрел свою законченную форму. Подобно своему «близнецу – брату»  – фашизму, сталинизм являет собой тоталитарную форму насилия над социальными слоями и группами, реализуемого при помощи комплекса государственно-политических и общественных организаций, равно как и идеологическо-пропагандистского аппарата воздействия, опирающегося на систему  тотального террора. В  отличие от режимов личной власти, военной диктатуры и др., сталинский режим (как и другая разновидность тоталитаризма –  фашизм) охватывает своими щупальцами все стороны личной жизни человека – сверху донизу. При Сталине окончательно завершился процесс (начавшийся  еще при жизни Ленина) обособления большевистской партийно – политической иерархии от ее социальной основы. Спиритуализv  сталлинской бюрократии, ее це мерная, «показушная святость», ее лживый  аскетизм, обусловленный якобы «служением высшим целям», с закономерной последовательностью трансформировался в брутальнейший материализм, беспардоннейшее делание карьеры,  слепоглухую и глухонемую «веру в авторитет», в вульгарный сверхконформизм. Самому понятию «политика» при Сталине был придан трансцедентный ореол. Церемониальное обхождение высших и низших органов власти, непрерывная формальная апелляция к Сталину,  как к «Вождю народов», исторические кампании и осуждения «врагов народа» и инакомыслящих и т.д, – вот  только некоторые из наиболее ярких – «внешних» – проявлений сталинизма, приобретшие в эпоху Сталина в СССР магический и ритуальный характер.
    Аморализм и макиавеллизм  были присущи уже вождю большевизма  и основателю советской империи В.И.Ленину. Достаточно вспомнить его многочисленные сделки и политическими и идеологическими противниками во имя реализации «злободневных» политических целей и выгод, хотя бы, к примеру, политическую сделку с «легальным марксистом» Петром Струве(впоследствии эволюционировавшим  в направлении монархизма) во имя 2Совместных действий против народников) это – начало политической карьеры Ленина; именно  в  этот момент он произнес знаменитую фразу, ставшую одним из тактических   принципов  большевизма: «Мы пойдем на сделку со Струве, но будем держать против него камень за пазухой». Много десятилетий спустя  эту же «формулу» попытался реализовать Сталин, заключив «пакт о ненападении» с Гитлером. Но здесь он просчитался, поскольку имел дело  с «близнецом – братом». 
     А легендарная нетерпимость Ленина к инакомыслию и к инакомыслящим в большевистской партии? Разве не отсюда вышла кровавая нетерпимость сталинизма, творящего        массовые расправы над «врагами народа» в своем же собственном стане?
     Ленинскую нетерпимость, в частности, в мировоззренческо-философском плане хорошо иллюстрирует такой случай. Как-то приходит к Ленину один из молодых  адептов эмпириокритицизма  и вместе с тем его коллега по партии, член большевистской фракции РСДРП ,  и заявляет, что, мол, прежде, чем винить  философию эмпириокритицизма во всех смертных грехах, не справедливее ли было бы попытаться в ней разобраться? « Сначала мы представителям эмпириокритицизма налепим на спину бубнового туза, а уж потом будем разбираться», – отвечал ему на это непогрешимый Ильич.
     Этот «подход» к антидогматизму и инакомыслию целиком был  унаследован его преемниками,  прежде всего Сталиным, который довел его до чудовищного уродства и идиотизма… 
     И так, Сталин «усовершенствовал»  советскую разновидность  социально-политического тоталитаризма, доведя ее  до предельного абсурда. Основные функции советского режима в  «эпоху Сталина – функции репрессивные».
     И все же Сталин не мог позволить себе роскошь создания  высокотехнических печей и 
газовых камер в духе своего «близнеца-брата» Гитлера, которые  предназначались бы для многих   миллионов «врагов народа», кроме всего  прочего, также и потому, что с современной техникой у него   обстояло далеко не благополучно. Это вынуждало «Вождя народов»  решать проблему подлинных и мнимых «врагов народа»» (последние, разумеется ,   составляли огромное большинство ни в чем не повинных людей), так сказать, «дешево и сердит о»»: они выполняли у него  функции не только пушечного мяса  и перегноя, но и рабов нового ,   Третьего Рима  , то бишь с советской  империи.    Именно поэтому, – помимо  тысяч  «выживших»   и «уцелевших» представителей других социальных групп, – несколько миллионов  крестьян были отправлены «вождем советского народа» не в печи, а на сооруженье доменных печей, каналов, лесоразработки, на строительство объектов,       имеющих так называемое стратегическое значение и прочих и прочих, долженствующих по замыслу «отца нации»», в наикратчайшие сроки  привести страну к «светлому будущему».
      Это была, как уже отмечалось, самая дешевая в мире рабочая сила . В самом деле, во
Сколько обходилось режиму  ежедневное существование одного  «простого  советского зека» в советском концлагере? В миску баланды или, как говорят русские крестьяне, – похлебки. Миска баланды – вот подлинная эмблема  советского государства и так называемого советского социализма.
     Следовательно, не мифический «социалистический гуманизм» или не менее   мифическая «коммунистическая нравственность» помешали  советскому    диктатору создать  гигантский концлагерь по переработке человеческих тел в мыло, а костей – в удобрение, по превращению женских волос в корабельные канаты  и т.д., –  повторяю: не этические соображения остановили Иосифа  С талина и его соратников на пути к созданию технически совершенного концерна по переработке органического продукта, именуемого                homo sapiens.  Его останавливали цели сугубо прагматические, иначе говоря, – соображения выгоды. Было выгоднее, чтобы  оставшиеся в живых после прохождения  кругов советского ада люди не мерли сотнями тысяч, как осенние мухи, но в то же время и не жили, а как бы, так сказать, функционировали, пребывая в пограничной ситуации между жизнью и   смертью. Все  это, таким образом, было связано в значительной мере с технической отсталостью ССС Р в сравнении с индустриально развитыми странами  «капиталистического Запада» .
Как  уже было сказано, западноевропейский фашизм  – явление эпигонское. Уже в самом начале своего зарождения он старательно копировал не только формы, приемы и методы политической пропаганды и демагогии, выработанные русским большевизмом, но в структуру  главного «инструмента» своего господства – фашистскую партию _ создавал по образу и подобию РКП=ВКП(б). Это прежде всего относится к немецкому национал-социализму и гитлеровской так называемой германской национал-социалистической рабочей партии. Принцип пирамиды был взят нацистами за основу при построении ими своей партии. Но что такое «демократический централизм» большевиков-коммунистов как не реализация в структура партии и ее политической практике этого же самого принципа? Разве слепое повиновение многомиллионной м ассы «рядовых членов партии» своей партийно – бюрократической верхушке  не предусматривается Уставом и Программой как коммунистической, так и нацистской партий?  Однопартийная диктатура, отсутствие намека на гласность, пренебрежение элементарными (вековыми) нормами международного права, циничное несоблюдение статей даже своих собственных пародийных конституций, безудержный и, как правило, бессмысленный, алогично-абсурдный произвол, непредсказуемость и напряженность любой социальной ситуации – вот лишь некоторые характерные черты, сближающие эти две разновидности тоталитарного режима и тоталитарного государства.
      Моему читателю «из будущего», возможно, покажется, что и роман этот написан как бы с точки зрения будущего на уродливое прошлое. Но это – не так. Нынешние  семидесятые – печальное подтверждение живучести этого уродливого прошлого. Хотя Рыцарь Малой Земли – не более , чем  безвредная и, естественно  , скучная пародия на  КРОВАВОГО 
ДИКАТАТОРА , тем не менее, брежневщина, – как идеолгически-политический и социальный феномен, ь- есть модификация  я сталинизма, или неосталинизм в своей сокровенной сути.   Таким образом, несмотря на то, что гниение этого  Минотавра   тоталитаризма, сей  час  очевиднее, чем когда бы то ни было прежде, оно (гниение это), более , чем когда бы то ни было прежде, отравляет окружающий мир. Единственная возможность для него уцелеть, выжить,  спастись – убить Минотавра…
 
 

11

     За  окном – розовато-золотое морозное солнце  полировало черную ленту толпы, вьющейся , как ручей, непрестанно разветвляющийся на мелкие ручейки.
     «Нет, не как ручей она  вьется,-  как  змея. Как кобра, – решил Сергей Степанович. – Того и гляди, захлестнет горло петлей, ужалит…  Тогда, – конец.  Всем конец ».
     Полковник Митрофанов хотел ужаснуться собственной, пришедшей ему в голову страшной мысли и … не смог.  Страдальческим, больным и бессмысленным взором смотрел он сквозь зарешеченное, расписанное морозной живописью окно своего кабинета на черную ленту толпы, вьющуюся по площади, похожую также  на разветвляющийся ручей и в то жэе время на собирающуюся.  в кольцо змею.
     Собственная голова казалась ему колоколом, – так в ней было гулко. Однако и самый этот гул перекрывала  безмерно  любимая ими еще недавно  популярная советская песня «Хороши весной в саду цветочки» в исполнении не менее популярных певцов Бунчикова и Нечаева.  «Хороши весной в саду цветочки», – гремело в голове, как бы усиленное звучанием десятков тысяч динамиков. – «Еще лучше – девушки весной».
     «В самом деле, – сказал себе Сергей    Степанович, – ведь это ж действительно факт: еще лучше – девушки весной». Он не замечал, что говорит вслух. Лучше, лучше, – шлюшки, блядюшки вы этакие! Не спорю, –  чего там спорить! Хороши весной в саду цветочки…  К примеру, Леночка Ланская и многие другие… Да… Хороши весной в саду цветочки… 
 Вот привязалась чортова песня! Не до тебя мне сейчас! Но о чем  я хотел подумать? …  Хороши весной в саду цветочки,,,  Вот, погань, навязалась!...  Я должен думать …  О чем я  должен думать… О чем я должен думать? Не вспомню…   Гудит колокол…  Хороши весной в  саду цветочки, но не об этом я хотел, а вот это   ускользающее, которое гибкое как змея , жалящее, но которое вместе с тем и твердое, твердое и ускользающее, расползающееся  как ручей, как толпа на площади. Но почему это  должно болеть, ведь я не помню, что это гибкое, расползающееся, обтекающее меня … хороши весной в саду цветочки … и Леночка Ланская .?  Нет не может  быть та продавщица из ГУМ”а , которая подарила  мне тот  блестящий, сверкающий, переливающийся галстук.  Какой элегантный вы сегодня полковник, Лаврентий Павлович улыбался благосклонно так держать полковник молодцом однако же лента толпы и змея  нрет подожди постой какая змея о чем ты нет не на змею она похожа на  переливающийся галстук блестящий на солнце как вам идет Сергей Степанович какая в сущности милашка эта продавщица из ГУМ”а как ее зовут-то надо вспомнить с ней проще чем с этой Ланской баба своя но постой погоди ведь не то тебе надо  вспомнить а что мне надо вспомнить такую мать  хороши весной в саду цветочки а девушки   между прочим еще лучше
     Вдруг он вспомнил….
     Коля… Сын… Вот оно… Это – Главное …  Как хорошо было бы, если бы все это было сном, но это, к сожалению, – не сон, потому что вон он лежит, лист бумаги, а в нем … его принесли полчаса назад –  в красной рамке – Николай Сергеевич Митрофанов … Коля … Сын … Красная , Красиво выполненная красным карандашом рамка … А остальные фамилии в списке без рамок, Только фамилия Митрофанов – в рамке, мальчик хотел убить всех: вождя, Лаврентия Павловича и его полковника Митрофанова, отца…
     Полковник Митрофанов обожал своего старшего сына. Он понимал, что Коля – умнее, образованнее его. В тайниках  души своей полковник   гордился им, трепетал перед ним и молчаливо молил, как милости, ласкового сыновнего слова или взгляда. Но Коля редко баловал отца. Первоначальное равнодушие сына с годами перешло в прочное и откровенное презрение. Полковник не понимал за что, но чувствовал, что сын презирает его. Он ду-мал, что Коля мог бы гордиться им: он вел подвижническую жизнь, исполненную борьбы с врагами народа и государства, был на хорошем счету у своего начальства, которое ценило его, продвигало по службе, отмечало высокими наградами  и премиями…
     Когда Коле исполнилось 17 лет, Сергей Степанович, который в то время мечтал, что сын пойдет по его стопам, решил познакомить его со спецификой своей профессии. Увлекшись, он говорил горячо и, как ему казалось, складно и убедительно. Вдруг  посреди разговора он нечаянно взглянул в глаза сыну и осекся:: в этих глазах , смотревших напряженно-внимательно, он – неожиданно для себя – уловил знакомое ему  выражение  презрительной жалости, порой мелькавшее в глазах у тех врагов народа, которых Лаврентий Павлович называл «неразоружившимися интеллигентами».
      Сергей Степанович не подозревал, что немалую роль в таком отношении Коли  к его профессии и к нему лично сыграли чересчур откровенные застольные разговоры, которые велись его коллегами-приятелями во время частых домашних пирушек. Коля невольно слышал эти разговоры, и слышанное преисполняло его стойким отвращением к роду занятий отца… Все дальнейшее в его жизни лишь усилило это отвращениие. 
     Но полковник ничего не знал обо всем этом, а если б ему сказали, – не поверил: дело в том, 
что, – в отличие от некоторых своих коллег, имевших двудонную психологию, иначе говоря, на службе демонстрировавших перед начальством идейный фанатизм и слепую исполнительность, а в интимном кругу позволявших себе слегка подсмеиваться над этим же фанатизмом и заодно, – над собственным начальством, – Сергей Степанович  был человек монолитный, то есть обладал такого рода мозговым устройством, которое вынуждало его верить лишь в то, во что желало бы, чтоб он верил, – начальство. Обо всем же остальном, что не касалось его служебных успехов и взаимоотношений с начальством, Сергей Степанович боялся и не умел думать, считая, что оно, все это остальное, целиком и полностью находится в ведении начальства…
       … Вот и теперь его  бедное богатырское сердце разрывалось между мучительной отцовской любовью и страхом за жизнь сына  и стыдом за  него и себя. Он с ужасом думал о том, как теперь (после случившегося с сыном) будет относиться к нему шеф и  благодетель , Лаврентий Павлович Берия, который, можно сказать, подобрал его на улице, как бездомного пса, и сделал человеком…
     «Боже, что подумает и что решит Лаврентий Павлович! – стонал полковник Митрофанов, хватаясь за голову и вскрикивая в отчаянье. Он не знал, как ему быть, что делать, как вести себя… «Вот, – продолжал Сергей Степанович терзаться, скажет  шеф, – плохо ты воспитал своего сына. Могу ли я после этого доверять тебе?».    И убивался:  «Погонит, непременно  погонит он меня со службы. Уж лучше бы убил. Не перенести мне такого позора, да и не смогу я жить  без Лаврентия Павловича. И без Кольки, сына, не смогу…».
     Сергей Степанович вдруг подумал, что он, собственно, даже не знает что за человек его сын, не понимает его. Естеством   скорее, чем умом полковник сознавал, что Колька – во всех  отношениях – «не чета   ему». Но словами Сергей Степанович не мог выразить, в чем оно состоит, это – «не чета». Не могу я подобрать к нему отмычку»», – горько сетовал он.
    Разумеется, полковник Митрофанов понимал, что его сын –  интеллигент, но ведь и интеллигенты бывают разные…   Вообще-то полковник Митрофанов относился к интеллигентам без особой симпатии. «Ненадежная  братия». Это презрительное  высказывание шефа об интеллигентах Сергей Степанович усвоил прочно. С другой стороны, попадались и такие интеллигенты, которые эффективно сотрудничали с ним самим и с его шефом.
     Но этих полковник Митрофанов презирал особенно сильно, хотя ,научившись за годы службы в госбезопасности тщательно  скрывать свои чувства, внешне проявлял к подобным интеллигентам, с которыми нередко работал в тесном контакте, самую что ни на есть душевную теплоту. 
     Последние полгода Сергей Степанович исполнял важное поручение шефа:  курировал столичную  «Литературную газету» и по долгу службы часто общался с некоторыми московскими литераторами..
     Одним из таких литераторов был  заместитель главного редактора «Литературной газеты»Иван Федорович Копыткин. Другим – известный писатель и литературный критик, член редколлегии «Литературки» и журнала «Октябрь» Аркадий Борисович Крючков ( это – его псевдоним; по паспорту же  он – Аркадий Бенционович  Шиндеровский).
     Это были старые, испытанные друзья чекистов. Полгода назад, прежде, чем свести личное знакомство, Сергей Степанович полистал досье наших литераторов. С некоторым удивлением он прочитал, что первые гонорары их были получены от госбезопасности еще при предшественниках Лаврентия Павловича – руководителях ГПУ – Ежове и Ягоде…  Прочитав об этом, полковник не то чтобы сильно зауважал означенных литераторов, но стал относиться к ним с почтительной опаской… 
     Несмотря   на то, что Сергей Степанович порой слегка обижался на шефа за то, что тот в шутку  называл его «чиновником для особых поручений», он предельно четко  сознавал 
Комплексный характер своих  служебных функций. Для выполнения некоторых поручений шефа требовались такие качествами  , которыми полковник Митрофанов не  обладал и обладать не мог в силу многих причин. Но он понимал. Служба требует. Долг. Дисциплина.
     И все же главным было не это. Личная преданность шефу – вот что было главным. Дело давнее, но вспомнить стоит…
     …Был в середине 30-х годов полковник  Митрофанов молодым, подающим надежды вором-рецидивистом. После очередного (третьего  по счету) побега из мест заключения приехал в Москву. Однако в тот раз ему не повезло, – всю «малину»  накрыли. Почти год шатался без дела, жил на содержании у шлюхи. Однажды  его пьяного вдрызг подобрал проезжавший мимо Берия. Самолично вытащил из канавы. С великим трудом – не без помощи шофера – посадил в машину. Увез с собой на Кавказ, в Грузию, где в те годы заправлял всей пожарной командой республики. Когда Сталин сделал Лаврентия Павловича главой советских чекистов, Берия взял с собой в Москву Сергея Степановича. Так началась его блистательная карьера  чекиста…
………
     Впрочем, Сергей Степанович не любил думать о своем прошлом, – не стоило оно того… Да и вообще  ему было трудно думать. Правильно говорит шеф: «Не мыслите, Митрофанов, ибо вы – не мыслитель. Это – не ваша профессия. Вам платят за то, как вы действуете. Так будьте всегда на высоте». Да – да. Быть на высоте. Хорошо сказано. Верно сказано. Пусть он, Сергей Митрофанов, не мыслитель, зато шеф у него – истинный мыслитель. Философ.  Платон и Аристотель госбезопасности в одном лице. С таким шефом  интересно работать. Учишься   уму-разуму.
     «Что это у меня в голове, – прями сумбур вместо  музыки, – спохватился вдруг  Сергей Степанович, как бы очнувшись. – Мысли скачут каким-то галопом…   А боль-то моя, а печаль, – Колька, сын. Расстреляют Кольку, – как дальше жить буду? В ногах буду валяться 
У Лаврентия Павловича, молить. Нет, у него не вымолишь!...  Однако на встречу с                   Копыткиным    и Крючкаовым. А в семь вечера надо сопровождать Лену Ланскую на дачу….» 
     Митрофанов тяжко вздохнул. Что ж, сына у тебя, считай , уже нет. Жена тебе не товарищ – кавказская балаболка…  Остается  тебе, Степанович, одиночество и служба т воя государству советскому. 
     Горестно ссутулившись, стоял он у окна, глядя сквозь    просвет в морозном кружеве на черную ленту толпы, вьющуюся, как змея. Так стоял он несколько минут. Потом вяло вызвал машину…
     …Через полчаса по-медвежьи элегантный в своем темно-сером костюме, при модном блестящем галстуке ( подарок  продавщицы Ниночки из ГУМ”а) полковник Митрофанов бодро входит в кабинет заместителя главного редактора  «Литературной газеты» Ивана Федоровича Копыткина.
     – А,  Сергей Степанович, пожалуйста, пожалуйста, милости просим, – затараторил Копыткин,  увидев  богатырскую фигуру полковника, и торопливо выбежал из-за длинного, покрытого   зеленым сукном стола навстречу гостю.
     Был Иван Федорович толстеньким  человечком с огромной, лысой, как у основателя советского государства, головой, широким крестьянским, добродушно-хитрым лицом и кривыми ножками. Какой творческий вклад в советскую литературу внес он, – не знал         никто  . Должно быть, не знал этого и сам Копыткин. Полгода назад,  просматривая досье Ивана Федоровича, полковник Митрофанов добросовестно пытался найти в нем какие-либо указания на литературную продукцию Копыткина. И, разумеется, – не нашел. Обратился  за разъяснением к высшему начальству. – «Какая тебе еще продукция нужна? Чего ты пристал к человеку?» – шутливо спросил Берия.
     – «Ну как же, Лаврентий Павлович, Называется , – литератор, а ни строчки не написал».
     – «Как так ни строчки не написало!» – в притворном гневе воскликнул Берия и потряс перед носом в конец растерявшегося Сергея Степановича  объемистыми пыльными папками. – «А это что, по-вашему? Донесения, рапорты – это, по-вашему, не литературная продукция, полковник? А я вам так скажу: это – подлинная литературная продукция. Высший вид творчества, если хотите. Разве она, продукция нашего друга, не стоит всех этих романов, повестей и поэм вместе взятых, полковник?» – «Стоит», – отвечал пристыженный Сергей Степанович – «Вот именно, 
полковник, – стоит.  Идите и  не предъявляйте больше фантастических требований  этому ценнейшему деятелю советской литературы!»
     В то время, как Сергей Степанович и Копыткин обменивались улыбками и рукопожатиями, из глубины комнаты, как бы выйдя из тени, появился высокий, спортивного типа человек. Это был Аркадий Бенцианович Шендеровский, он же – писатель и литературный критик Аркадий Крючков.  Он, молча, поклонился.
     Во внешности Аркадия Бенциановича (он предпочитал, чтобы его называли Аркадием Борисовичем), казалось, не  просматривалось ничего семитского. Белокурый. Нос слегка вздернут. Глаза голубые, навыкате, Пожалуй, несколько выдавали глаза: глядели чересчур уж элегически.
     Псевдонимом своим Крючков Аркадий Бенцианович обзавелся еще будучи начинающим литератором, во второй половине «)-х годов. Уже в те годы двадцатилетний  Аркадий проявлял незаурядные прогностические дарования, то есть обладал способностью предвидеть исход тогда лишь начавшейся политической игры. С годами эти его дарования (возможно, их  следует  назвать  интуицией)  окрепли  и расцвели.

     Итак, в те баснословные годы, когда для  большинства советского населения был весьма туманен исход политической игры, затеянной наследниками Ленина, ми многие, 
слывшие проницательными, граждане ставили на Троцкого. Каменева, Зиновьева или на Бухарина, видя в одном из них будущего диктатора России, Аркадий поставил на Сталина и не ошибся: невзрачный, рыжий, с лицом в созвездиях-оспинах кавказец, лишенный ораторского дара, говоривший по-русски с каким-то неопределенным восточным акцентом, вскоре стал полновластным хозяином России. «Маленький диктатор великой России», – называл его про себя молодой писатель Аркадий Крючков. Этот неприметный и незначительный с виду в толпе горластых и красноречивых тогдашних руководителей партии маленький кавказец, опираясь  на советскую тайную полицию – ВЧК_ОГПУ, – провел уже к концу 20-х  – началу 30-х годов грандиозную операцию по «обезвреживанию» своих действительных  и мнимых соперников и конкурентов в партии: от высылки за границу Льва Троцкого, своего наиболее опасного противника и конкурента, до убийства так называемого  любимца партии Сергея Кирова…
     ….Еще во второй половине 20-х годов, когда лидеры РАПП”а мнили себя литературными диктаторами революционной России, когда Леопольд Авербах, Фадеев, Ермилов и Лебединский в своих речах и статьях предлагали всевозможные  рецепты изготовления образцового пролетарского романа, молодой литературный критик и писатель Аркадий Крючков пророчил скорую погибель всех существовавших тогда в Российской Федерации литературных школ и  группировок (включая, естественно, РАПП). «Подобно тому, – писал он в статье  «Начало конца», опубликованной в журнале 2 Октябрь», – как предприятия мелких хозяйчиков и кустарей-одиночек были  сжеваны его величеством крупным капиталом, подобно тому, как были  национализированы государством банки, фабрики и заводы, – близится день, когда подобно всему этому, пролетарское государство ликвидирует  мелкобуржуазную галантерею литературных школок, и организует единый рабоче-крестьянский союз советских писателей».
     И так, Аркадий Крючков, обладая недюжинными футурологическими дарованиями, сумм ел виртуозно извлечь из них немалую практическую пользу…
     И был Аркадий Крючков человеком с честолюбием, едва ли не превосходящим все его таланты вместе взятые. И желал  он сделать не просто заурядную , рядовую литературную карьеру, но подобную  деспотическим карьерам Белинского, Брюсова, Горького. Короче: властитель дум советской интеллигенции и литературный диктатор в одном лице. Таковы были далекие замыслы молодого  литератора. 
      Деятелей РАПП-а Аркадий Крючков не принимал всерьез: мелкотравчатые политиканы  – горлопаны. Без далекого прицела. Долго не продержатся. И хоть несколько своих рецензий опубликовал он в рапповских изданиях, все же организационно в РАПП не входил и вступать не собирался: чуял, – не долго проживет …  Так оно в скором времени и случилось. И одним из самых  первых запевал и предтеч нового времени был Аркадий Крючков, чья статья, призывавшая к разгрому РАПП-а, как потенциально враждебной партии и советской власти литературной группировки, появилась в печати почти за год до знаменитого «исторического»постановления  ЦК ВКП (б) о роспуске всех функционировавших в СССР, литературно-художественных организаций и группировок и о создании существующего и поныне  так называемого Союза советских писателей.
    Тогда-то и заприметил Аркадия Крючкова Иосиф С талин, который, как известно, является истинным «вдохновителем и организатором» упомянутого  союза литераторов или, говоря его словами, инженеров человеческих душ. Вождь Народов осведомился у Горького: – «Конечно, читали статью Крючкова, Алексей Максимович? – «Читал, Иосиф  Виссарионович». – отвечал  основоположник пролетарской литературы, по- волжски  окая несколько сильнее обычного. – «И что скажете?» – спросил Вождь.  – «Пишет толково, да стиль дерьмовый», – отвечал почему-то в рифму  создатель метода социалистического реализма. –«А мы пока еще страна крестьянская и навозом  разбрасываться нам негоже», – сказал назидательно Вождь, усмехаясь в усы. –« И то верно, – согласно кивнув, подтвердил буревестник революции. – Особенно же не пристало разбрасываться державе, не производящей собственных химических удобрений».  –«Мне, – сказал Сталин, – безразлично  какова гончая с эстетической точки зрения: я ценю в ней не внешность, а нюх. И только.»
      –  «Понимаю,   товарищ Сталин», – тихо произнес писатель Максим Горький, почему-то уже без всякого «оканья» , как бы внезапно позабыв эту характерную свою особенность…
     … Это время следует считать началом стремительной общественно-политической и литературной карьеры Аркадия Крючкова. С образованием Союза писателей Аркадий Борисович ( отныне, согласно его желанию, будем называть его так), разумеется, стал одним из руководителей  Союза,  и вместе с бывшими и счастливо уцелевшими рапповцами
Ермиловым и Фадеевым возглавил советскую литературу. Почетный же председатель ее. – патриарх пролетарской беллетристики Максим Горький, умер в скорее после создания этого объединения советских литераторов. Умер, как любили выражаться старинные сочинители, при загадочных обстоятельствах…
     Первую скрипку – де-юре – в Союзе играл Александр Фадеев. Серым кардиналом при нем состоял Аркадий Борисович Крючков.
     Саша Фадеев (как любовно звали его друзья-собутыльники) был человеком искренним. Это было главное его качество . Он громил Шиллера ( в статье «Долой Шиллера!», равно как и многих других буржуазных классиков  . Когда же Вождь народов объявил  о наступлении эпохи  бережного отношения к классическому   наследию, Саша Фадеев с той же искренностью превозносил  высокие идйно-художественные достоинства классиков мировой литературы Шиллера вкупе с Гете, Львом Толстым и прочими. Искренне боролся Саша Фадеев и с врагами народа, и когда среди них – как установили органы ГПУ – оказался его близкий друг, искренне осудил любимого друга и отрекся от него. Позднее  –  много позже! – верный друг его, полностью реабилитированный, вернется с Колымы, придет к нему в  дом, молча даст пощечину и молча же уйдет.  Тогда искренний Саша Фадеев, тоже молча, пройдет в свой кабинет, вытащит из ящика письменного  стола пистолет, искренне произнесет слова: «Что ж, прощай, Саша», и выстрелит себе в рот… Но все это будет позже описываемого в этом романе «отрезка времени».
     Естественно, такой искренний человек мог великолепно  представительствовать в различных комиссиях, на И это понимали вышестоящие товарищи.  съездах и заседаниях. Однако для серой, мало эстетической, прямо сказать, – кухонной работы он – не годился. И это понимали вышестоящие товарищи. Прежде всего – Вождь  народов. Для подобных дел и был приставлен к Саше Фадееву Аркадий Борисович Крючков.
     Нельзя сказать, чтобы этот род деятельности доставлял Аркадию Борисовичу особое удовольствие  . Но и морально – эстетического негодования он в нем не вызывал. Как человек практичный, а значит, – стопроцентный реалист, он корректно-предупредительно относился к своей эпохе, и эпоха платила ему ответной теплотой.
 Но. Как уже говорилось, Аркадий Борисович был человек необычайно честолюбивый. И честолюбие его – во многом сугубо литературного, а не только административного свойства .
     Многие из литературных мечтаний Аркадия Крючкова сбылись, реализовались, хотя, быть может, и не совсем так, как первоначально им замышлялось.  Через какие-нибудь 5-7 лет деятельности  в советской литературе его критические выступления уже восприни- мались    писателями как руководящие указания. И таковыми они являлись на самом деле. Когда Вождю народов  требовалось ( не прибегая  к форме постановления ЦК партии) внушить свою очередную гениальную идею  как «Руководство к действию» для инженеров человеческих душ, когда необходимо было  срочно растоптать  и  похоронить чью-то литературную репутации ю, неугодную Сталину, – во   всех этих и подобных им случаях          использовалось  неутомимо-разящее «врагов партии и народа» перо Аркадия Крючкова. Перо, исполненное  феерических  метаморфоз: на глазах у потрясенных читателей оно превращалось в полицейскую дубинку, затем (в зависимости от требований момента) в изысканную виолончель, источало мгновенно-смертельные яды и т.д. Все  определял соответствующий социальный заказ , либо (но это, впрочем, крайне редко) амплитуда настроений властительного критика.
     И  все же функции литературного ментора и диктатора не вполне удовлетворяли ненасытное честолюбие Аркадия Борисовича. Он стремился к славе художника слова, мастера. Он считал себя выдающимся писателем – социалистическим реалистом, а если ему, 
Думал Аркадий Борисович, до сих пор не полностью удалось реализовать свой талант мастера прозы, то это – лишь потому, что на его плечах лежит такой чудовищный груз, как руководство    Союзом советских писателей, проведение литературной политики  партии и прочее и прочее.
     Между тем романы и повести, написанные им, были едва ли хуже творений его друга . Саши Фадеева, донского казака Шолохова и других видных советских литераторов. Однако Аркадий Борисович не обольщался официальным успехом: он был слишком умен для этого. Ни хвалебные статьи и рецензии в газетах и журналах (которые, кстати  сказать, он лично «организовывал»), ни две сталинские премии за первую и вторую части трилогии «Разбег», ни две дачи – одна под Москвой, другая – в Крыму, – ни огромная квартира в центре столицы, ни привезенный из-за границы  изящный «шевроле», ни, наконец, жена Маша, Марья Даниловна, прелестная сотрудница МГБ, ничто особенно не веселило Аркадия Крючкова, хотя и сознавал он великолепно, что принадлежит к привилегированной части общества, так сказать, к элите…
В самом деле. Он относился к горсточке тех евреев, которые антисемитски ориентированный  советский режим признает, если не ценным, то во всяком случае, полезными ему и которым  считает  возможным кинуть несколько костей со своего  пиршественного стола…
     Любопытна история  его женитьбы. Как человек многомудрый, Аркадий Борисович рассудил здраво: «Чем ждать, пока госбезопасность подсунет тебе любовницу, которую т ы должен будешь содержать наряду с твоей законной половиной, – сказал он себе, – не лучше ли , опередив своих благодетелей, самому взять  подругу жизни из недр этой могущест-венной организации?» Сказано – сделано. В недрах этой организации он отыскал, выбрал Марью Даниловну, Машу , и женился на ней, предварительно, впрочем, разведясь  со
Своей первой женой, Идой Моисеевной Гуревич.
     Чернобровая чекистка Маша неожиданно оказалась   чуткой, уютной женой, прекрасной  хозяйкой, Аркадий Борисович мог бы считать, что своим вторым браком убил одним
Выстрелом двух зайцев: угодил МГБ и себя не обидел. Но  желчь уже разлилась в нем: советский Лев Толстой из него не получился…
     Он хандрил. И вообще – в последние годы Аркадий Борисович, язвительный от природы, не то чтобы распоясался, но все   же сильно ослабил подпругу. Тем не менее, ему многое сходило с рук:  легенда о Крючкове, любимце Вождя, не тускнела… Пригласив к себе в дом гостей, он знакомил их со своей женой следующим образом: «Познакомьтесь, – вкрадчиво говорил Аркадий Борисович, – моя госбезопасность на дому».
     На эту его выходку там тоже  взглянули сквозь пальцы. «Хандрит Аркаша, – сокрушенно молвил Берия. – Хандрит. Должно быть, – устал».
     Аркадий Борисович загодя сочинил самому себе такую эпитафию: 22Здесь успокоился советский литератор, Аркадий Крючков, агент госбезопасности. Его доносы читались , как авантюрные романы, а романы, – как утонченные доносы».
     Сочиненную эпитафию Аркадий Борисович спрятал в 6-й том Большой советской энциклопедии. В тот же день фотокопия эпитафии лежала на столе у Берии. «Наш бедный друг сильно переутомился, – вздохнул Лаврентий Павлович. – Не съездить ли ему, скажем, в Карловы Вары?»
     Так обстояло дело с Аркадием Борисовичем Крючковым, когда ( а именно, – в день несчастия, случившегося  с сыном Колькой) полковник Митрофанов получил приказание шефа  встретиться  с литераторами Крючковым и  Копыткиным, чтобы обсудить одну, не терпящую отлагательств, акцию…
     Акция эта представляла собой, в сущности, лишь звено в той цепи акций, которые образовывали единую сталинскую планируемую Суперакцию: тотальную ссылку советских  граждан еврейской национальности в Восточную Сибирь.
     В  той  ситуации , по мысли Берия, не последнюю роль могла бы сыграть  политическая и моральная дискредитация некоего  большого и широко известного литератора еврейского происхождения. Полковнику Митрофанову, совместно с Копыткиным и Крючковым, было дано задание: найти такого литератора и провести , как  подчеркнул шеф, «изящную  операцию»…
Собственно говоря, найти его не составляло труда. Имя  литератора – Илья Загурский . уже давно негативно действовал  на процесс сна и пищеварения Лаврентия Павловича и  его сподвижников.
     Вообще госбезопасности приходилось трудно с Ильей Львовичем Загурским. Этот молодой человек не походил на известных МГБ литераторов. Он вел себя тихо. Казалось, его совсем  не интересовал несомненный успех, которым пользовалась у студенческой молодежи его поэма «Пепел». Год назад в «Советском писателе» вышел его первый – во многом автобиографический  – роман «Дорога жизни», также не залежавшийся на прилавках книжных магазинов. Тем более странным МГБ представлялось упорное нежелание молодого автора участвовать в литературных вечерах и встречах с читателями. И не только странно, ненормально, но и  настораживающее-подозрительно  было это…
     Берия приказал своим подчиненным заняться писателем  Ильей Загурским вплотную.
Однако ничего компрометирующего им отыскать не удалось. Было установлено, что 
Писатель Загурский , – участник Отечественной войны. Шестнадцатилетним мальчишкой бежал из дому на фронт, стал танкистом. Послан в офицерское училище, окончив которое , снова воевал, четыре раза был ранен. Участвовал во взятии Берлина. Награжден многими боевыми орденами и медалями. С войны вернулся капитаном и с головой ушел в литературу. Очень быстро выдвинулся в ряд лучших молодых писателей.   Жил Илья Загурский замкнуто, с женой и трехлетним сыном в пригороде. С просьбами об улучшении бытовых условий, ни в какие инстанции не обращался. Отказался от предложенной ему дачи  в  писательском поселке  Переделкино. Своим отказом вверг писательскую администрацию с несказанное изумление, можно сказать, даже, – в шоковое состояние, за которым последовал  взрыв  сильнейшего и благороднейшего негодования этим проявлением беспардонного еврейского высокомерия.
       Между тем случай с переделкинской дачей еще больше насторожил МГБ. Он произошел всего полгода назад и роковым образом совпал  с перепечаткой поэмы «Пепел»  в Израиле, где она вышла параллельно на русском и на языке иврит. О самом факте издания поэмы в Израиле госбезопасность узнала из передач 2Голоса Америки»… Берия приказал выяснить, имеются ли у Загурского родственники в Израиле и в Америке. Оказалось, что ни в США, ни в Израиле ,  ни  где бы то ни было за рубежом, – родственников у него нет. В СССР  же, из оставшихся в живых, – только двоюродная сестра.
       Тогда Лаврентий Павлович обратился к литератору и общественному деятелю Аркадию Крючкову с просьбой  сформулировать мотивы, которыми руководствовались в Израиле, публикуя поэму советского автора. И Аркадий Крючков сформулировал.   Лаврентию Павловичу понравилось: он любил хлесткий, кавалерийский стиль памфлетов Крючкова. Но полгода назад Берия посчитал обнародование статьи Аркадия Борисовича несколько преждевременным. Теперь  подходящий момент   наступил.  Берия приказал полковнику Митрофанову вновь вернуться к статье  совместно с Крючковым и Копыткиным на предмет  большего заострения обвинений политического характера.
      У Крючкова были свои счеты с Ильей Загурским. Одно  время Аркадий Борисович
собирался протежировать молодому литератору: ему хотелось прослыть покровителем и наставником одаренного юноши. Аркадий Борисович дал понять  Загурскому, что  готов написать рецензию на его первую книгу. Он ожидал   трогательного выражения благодарности. Каково же было его разочарование, когда этот   сопляк  Илья Загурский, – правда, в изысканно-вежливой форме, – отверг его попытку благодеяния. «Очень признателен Вам, товарищ Крючков, но, право, мне как-то неловко, что вы собираетесь потратить ваше драгоценное время на эту рецензию. Ведь у вас его так мало!».  Т ак он сказал, этот нахал. «Пустяки», – только и ответил тогда Аркадий Борисович, у которого дух перехватило от такой наглости.  С этой минуты Илья Загурский обрел в лице писателя  и критика Аркадия Крючкова одного из самых могущественных своих врагов.
     … И вот теперь они сидят втроем – полковник МГБ Митрофанов  и литераторы Крючков и  Копыткин и обсуждают статью-памфлет Аркадия Крючкова о «просионистских мотивах в творчестве писателя   Ильи Загурского». Статья нравится не только ее автору, но и его собеседникам . Это хорошая, по-большевистски   хлесткая статья, разящая «сионистского  прихвостня и прихлебателя», а равно и «безродного космополита» Илью Загурского. Афористическая   отточенность отдельных наиболее важных формулировок особенно   восхищает сотрудников Крючкова. «Да, ничего не скажешь: он мастак   в своем деле, этот еврей», – со смешанным чувством восхищения и неприязни думает полковник Митрофанов. Копыткин же, как человек добродушный и лишенный  болезненного тщеславия, хоть слегка и зави дует дарованиям Крючкова, но постоянно напоминает себе, что он – главный редактор «Литературной  газеты», и, таким образом, даже сам Крючков отчасти зависит от него: ну, хотя бы в плане публикации  обсуждаемой статьи. Дело в том, что Берия решил, первоначально   печатать статью Крючкова в «Литературной газете», – так сказать, для затравки, или  в качестве  пробного шара, что бы потом  посмотреть, какова будет реакция на нее художественной интеллигенции. А уж потом, немного погодя ( в зависимости от того, как дальше будут развиваться   события )  возможно, «вмонтировать» статью о Загурском в общий обзор рецидивов сионизма  и космополитизма в культуре и общественной жизни страны.  (Но это, конечно, – уже материал для передовицы в «Правде»).
     … Между тем Сергей Степанович вдруг вспоминает о сыне Кольке: отчаянье, бессильная ярость овладевают им. Неожиданно для самого себя он выпаливает :
     – Аркадий Борисович, все же в статье не очень убедительно  аргументируется связь Загурского с израильским и мировым сионизмом!
     – ??!
     – Мне очень жаль, но это – так.
     – Что с вами, Сергей Степанович? Крючков изумленно смотрит на него. – Вы только что говорили совершенно иное…
     – Говорил? Нет, я … То есть я хочу сказать, что статья ,  конечно, веская, но кое-что в ней не очень уж доказательно. 
     – Позвольте, как это – не очень уж, когда я в статье показываю, что монолог еврейской девочки, уничтоженной в Освенциме, – этот монолог  из третьей главы поэмы «Пепел»,  – 
не только  свидетельствует о безнадежном пессимизме автора и его неверии в нашу победу над черными силами, но и указывает на  просионистские симпатии  Загурского. Ибо чем иначе объяснить  тот факт, что обличительницей фашизма он делает еврейскую девочку, а,  к примеру, не татарскую,  или украинскую?!
     – И все же, к сожалению, все это – несколько поверхностно выглядит ….
     ( Меж тем Копыткин ошарашено переводит  глаза с одного участника этого странного диалога на другого, Он  чрезвычайно растерян и ничего не понимает…)
     – В   таком случае, – говорит Аркадий Борисович и в голосе его начинают звучать угрожающие нотки, – я вынужден буду  снестись непосредственно с Лаврентием Павловичем… 
     Упоминание в таком контексте имени шефа мгновенно отрезвляет Сергея    Степановича. Он приходит в себя. Он берет себя в руки. «С этим жидом лучше не связываться, – думает полковник Митрофанов. – Чего доброго нажалуется шефу, а то   и самому…» 
     – Ну хорошо, хорошо, Аркадий Борисович, – примирительно говорит  он. – Давайте еще раз вернемся к статье, еще раз  обмозгуем. Быть может, еще чуточку кое-где заострим… К чему горячиться  ? Давайте еще раз подумаем все вместе, так сказать , коллективным умом.
     – Ну что же, – насмешливо и снисходительно соглашается Крючков, – Давайте еще раз попробуем подумать  вместе.
     И они снова принимаются за работу…
 
 

12

     Пронзительный свет лампочки, свисающей с потолка. Вкрадчивый шелест шагов снаружи, за дверью камеры, похожей на клетку, Коля Митрофанов сидит на жесткой, узкой кровати, закрыв глаза. Ему мучительно, невыносимо хочется спать . Но спать нельзя. Время от времени в его сознание, притупленное длительной бессонницей, врывается резкий окрик: «Не спать! Сидеть!»
     «Теперь вы, Николая Сергеевич, на собственном опыте убедились, что мы не пытаем людей», – как бы из глубины своего сознания, пребывающего на грани яви и сна, слышит он вкрадчиво-доброжелательный  голос с  обнаженным украинским акцентом. Он узнает его. Это голос следователя, Тимофея Дормидонтовича Шило. «Как же это можно?- продолжает тот же голос. _ Да разве ж мы – гестапо?    Нет, милейший Николай Сергеевич. Вы сейчас  сами, собственными очами бачите: все эти россказни о пытках в МГБ – измышления антисоветчиков. Мы не бьем, не пропускаем через их электрический ток. Потому то мы –  величайшие гуманисты в истории человечества. Мы действуем научно: в согласии с учением марксизма-ленинизма и с  с материалистической теорией небезызвестного вам, надеюсь, великого отечественного физиолога Павлова  об условных рефлексах. Разве это – не так? Или, может, я в чем-то ошибаюсь?» 
     На мгновение он опять проваливается в сон. И снова слышит резкий, жалящий сознание окрик : «Не спать! Сидеть!»  «Конечно, – опять слышит он какой-то настырно-ржавый и вместе с тем вкрадчиво-доброжелательный голос с украинским акцентом, –  я не так широко образован, как вы,   Николай Сергеевич.  К сожалению, гуманитарного образования получить не удалось. 
Пришлось окончить жалкий  провинциальный сельхозинститут на Украине. Но я непрерывно  пополняю свои  знания, занимаюсь самообразованием. Прошу  ласково верить мне:  я не погано знаком с учением Павлова. Вы мне верите? Добре. Широ дякую. Мне, между прочим, довелось лично знать бывшего   академика Вавилова». Последнюю фразу подполковник Шило  произносит со сдержанной гордостью.
      Это было правдой, Тимофей Дормидонтович действительно знал генетитка Вавилова .    В свое время его исключили из аспирантуры  Института растениеводства, руководимого Вавиловым. Приказ об исключении подписал всемирно знаменитый академик. Документ  лаконично гласил : «Отчислить  из аспирантуры за  непригодностью к научной работе».
        Такова была формулировка,  которая на всю   жизнь запечатлелась в мозгу подполковника Шило.  Между тем все дело заключалось  в какой-то паршивой диссертации, которую он, Шило (щось це диеться на свити, люды добри?!!)  не представил. Хиба ж вин, Тимофей Шило, не пробив все ще треба для того, щоб цей корм для мышей и крыс ( а як же иначе назвать так звану « диссертацию»?)  покласть на стил пана  Вавилова?  (Так иронически-пренебрежительно Тимофей Шило, презирая последнего за ярко выраженную рафинированную интеллигентность).  Разве ж мало он ублажал жида Лейбзона, своего научного руководителя, чтобы тот состряпал ему  диссертацию, – будь она трижды проклята?!  Но жид, – как и следовало ожидать от его каверзной жидовской натуры, – отказался  написать за него эту муру… И предлагаемые гроши не взял! А еще жид называется! И обо всем доложил, сучий сын, директору!  Выблядок  иудейский! И Колька Вавилов, цей идеалист, этот идиот, не  знающий жизни, отреагировал! Его, Тимофея Шило, с позором изгнал из института.
     Однако некоторое время спустя он расквитался  с академиком вполне. О перешел на работу в МГБ и когда директора Института растениеводства арестовали, – добился назна- чения следователем по делу «так называемого академика Вавилова», а в действительности   (как он, Тимофей Шило, постарался доказать), – врага народа…
…………..
     Так Тимофей Дормидонтович, как он подвыпивши похвалялся приятелям, «сделал карьеру на Вавилове, используя метод Павлова»…
     … Тот принцип раскалывания врагов народа, который следователь Шило называл почему-то  «методом Павлова»,  впервые был применен ГПУ еще в конце 20-х годов. Тотально же его  использовать госбезопасность стала начиная с периода  ежовщины (то есть с того времени, когда во главе органов госбезопасности на короткое время встал Ежов).
     Метод сводился к тому, что врагов народа  планомерно и систематически – изо дня в день и из ночи в ночь – лишали сна, не  давая им ни на минуту вздремнуть или каким-то иным  образом забыться. В результате  –  неделю-полторы спустя –  у подвергшегося воздействию данного метода начинались галлюцинации. Он грезил наяву. Его сознание раздваивалось. Он утрачивал над собой контроль и по сути  переставал быть личностью. Находясь в таком состоянии, он был всецело в руках следователя и мог подписать любое предъявляемое ему обвинение… 
Используя этот метод  ( в сочетании, впрочем , с другими не менее эффективными средствами), следователь Шило сделал феерическую карьеру в госбезопасности. Уже в тридцать с небольшим он был подполковником МГБ.
     Тем не менее он не чувствовал себя счастливым. Была одна причина, мешавшая Тимофею Дормидонтовичу бездумно наслаждаться жизнью:  причина эта именовалась полковником Сергеем Степановичем Митрофановым.
     Тимофей Дормидонтович, сравнивая служебные успехи Сергея Степановича со своими, чувствовал себя несправедливо обойденным, можно сказать, ограбленным судьбой: дело в том, что подполковник Шило не мог равнодушно очами взирать на то  явное благоволение, которое питал их общий шеф Лаврентий Павлович Берия кА похожему на слона полковнику Митрофанову.
     Когда Тимофей Дормидонтович вспоминал, что этому слону, Митрофанову, шеф поручает обделывать свои интимные делишки, у него сердце заходилось от непереносимого огорчения, и  сумасшедшее колотье начиналось в затылке.
     «Шутка ли! – рассуждал сам с собой  подполковник Шило. – Такой можно сказать, дундук  – доверенное лицо министра. Нэма правды на свити!»
          Этим, исполненным горечи рефреном на почти чистом  украинском языке, сопровождал Тимофей Дормидонтович свои потаенные размышления..  (Тимофей Дормидонтович, несмотря  на прилагаемые им огромные усилия, не мог все же совершенно забыть родной язык, и – в особенности в минуты сильных волнений и переживаний – время от времени в мыслях своих и в разговоре переходил на язык своего детства и юности).
     Подполковник Шило полагал, что именно он, расколовший бывшего академика Вавилова, должен пользоваться особым доверием шефа. На этот счет у Тимофея Дормидонтовича не было никаких сомнений. Однако министр почему-то предпочел ему дундука Митрофанова…   Это было понимание подполковника Шило. Временами он впадал в глубокое отчаяние. В тайне он дал себе  зализну  клятву: свалить и растоптать своего врага при первом же подходящем случае…
    … И вот, наконец, такой случай представился: сын врага в его, подполковника Шило, руках. 
     Тимофею Дормидонтовичу очень хотелось  присобачить полковника Митрофанова к преступной группировке, одним из руководителей которой являлся сын полковника. Но следователь Шило понимал, что это – не более, чем блакитна романтична мрия, которой не дано стать реальностью. Ибо даже наиболее параноидальные из сотрудников госбезопасности  не6 могли бы поверить в то, что их коллега . Сергей Степанович Митрофанов, как-то связан с подпольной террористической организацией. Уж слишком это не согласовывалось с таким простецким обликом полковника  Митрофанова! К тому же шеф, Лаврентий Павлович, -0н человек кавказский, а значит, – вспыльчивый, за одну только подобную романтическую мечту (блакитну романтичну мрию) может чего доброго снести голову с плеч. Как-никак, Митрофанов – его любимчик.  Нет, этот вариант отпадает, думал  Шило, вздыхая… А что, если я его припру другим образом, скажем так: милейший полковник, может не обо всем, но кое о чем  знал или догадывался. Но сознательно  закрывал на все глаза, щадя возлюбленное чадо свое… На худой конец ( таким макаром) переведу  в моральный план. Мораль же у нас, как известно, на данный момент высоко стоит: так что полковнику дутому по крайности придется в отставку убраться. Да и то – это в лучшем случае – если Берия поможет (а он непременно поможет! )  своему любимцу…
     Итак, перед Тимофеем Дормидонтовичем  стояла актуальнейшая задача: построить следствие таким образом, чтобы сынок полковника Митрофанова, – сам того не ведая, – помог  подцепить на крючок (пидцепить на гачок) собственного папашу.
     Именно поэтому он и начал свою игру кота с мышонком: бо хиба ж цен э игра с дурним мышонком? Это ж надо ж такое нахальство: осмелиться выступить супротив державы!.
     Тимофей Дормидонтович вел свою игру хитро, исподволь. И сам себе казался при этом личностью демонической , – этакая помесь лощеного садиста из СД со старозаветным украинским чертом, воспетым Гоголем и Квиткой- Основьяненко!
……..
     … -Да дорогой мой Микола, – не повезло тебе, – впадая в сочувственно-фамильярный тон, мурлыкал Тимофей Дормидонтович. – Не повезло. Жаль мне друга моего Сергея Степановича! Несчастный отец! Вот какие дети теперь пошли!...
     Подполковник Шило тотально входил в роль:
     – Хиба ж  ты не знав, дурень ты такий , що цым усе скинчиться?! Ты, людына  с майже закинченою  выщою освитою, як миг ты, – нехай на хвилину! – повирыть в те, що можнв 
зруйнувать наш суспильный лад, наш режим?
     – Как ты мог поверить в эту чушь? – вновь перейдя на свой, несколько специфический русский язык, продолжал Трофим Дормидонтович. – Как мне спасти тебя? Конечно, я 
Сделал бы это не ради тебя, дурака этакого, а ради отца твоего  и моего друга, Сергея Степановича… Ты не стоишь и мизинца твоего батька…  Какой человек! И у такого отца такой , с позволения сказать, = сын! Ну  допустим… нехай наша страна = не рай земной. Но жить 
Трудящим у ней можно…     Да …  А тебе – тем более. Жил на всем  готовом. У моего друга Сергея Степановича   замечательный оклад. Что ж, он сына своего  не обеспечивал? А может, мало карманных денег выдавал? Продукты и товары – из закрытого распреда… Знаю. Сам оттуда получаю… Чего ж тебе еще? Разве сто птичьего молока не хватало… И как ты осмелился?  Ведь это – твоя Родина! Отчизна, можно сказать. Как же ты мог супротив твоей Отчизны! Нет, я тебя хорошо понимаю: ты хотел правды, справедливости. А может ли такое быть, щоб во в сем – справедливость ?  Не может. Потому как человек – согласно природе своей – не к справедливости стремится, а к сытости. Став же сытым, – становится ненасытным. Хиба я не прав? Ты, Микола, – романтик. Идеалист .  И я тэбе за цэ поважаю… Но ты не знаешь жизни, нашей жизни. Это ж – непрерывная борьба. Против классового врага. Так нас учит партия и Сталин. А раз идет война, – ты должен быть на баррикадах родной страны. Даже, если не все   в ней тебе нравится. Ты думаешь, мне все в ней нравится?    Ошибаешься…    Однако я – человек долга, службы.   Рядовой боец невидимого фронта. Добросовестный исполнитель. Мне приказывает  мое начальство, и я чест но выполняю приказания. А что будешь делать? Мы же все живем в  обществе, в государстве, и , разумеется, зависим от общества, от государства. Да ведь ты сам понимаешь, не  хуже меня. Так-то вот, дорогой ты мой Микола. Вот у меня своих детей нет. А жаль… Я б не допустил, чтоб  мой сын так влопался. Знай я що вин звязан з преступной  организацией, я бы пресек это! Предотвратил бы его провал, увел бы из этой организации! Как же твой отец не сделал всего этого, зная о том, в какую компанию ты попал?»
     -«Вот я и подвел тебя к твоему батьке. Связал вас одной веревочкой , – подумал меж тем Тимофей Дормидонтович, изрыгая на бедную, одеревеневшую, очурбаневшую от непрерывной бессонницы голову Коли Митрофанова свой бесконечный монолог…
     Впрочем, пока что «упрямый парень» (упертый хлопец) никак не реагировал на него. Но Тимофей Дормидонтович не терял надежды. «Я своего добьюсь, – думал он. – Ты у меня  ще  расколешься, собачий сын, молокосос…»
 
 

13

     Спит Иосиф Сталин, Вождь народов. И снится ему сон. Но сон ли это?
     … Угрюмый низкорослый подросток слоняется по каменистым тропам родного селения Гори. Подростка зовут Сосо  Джугашвили. У него нет друзей. Сверстники не принимают его в свои игры. Дразнят «уродцем»: у мальчика левая рука чуть короче правой и шесть пальцев на правой ноге. Угрюмый, одинокий, бродит он по селению, с завистью поглядывая на веселых, шумливых мальчишек, которые не подпускают его к себе.
      «Уродец». «Рыжий». В духовной семинарии у него прозвище «Рябой» из-за оспин а лице. Так дразнят его сверстники… Он хочет наказать обидчиков, пробует драться. Но ему не сладить с ними, они сильнее его. Тогда он хватается за камень . Ярость овладевает им. И вот уже камень летит в голову врага. Удар! Обливаясь кровью, мальчишка убегает. Остальные его дружки – бегут  вслед за ним. Однако Сосо не радуется победе: ему страшно. И он плачет от обиды и жалости к себе. 
     Сосо идет домой. Матери дома нет, – она служит горничной в доме богатого барина. Зато отец похрапывает на глиняном полу: отсыпается после очередной попойки… Сосо рад, что отец спит: он в этот раз не набросится с кулаками, как делает обычно, напившись. Не станет попрекать куском хлеба, называть «дармоедом» и «сыном блудящей суки»… 
     Никто не любит его кроме матери. Одна мать жалеет его, верит в него, подстегивает его самолюбие. Как радуется она его успехам в семинарии! «Ты  – мой маленький князь». –порой шепчет она, нежно наклоняясь над засыпающим Сосо… В последнее время она все настойчивее твердит одно: «Учись всегда так хорошо, как сейчас. Ты должен стать и ты станешь епископом! Я так хочу  дожить до этого дня!»
     Он и сам мечтает о карьере епископа. Это было бы славной местью: предстать в златотканом облачении епископа  перед всеми этими неумытыми мальчишками, не принимающими его , Сосо Джугашвили, в свои игры! Они, конечно, задрожали бы от страха и горько пожалели, что отказывались дружить с ним! Они бы на  коленях  молили у него прощение.  Простил бы он их? Сосо задумывается.  Иосиф Сталин задумывается вместе с ним. Теперь он уже понимает, что  это – не вполне сон. А может, и не сон вовсе. Иосиф Сталин  напряженно-внимательно  всматривается  в  мальчика Сосо:  что   решит он.
 Помилует своих врагов, простит ли им  все издевательства над ним или же  раздавит
  как гаденышей?
     Мальчик Сосо великодушно решает пощадить глупых мальчишек, не постигших его высокого предназначения…  Иосиф Сталин в связи с этим глубоко разочарован. «Дурак, – 
Говорит он мальчику4 Сосо. – Великодушный болван. Они вырастут и  свернут тебе шею!  Вот увидишь!  Неужели ты этого не понимаешь, дурень?  – «Но ведь я еще пока только мальчик Сосо Джугашвили, а не Иосиф  Сталин», – защищается тот. Иосиф Сталин вынужден признать правоту мальчика: «Да. Пожалуй ты прав. Но тебе нужно как можно быстрее дорасти до Иосифа Сталина». – «Я постараюсь, – отвечает мальчик Сосо. – Я сделаю все, чтобы стать Иосифом Сталиным».
     С талин удовлетворенно улыбается: мальчик действительно сделает все, чтобы оправдать  возлагавшиеся на него надежды. Мать, впрочем, будет не очень довольна. «Лучше бы ты все же стал епископом», -скажет она ему однажды. Но это будет много лет спустя…
     … Однако что это в руках у матери? Чей это портрет? Мать указывая на него, говорит: «Это – благородный и смелый человек». На портрете – мужчина невысокого роста, с худым, замкнутым лицом, властными глазами и усами – иглами над широким тонкогубым ртом.
     Глаза у матери становятся влажными: сейчас снова начнет плакать. С осо не раз видел, как она украдкой плачет над портретом незнакомого мужчины. Он не выносит слез матери: ему становится жалко ее, хочется плакать вместе с нею.
     Позже  Иосиф Сталин узнает, что это – был портрет Пржевальского…
     Исключенный  к тому времени из семинарии за чтение и хранение социал-демократической литературы, нередко в своих голодных скитаниях впадавший в отчаяние, Иосиф Джугашвили вспоминал  портрет Пржевальского и  приободрялся от сознания, что его отец, без сомнения,  не ничтожный  осетин-пропойца, а российский дворянин, ученый и путешественник Пржевальский. 
     «Сын такого отца не будет прозябать в ничтожестве», – говорит себе юноша Иосиф 
Джугашвили. Иосиф Сталин смотрит ему в лицо, внимательно слушает и согласно кивает. Но действительно ли он, Иосиф Джугашвили, сын Пржевальского? Его порой  охватывают сомнения: ведь  мать ни словом не обмолвилась об этом. Правда, в Гори во время каникул, он не раз слышал таинственный шепот за своей спиной, когда проходил по единственной улице селения. Но что было в э том шепоте?  Вот вопрос».
     « И все же – я – сын Пржевальского», – угрюмо говорит юноша Джугашвили.» –  Какое это теперь имеет значение»,  – усмехается Иосиф Сталин. Вождь народов».  – «Но я ведь еще в сущности, ничего не доился», – возражает юноша. – Я всего лишь скромный пропагандист и распространитель социал-демократических изданий среди рабочих». – «Это так, – подтверждает Иосиф Сталин. – Но твое честолюбие не позволит тебе надолго задержаться на этой ступеньке революционной лестницы».
     «Ты должен стать одним из первых в социал-демократической, в большевистской иерархии, – продолжает Иосиф Сталин. – Ты играешь в революционеров, играешь неплохо. Но ты должен сорвать  банк». – Я постараюсь, – отвечает Иосиф Джугашвили. Он же  – товарищ  Коба. – Я сделаю все, чтобы стать Иосифом Сталиным».
     Вождь народов кряхтя ворочается на кушетке… «Тебе предстоит долгий путь, мой мальчик», – бормочет он. – Долгий и кровавый».
     «Да, никому не было так трудно, как тебе». – шепчет он. – Но ты все вынес. Всех  врагов раздавил…  А теперь ты стар.  И скоро уйдешь в вечность , в бессмертие. Но на кого ты оставишь эту махину, это колоссальное, тобой вынянченное государство, которое создано из твоей  и чужой плоти и крови?! Где тот человек, который мог бы заменить тебя на твоем подвижническом, многострадальном посту?  Нет его!  Не видать вокруг!  Значит, все было напрасно: моря крови и гекатомбы плоти и твоя боль?»
     Сталин  протяжно, мучительно стонет, и … открывает глаза. Кряхтя, приподнявшись на кушетке, всматривается в темноту комнаты бессмысленным взглядом. «Старик, – говорит он по-грузински. – Старый, дряхлый грузин». Он усмехается: «Ты видишь все один и тот же сон. Вождь народов. Всю жизнь свою ты видишь один и тот же  сон…»
     Внезапно, как бы пронзенный остро и  сладко неким таинственным лучом, он вновь погружается  в сонне-сон, в иную реальность, всю сплошь состоящую из СВЕТА. И слышит 
Светоносный голос: « О чем ты хлопочешь, старик? О каком государстве? Разве ты так и не понял, что твое государство, этот прекрасный новый мир тобой и тебе подобными созданный, есть синтез всего наиболее гнусного и подлого, что имелось в старом мире, якобы разрушенном вами?  Доминанта вашего  нового мира слагается из трех элементов: из ненависти, страха и отчаянья. Их сила более разрушительна, чем сила созданных  вами бомб. Она, эта  сила уничтожит вас и ваше государство, породивших двоедушие, апатию и беспредельный эгоизм, породивших тотальное прозябание  отчужденных одиночек…»
     «Чей это голос? – думает Сталин. Он явно обескуражен, растерян. Он не привык  выслушивать подобные истины…
     «Кто бы это мог быть? Неужели ОН, которому молился маленький Сосо в далеком детстве?  Ну что за мистика?  Атеиста –  притом, убежденного! -этим не возьмешь!..»
     … Тут он оказывается в каком-то узком , черном туннеле. Никакого намека  на  светоносность. Ее – как не бывало…    И снова начинается  нескончаемый сон, сон, длиною в его жизнь… 
     И  видит Иосиф Сталин людей, которым всегда завидовал и которых за эту зависть, испытываемую к  ним , всегда ненавидел,,,  Швейцарские  богатыри, – иронически  ( про себя)  называл он их  в оны годы…  Интеллигенты. Стратеги и тактики революционного марксизма. Все эти – троцкие, бухарины, зиновьевы и  прочие … теоретики.  А надо всеми – Ленин, как кавказская гора какая-нибудь… Всю жизнь он  испытывал тайную, глухую  любовь-ненависть , или же (что то же самое ) –
Ненависть-любовь к э тому человеку. Более, чем ко всем  швейцарским богатырям, взятым вместе, этим чистоплюям, отсиживавшимся в своих Парижах  и Бернах, Венах  и Цюрихах … Этим прохиндеям в белоснежных манишках, с холеными, белыми руками, не знавшими   черного рабочего труда (он, впрочем, тоже его не знал, но это – неважно).  С другой стороны, разве  подпольная работа  в монархически-полицейской России, – не тот же черный, черновой труд в сравнении  с теоретическими экзерсисами  швейцарских чудо-богатырей во главе  с драгоценным Ильичом! 
    … До сих пор неясно, чего больше было в этой   любви-ненависти его к Ильичу. Иногда казалось, – любви…    Впрочем, он никогда слепо не шел за этим человеком, которому  во много обязан своей судьбой. Нередко он бунтовал против  неизъяснимой, подавляющей воли этого человека. Правда , это был  ( как сказал однажды этот человек по другому4 поводу) бунт на коленях.  Иосиф  Сталин бунтовал  кулуарно, в частной переписке… Он не признавал этого человека, вождя партии и политика – виртуоза, значительным мыслителем-философом…     Не мог признать… Да и сейчас – наедине  с собой не признает. Владимир Ленин, гениальный мыслитель, – это  для масс,  для   публики.  Именно благодаря ему, Иосифу Сталину, была, можно сказать,  внедрена,  стала реальностью в сознании  широчайших масс легенда о Ленине, величайшем после  Маркса  мыслителе –марксисте, гениальном теоретике.  Внедрять ее, эту легенду, он особенно энергично стал в конце 20-х годов, когда подавляющая часть большевистских идеологов  считало крупнейшим теоретиком  марксизма в России  Георгия  Плеханова, а Ленина, – всего  лишь очень талантливым и чрезвычайно удачливым  практическим  политиком.  На  этой точке зрения стояла, в частности, весьма  влиятельная  группа Деборина.  Поэтому он начал  внедрение легенды   с разгрома  этой группы, как  меньшевистского идеологического течения в партии… Таким образом, именно он, Иосиф Сталин первый назвал дорогого  Ильича  гениальным мыслителем и теоретиком. Из тактических соображений.  Массам нужен идол (бог) ?  Пуская – на время им будет  – Ленин, а он, Сталин, пророком его…  Так легче было расправиться с Троцким, главным конкурентом в борьбе за власть: под знаменем ленинизма, – этого смертельного врага троцкизма. Он понимал: массы клюнут на эту наживку… 
 И не ошибся, – они действительно клюнули…  Но и гораздо позже, уже обладая неограниченной властью в стране, когда штатные подхалимы и лакеи от идеологии и средств массовой коммуникации именовали его «учителем и вождем пролетариата и всего прогрессивного человечества», «величайшим теоретиком и классиком марксизма» и т.д., он время от времени позволял себе пококетничать, – называл себя  «верным учеником Ленина и продолжателем его дела». Именно тогда, упомянутыми подхалимами и лакеями и была изобретена формула : «Сталин – это  Ленин  сегодня»…
     … Именно этим постоянным подчеркиванием своего ученичества, своей вторичности он и понравился в свое время Ленину, завоевал, в конце концов, его доверие. И не только его. Но и значительной части его сподвижников, старых большевиков, так называемой ленинской гвардии. ( Ну , а тем, кто не верил в него, пришлось исчезнуть…    Навсегда…). Да, вот так все это и было… Они, наконец, поверили в него, Иосифа Сталина. И даже его ссора с Крупской и то ленинское письмо съезду партии, в котором впавший в маразм Ильич  предостерегает партийные массы от избрания его на пост  генсека, уже не могли воспрепятствовать ему занять этот пост.  Он это письмо потом упрятал  в  архив.  Нынешним, воспитанным  непосредственно им, поколениям, ни к чему знать об этих кухонных дрязгах…   Для них он и Ленин – одно целое. Сталин – это  Ленин  сегодня…
     Иосиф Сталин усмехается в желто-серые ,  цвета поблекшего мочала  усы. Если быть до конца откровенным, не они, подхалимы от идеологии, придумали эту гениальную формулу, а он , 
Иосиф Сталин.  Он тонко дал всем этим  поспеловым  и  ждановым  понять, что эта формула 
Должна войти не только в сознание, но и в плоть и кровь народа. Так оно, в конце концов, и вышло… Пропаганда, как известно,  ба”- лшое  дело
     Его веки закрыты. Он удовлетворенно и часто дышит. «Я знаю психологию масс.  Им нужен миф, легенда. Я это интуитивно понял еще в самом начале моей политической карьеры, когда своей подпольной кличкой сделал имя популярного в народе  грузинского разбойника  -- Коба. С  него и началась моя удача.  Для кавказцев я стал как бы  воскресшим Кобой, неуловимым , лихим разбойником,  другом угнетенных…     Одним словом, – живой легендой».
     Он вновь слышит  голос того мальчишки из прошлого.  «Теперь мы, наконец, –  одно, – говорит ему Сосо  Джугашвили. – Я стал Сталиным, а ты – Сосо Джугашвили». Но  Сталин возражает: «Полегче, кацо. Не я стал тобой, а ты – мной.   Запомни это, дорогой, и не занимайся больше схоластическими  упражнениями!»
     Но Сосо Джугашвили не унимается: «Конечно, Ленину нужен был козырь против Троцкого. И этим  козырем  стали мы с тобой. Это и понятно: Ленин ,  как и мы был плохим оратором, и за блистательным  красноречием Троцкого ему было не угнаться.  Да и организатором  –  в том числе Красной Армии  –  Троцкий  показал себя отменным.  И в плане популярности в массах порой оставлял Ильича далеко позади!   Вот мы с тобой и понадобились ему в качестве  этакого  противоядия,  или же  (иначе говоря)  противовеса против Троцкого: Ильич был прекрасно осведомлен о наших  интриганских  дарованиях,  о   том, что мы с тобой – прирожденные мастера  политической кухни…».
     Сталин в гневе. «Ты забыл, – обращается он к Сосо, – что я стал членом ЦК еще в  двенадцатом году?!».  – «Да, но с чьей помощью? – иронизирует Сосо».
     Сталин молчит.
     «Я напомню тебе.  Впрочем, я думаю,  ты и сам отлично помнишь, – продолжает Сосо.  – С помощью  провокатора  Малиновского». 
     «Не надо. Хватит. Не продолжай»,- молит его Сталин.
     «Отчего же? Ведь мы с тобой  – одно  целое:  я – это ты. Ты – это я . – В голове  Сосо – откровенная мешанина. – Отчего же нам играть в прятки друг с другом?  Давая откровенно, припомним, как было дело!»
     Сталин хочет помешать  ему  говорить  и … не может. Ему тяжко, он задыхается, ртом ловит воздух.  Сосо  меж  тем безжалостно продолжает:
     «Помнишь Малиновского?   Колоритный был поддонок. Вот кто был  по призванию- вожаком пролетарских масс.  И талантливейшим провокатором,  Затрудняюсь даже сказать, какое из этих дарований  преобладало  в  нем.  Он, пожалуй, не уступал в последнем эсеровскому  Азефу…  Он-то и рекомендовал нас  с тобой сначала  начальнику царской  охранки  Джунковскому, ну а несколько позже, – Владимиру Ульянову-Ленину.  Но уже для иной роли – члена  большевистского ЦК.
     Однако наше ненасытное честолюбие  сплошь и  рядом  делало нас весьма  неблагодарными по  отношению к нашим  благодетелям.  Мы завидовали успехам Малиновского на сыскном поприще  и  направили  Джунковскому – через голову нашего с тобой непосредственного начальника в охранном отделении  –  донос на благодетеля:  о его  якобы двурушнической деятельности.  И этот донос погубил карьеру агента охранки, ибо глава ее безраздельно доверял Малиновскому, считая его, не без  основания, одним из лучших своих агентов.  Кроме того, мы с тобой не учли психологию  царского  бюрократа  (прямого предшественника  бюрократа  советского!):  директор департамента полиции Джунковский  был  возмущен,  прежде всего  тем, что, нарушив субординацию, мы обратились с доносом прямо к нему, минуя свое непосредственное начальство в охранке. Так погибла  наша с  тобой   сыскная  карьера,  а  мы  поплатились продолжительной ссылкой в Нарым…   Это был скучный и – главное! – едва ли не самый  холодный и голодный период в нашей жизни…»
     «Да, – соглашается Сталин, – в Сибири мне было очень холодно… Но я с толком использовал мой нарымский опыт после захвата власти…»
     «Разумеется, – подтверждает Сосо. – После нашей с тобой победы   мы отправили немало врагов народа в Туруханский край…»
     «Ты ведь знаешь, – доверительным шепотом говорит Сталин, – что я устранил едва ли не всех  так называемых старых большевиков также и потому, что они каким-то  образом могли 
догадываться ( или же знали ) о той двойной роли, которую я играл с 1908 по 1912 год!   В том 
числе  и армейскую верхушку, ненавидевшую меня, замышлявшую мое падение!».
     «Это верно. Армейская верхушка им ела связь с тогдашней верхушкой ГПУ, и от последней могла получить необходимые ей сведения о нашем прошлом…   Ведь разбирая  архивы  царской охранки, люди Ягоды могли наткнуться и на наше дело.  Ведь мы с тобой так и не знаем до сих пор, где и у кого находится папка с делом агента охранки  Иосифа Джугашвили ( агентурная кличка – «Рябой») ».
     «К сожалению, – кивает Сталин. – Хотя я сделал  невозможное, чтобы найти и уничтожить эту папку».
     …. Иосиф Сталин, вождь советских народов и мирового  пролетариата, теперь уже окончательно проснулся. Сухими, выцветшими глазами больного тигра он  уставился в темноту.  В его сознании прихотливо и слепо роятся мысли и воспоминания, многие из которых, подобно мошкаре, гибнут, едва родившись на свет…
     И все же  (чтобы там ни думали его враги и завистники) он, Иосиф Сталин, –  верный и последовательный ученик Ленина.  Разве не у Ленина   научился он идти напролом, как таран, используя любую, благоприятно сложившуюся ситуацию?  Именно в этом он –  истинный ученик и величайший продолжатель ленинского дела. Подобно  Ленину, он никогда  не обращал  внимания   на тявканье из разных  подворотен  истории всячески гнилых моралистов – интеллигентов. Да, воистину так вел себя ставший мифом   Ильич.  Он презирал этих вегетарианцев в политике, обвинявших его в цинизме, авантюризме, беспринципности, волюнтаризме , безнравственности и прочем и прочем…  (Между нами говоря, все эти  вегетарианцы-моралисты правы с абстрактной точки зрения. Но  политика  –  вещь конкретная …)  Да, действительно, Ленин – первый из большевиков  в наиболее откровенной форме  продемонстрировал указанные качества… К примеру, разогнал Учредительное собрание –  символ и надежду так называемой российской  демократии. То пресловутое Учредительное собрание,  за созыв которого сам же рьяно ратовал, обвиняя Временное правительство в преступном нежелании создать необходимые для его деятельности условия. 
Однако стоило ему и его партии придти  к  власти, как Учредительное собрание  было объявлено ненужным, его деятельность контрреволюционной. И не успело это Собрание собраться, как было разогнано его бывшими адептами.  А Брест? А тайные соглашения с германским империализмом 
Со времени пломбированных  вагонов?  Наконец, – «Великий Октябрь»»…
     Итак, чтобы там ни говорили ( или просто думали)  его недруги, как политик он, Сталин, развивался целиком под знаком  Ленина.  И если в его деятельности было нечто темное, неверное, быть  может даже и кое-что   преступное, – все это у него от Ленина, как от лукавого…   Значит, именно  Ленину обязан он всеми мрачными «безднами»  своей натуры и деятельности.  А всем светлым, что создано его гением, он обязан самому себе.  Только себе!
     И если он, к примеру, устранил Кирова  ( согласно  официальной, – инспирируемой им, – версии, «павшего от руки троцкиста» ), то и в этом он следовал тактике Ленина, который неоднократно твердил, что  лучшая  форма   защиты – нападение!  Он, Сталин, чувствовал и  знал, что     старые большевики из «ленинской гвардии»  собираются заменить его на посту генсека  Кировым.
   И хотя он лично неплохо   относился к «Миронычу», все же пришлось его устранить…  А всему виной эти партийные  бонзы, которых ненависть и зависть к  нему сделали настолько слепыми и глупыми, что они перестали видеть и понимать реальное положение вещей, указывающее на то, что только он, Сталин, может спасти и  возвеличить такую страну, как Россия!
     И если он  в 37-ом  (самом звездном своем году) и  и последующих годах ликвидировал свору вшивых интеллигентов во главе с   Зиновьевым, Каменевым  и Бухариным, этими   швейцарскими горебогатырями, то и тут он действовал, сообразуясь с интересами  партии и  государства! Ибо прежде всего, он, Сталин, является наиболее ярким выразителем этих интересов. В конечном счете, – символом нации. Поэтому  любая попытка умалить его роль, тем более, ограничить его власть, – преступление!  Не исключено, что  каждый  из этих  жалких людишек,   этих горебогатырей  ( нет, наверняка это так )  сам претендовал на роль диктатора!
     …Все же он – великий психолог.  Сердцевед. Этого у него не отнимешь.  И смертельные враги
 вынуждены признать   этот его природный дар. Он, например, великолепно понимает психологию интеллигентов типа  Бухарина.
     Он знал еще тогда, в 37 – 39 годах,  что  руководствуясь ложной идеей  ( в сущности, предрассудком ) сохранения  организационного единства партии, сбережения ее   от распада, кризиса  и разброда, люди этого типа подпишутся под  любым    самообвинительным актом, возьмут любую вину на себя, признают себя врагами народа, признают историко- политическую правоту и гениальность Сталина, как вождя партии и народа, который под его руководством добился небывалых успехов…  Так оно и вышло: на процессах 37-39 годов эти люди, словно соревнуясь между собой в количестве  поклепов на самих себя, признавались во всех смертных грехах и преступлениях, а в финале своей жалкой, презренной жизни орали: «Да здравствует Сталин!»   И , подыхая с именем  С талина на губах, они тем самым демонстрировали свою  презренность и величие и правоту  идей и действий вождя советского народа!  Они подыхали, раскаявшись в своей  «преступной
Деятельности врагов народа». Надо сказать, Вышинский, бестия, 9 равно как и Ульрих ) здесь славно  поработал, артистически подготовляя  эти  процессы-спектакли!  Да чекисты постарались, чтобы слова раскаянья и крики «Да здравствует Сталин!»  звучали  как  можно  естественней и впечатляюще …
     … И все же , однако,  как он одинок!  Его  так называемые ближайшие соратники – глупцы или преступники.  Он никому из них не доверяет….     Он знает достоверно6 его окружают враги. И не только  внешние,  но и внутренние, не  разоружившиеся… Последние, – куда опаснее первых.  Его «политбюро» – наверняка – спит и видит как оно смещает его с поста генсека… Кого они мечтают
Посадить на его место?  Кто из них тайно мечтает сесть на его место?  Если бы знать!
     Одинокий, уставший, старчески немощный…  Неужели все жертвы были напрасны, и он в старости своей, быть может, на пороге смерти, – у разбитого корыта своей мечты и цели?  Но нет!  Даже уйдя в небытие, он, Сталин, будет вечно жить в памяти народа и всего человечества, как один из величайших его вождей, как создатель  непобедимой социалистической державы.  Ибо разве не он является ее подлинным создателем?  Ее творцом?
     Он одинок. Рядом нет близкого человека, которому он мог бы довериться. Есть, правда,     Светлана.  Она любит его.  Но она не способна понять тайную боль его души…  Ее мать была беспокойной, строптивой женщиной.  Он женился  на ней не только из-за ее красоты, но прежде всего для того, чтобы  стать поближе к Ильичу, секретаршей которого  была эта женщина…  К сожалению, ее  тоже  пришлось  устранить: она пыталась поучать его, вождя народов, пыталась учить его 
жить…    Это было очень больно: он, Сталин, по-своему любил ее, гордился ее красотой. Он приказал распространить версию о несчастном случае…  Светлане (тогда еще совсем ребенку )  осторожно сообщили о смерти матери .  С того времени   ограничивался редкими связями со случайными  женщинами,  которых  ему  поставлял  Берия.  Большего  ему и не  требовалось: основное             место в его жизни занимала борьба с внутренними и внешними классовыми врагами, целиком поглощавшая его время и силы.   Итак, он – одинок. Он стар и разочарован.  Ну что ж, он , будет нести  свой  крест  до  конца, не жалуясь…
     В 14.30 – он хорошо помнит – у него встреча с этими слепыми котятами из  политбюро   по 
поводу пресловутого еврейского вопроса. Что ж, он готов их принять и выслушать. Но решающее
слово скажет он, Сталин…
     Сухим, крючковатым, отливающим желтизной указательным пальцем он нажал на слегка выступающую из стены темно-коричневую кнопку.  Он  (как это было всегда ) вновь  готов к тому, чтобы  заставить  всех их покориться его старчески-хитрой, неуемной воле.

……………………
     Он позвонил и тотчас же почувствовал,  что с вкатившимся в комнату лоснящимся колобком  –  Сашей Поскребышевым  –  мягко и  вкрадчиво  вкатилось его ПОРАЖЕНИЕ. 
     Он внутренне был готов к нему.
     – Ну что, Саша? – спросил  он осторожным старческим шепотом .
     – Ттт – вваа – рищ  Сссс-та-лллин, – заикаясь и дрожа в ем телом, тянул Поскребышев.
     – Ббб-жжуазные – ггг-га-зе-ты, – ныл он .
     Поскребышев дрожал и  заикался до такой степени, что, как в лихорадке,  не  попадал зубом  на зуб, коверкал и глотал слова и звуки.
     – Что?  Буржуазные  газеты?  Что же там  тебя испугало, дорогой?
     Сталин спрашивал в своем  обычном, хитровато-шутливом   тоне всесильного владыки и мудрого отца, снисходительно и с присущим ему чувством юмора, взирающего на несколько рискованные забавы своих детей.
     Вдруг окончательное , тягостное прозрение снизошло на него… Но он вс е еще – по какой-то странной ассоциации – пытался не верить , пытался не понимать, пытался от самого себя скрыть случившееся.
     «Нью-Йорк таймс» американская и другие, – уже вполне отчетливо произнес Поскребышев.
     – Что?!  Говори! – приказал Сталин, хотя уже в се понял. Но он не мог, не хотел с этим смириться…
     – Они пишут о ссылке всех евреев в Восточную Сибирь и о  секретном сегодняшнем совещании в политбюро по этому вопросу, – как-то разом, не сказал, а как бы выдохнул Поскребышев.
     – Так…, -точно в раздумье произнес Сталин. – Значит,  планируемая сверхсекретная акция стала достоянием буржуазной прессы…
      Он повертел в руках т рубку.
      – Так…- глухо, угрожающе протянул он. – Значит , у  меня в политбюро сидят  шпионы. –  Куда смотрит  госбезопасность? – хрипло выкрикнул он.
     Поскребышев задрожал.
………….
     Когда  Сталин вошел в столовую, в которой он иногда проводил совещания, он застал  вызванных им  на дачу членов политбюро в сборе.
     Они  были обо всем осведомлены и шепотом обсуждали случившееся.
     – Поздравляю вас,…  можете отправляться по домам! – отрывисто прохрипел Сталин. – Неужели вы думаете, что я буду проводить совещание, о котором стало известно врагу?
     Внезапно невыносимая ярость овладела и м.
     – Мерзавцы!  Изменники!     Шпионы! – задыхаясь,  прохрипел он.
     Члены политбюро (включая Берия ) с испугом и участи ем смотрели на него.  И м было искренне жаль своего Вождя…
     Что касается Берия, то он наслаждался сценой. «Так тебе и надо, старый пес. Так тебе и надо», – внутренне  хохотал он, испытывая почти физиологическое удовольствие от тог, что этот маленький, сморщенный старик, его друг и   повелитель, страдает.
      –  Я вас больше не задерживаю, – произнес Сталин. 
     Он уже овладел собой, был холоден, ровен.
     – А ты, Лаврентий, останься, –  тихо сказал он, когда Берия вслед за остальными направился к выходу.
 
 

14

    Сергей Степанович хорошо знал интимные привычки своего шефа: он, например,  знал, что после  затяжного  совещания  Берия  любил развлечься с приглашенной ему женщиной.
      На этот раз выбор шефа пал на  Елену Ланскую.,  актрису  театра  имени  Вахтангова. Собственно говоря  Сергей  Степанович сам  бы с большим удовольствием переспал с Леночкой,  которая ему нравилась до чрезвычайности.  Тем более, что она,  как ему  казалось, охотно впустила бы его  к себе  в постель…
     Но – шеф    есть ШЕФ,   Сергей Степанович испытывал состояние гончей, затравившей зайца, которого необходимо  срочно доставить  хозяину…
     Кроме того полковник Митрофанов был все еще угнетен арестом сына Кольки,  которого, как он думал,  наверняка  расстреляют. 
     Он сговорился с Леночкой, что они встретятся в семь вечера и вместе поедут ужинать «к приятелю  и  сослуживцу  на  дачу».  Вспомнив  «приятеля и сослуживца», полковник Митрофанов ухмыльнулся:  слышал бы  Лаврентий  Павлович,  как он его аттестовал!  Впрочем, его шеф никогда не интересовался  кухней этого  дела.  Ему важно было одно,  чтобы  объект его вожделений был доставлен вовремя и не слишком  разыгрывал  суровую  неприступность  или – ого хуже! – поруганную  девственность…  «Психологическую обработку  »  объекта он, как правило, предоставлял  своим  подчиненным.
     Сергей Степанович дл самого последнего времени как-то не задумывался над тем, как воспримет Леночка  «приятеля и сослуживца»  в образе министра госбезопасности  Берия.  Он, однако, сильно надеялся на то, что  Елена ,  как способная актриса, сумеет с блеском  выйти   из столь щекотливого положения…
      Но вот теперь, когда   близилось время встречи, он  чувствовал  какую-то неуверенность,  непонятную тревогу.  Тень раскаянья  коснулась его души, но он спешно отмахнулся от нее.  «В  конце концов, не впервой же ей блудить с мужиками.  Эти  актриски   известные б…». – по-солдатски  грубо подумал он.
     Сергей Степанович ждал Леночку у входа  в вокзальное помещение. На этот раз он (по странной, не ясной ему самому  прихоти) решил поехать на дачу шефа  электричкой,  а  не на служебной машине, как обычно ездил.  Может быть, ему хотелось подольше  побыть наедине с Еленой Игнатьевной,  наслаждаясь ее присутствием и красотой.  Но  скорее  всего его тщеславию  льстила представившаяся ему возможность  выставить эту красоту напоказ, как свою безусловную собственность. 
     Он ждал ее  угрюмо, сосредоточенно, не  всматриваясь в толпу, прислонясь левым  плечом к закрытому окошку  пригородной кассы. Толпа ударялась об него краями своего извилистого тела  и обтекала,  как обтекает вода одинокий, нелепо торчащий на ее глади камень – валун. И призрак  извивающейся,  захлестывающей  вокруг горла змея  , вновь встала перед его глазами…
     Вдруг веселый женский голос прозвенел в его  ушах и призрак  медленно  растаял, развеялся.
        – Сергей Степанович, вы давно ждете?
 

                                                                             ХХХ

     Лаврентий  Павлович  Берия гулял по своему роскошному заснеженному парку.  Он был доволен исходом сегодняшней встречи со Сталиным. Вспоминая подробности ее, приходил в радостное  возбуждение:  «Старик теперь – после  этакого  афронта –  долго не протянет. Теперь старику крышка».
     О причине провала намеченной сионской операции (так сам с собой именовал Берия  сталинский  замысел  ссылки  еврейского населения  в  Сибирь)  он сейчас думал.  Сталин приказал ему во что бы то ни стало срочно отыскать виновника  (или  виновников ) разглашения  государственной тайны… Он (или они),  разумеется, должны  быть уничтожены.
     Но в данную минуту Берия не был расположен  думать обо  всем  этом.  Он думал о другом:  о том,  что обстоятельства складываются для него благоприятно, что сейчас к нему придет женщина, которую  он  желает.  «Вай, какая женщина!  Очаровательная, породистая, как молодая кобылица! 
А какой норов! – сладострастно грезил  Лаврентий  Павлович  в  предвкушении неизведанных еще  (так ему казалось )  наслаждений. 
     Вдруг  он увидел: из глубины заснеженной аллеи  в  сверкающий   звездный круг, образованный  ожерельем фонарей  вступила женская фигурка…

                                                                                  ХХХ
 

     Елену  Игнатьевну не слишком удивляло продолжительное молчание ее спутника в течение всей поездки в электричке.  За время их знакомства она привыкла к мысли, что Сергей  Степанович   не отличается разговорчивостью.   «Что ж, – думала она, – это и понятно.  Работа  у  него такая. Профессия.  Тут видимо , иначе  и нельзя».
     Стараясь все же несколько расшевелить своего спутника, Леночка болтала за двоих:  пересказывала  театральные  сплетни  и анекдоты,  задорно хохотала при этом и сама себе казалась юной и неотразимой.
     Но постепенно  тягостное угрюмое настроение   полковника  начало ее беспокоить.  «Что с ним? Верно, какие-то  неприятности  на  службе.  Он  угрюмее,  чем обычно», – думала Елена Игнатьевна.
     – Нам выходить, – неожиданно оживленно сказал Сергей Степанович, перебивая поток ее мыслей. – Сейчас  минут 15 – 20 потопаем по этой тропинке в сторону леса , а там уж – и дача товарища…
     «Он как будто  оттаивает». – решила Елена Игнатьевна.
     – Ну что ж, – бодро  сказала  она ,  – потопаем.
     И они медленно пошли по тропинке, ведущей  к  лесу.  Одинокий  фонарь на платформе   ( как одинокий циклоп, подумалось Елене ) остался позади.  А впереди было  таинство мрака, морозная гулкость,  запах снега,   силуэты сосен.
     …Тропинка как-то внезапно исчезла, и ледяная лента  шоссе легла им под ноги. Шоссе было бы пустынным, если бы не единственная легковая машина, словно ожидающая их.  Из машины  вышел человек и двинулся им навстречу.  Подойдя, представился:
      – Старший лейтенант Какабадзе.
      – Садитесь, Елена Игнатьевна, – как-то глухо, отчужденно произнес  Сергей  Степанович.
     – А вы, Сергей Степанович?! – нервно зачастили вдруг Леночка.
     – Не беспокойтесь, Елена Игнатьевна, – фамильярно-весело, с сильным, но приятным кавказским ( скорее всего грузинским , подумалось Елене) акцентом сказал человек, назвавшийся
 «старшим лейтенантом Какабадзе», – Сергей Степанович  хочет немного поразмяться на своих двоих. Он нас догонит.  Не так ли, товарищ  полковник?»
     Он говорил  быстро, весело,  четко  произнося  слова.  От  его  облика  веяло мужеством…
     – Да – да, разумеется, – поспешил согласиться полковник Митрофанов. –  Поезжайте,
Елена Игнатьевна,  спокойно.  Все  будет  хорошо.
     – Все будет отлично, – весело сказал Какабадзе, налегая с  особой  силой  на слово «отлично», и мгновенно захлопнул дверцу.
     – Куда мы едем?   –  задала  минуту спустя Елена Игнатьевна классический вопрос  своему новому знакомому.
     – А разве Сергей Степанович вам не сказал?
     – Он сказал , что к сослуживцу и приятелю на дачу.
     – Так оно и есть: к сослуживцу и приятелю.
     В том, как лейтенант Какабадзе произнес эту фразу, Елене  Игнатьевне  почудилась   скрытая насмешка над ней и еще что-  то, заставившее ее испуганно притихнуть…  Остальную   часть пути ехали молча. 
     – Вот мы и дома, – вдруг сказал Какабадзе.
     Он помог  ей выйти из машины, взял под руку.  Все   дальнейшее  произошло столь   стремительно,  что  впоследствии,  вспоминая случившееся с ней, Елена Игнатьевна ни как не могла восстановить  в  памяти  существенные  подробности  этой  ночи. «Все происходило  в темпе  вихря», -
как бы оправдываясь, говорила она.
     …Они промаршировали  , нет, почти пробежали  (все  также  под ручку ) мимо каких-то человеческих силуэтов, под лай овчарок, треск мотоциклов, под глазищами  автомобильных фар и… как-то сразу, внезапно, точно  провалились  в зачарованную тишину заснеженного парка…
     В лицо им ударил сноп света…
     – Видите  вон    ту  аллею?  Иди те по  ней,  и найдете  искомое, – сказал Какабадзе  и обнажил белые крепкие  зубы.
     – Там ждет меня Сергей Степанович?   -наивно    спросила  Леночка. 
      – Желаю счастья, – сказал Какабадзе и,  галантно   козырнув,  удалился.
     Елена Игнатьевна вошла в указанную  Какабадзе  аллею и, снедаемая любопытством, смешанным  со  страхом , (  «точно Людмила в садах   Черномора», – говорила  она  впоследствии), медленно ступая, пошла по этой сказочной  аллее . …  Вдруг она увидала:  из глубины заснеженной аллеи в сверкающий звездный круг, образованный  ожерельем фонарей, вступила  квадратная 
( мужская или женская, – сразу не понять )  фигурка… 
     Плотный сноп света бил ей в глаза,  нестерпимо сверкал снег…   «Сергей Степанович?  Он ли это?» – дум ала она тревожно.  Елена  Игнатьевна  устремилась навстречу квадратной фигурке.  Она уже почти   бежала.  Квадратная  фигурка  приблизилась  и  превратилась  в  низенького,
плотного   мужчину…
     – Елена Игнатьевна, я счастлив,  что  вы посетили меня, – сказал мужчина вкрадчивым, бархатным голосом.
     – Где Сергей Степанович? – спросила ,  как выдохнула, Елена Степановна. Она не столько поняла, сколько  почувствовала  смертельную   опасность, исходившую  от  этого  человека.
     – Сергей  Степанович?  К чему он нам?  Он далеко теперь, – насмешливо сказал мужчина.
     И  тут она явственно осознала, что Сергей Степанович, этот эмгебешник, предал ее, продал толстенькому человечку с бархатным голосом.
     – Пойдемте, милая Елена Игнатьевна, – сказал человечек нежно. – Пойдемте в дом.  Поговорим о театре. Поужинаем…  У меня  приготовлен  великолепный  ужин…
     Он  цепко схватил ее за руки, пытаясь притянуть к себе.  Охваченная необъяснимым страхом и отчаянием,  Елена  Игнатьевна,  вырываясь,  изо всей  силы  ткнула  маленького  человечка кулачком,  затянутым в варежку, в задранную  кверху  челюсть  человечка.  Тот упал…
   …Первым побуждением Елены Игнатьевны  было: броситься бежать по сверкавшей алмазным блеском аллее назад, к выходу из этого заколдованного снежного лабиринта.  Но какое-то  неясное ей самой любопытство  остановило ее, заставил о наклониться над упавшим  маленьким  человеком.
     Он лежал, не шевелясь, смешно и жалко раскинув маленькие руки в элегантных желтых кожаных перчатках.  Его  шапка – кубанка  валялась несколько в стороне,  а ближе к нему  лежали  очки  в золотой оправе.  Лысая, как колено, отливающая желтизной  голова его на белой простыне снега казалась  огромным пасхальным яйцом.
     Елена  Игнатьевна  с какой-то брезгливой пристальностью  вглядывалась в это, чем-то знакомое ей, лицо.   «Где я видела эту морду?» –  спрашивала она себя.
     Внезапно, как в озарении, отдаленная  зрительная  ассоциация сверкнула в ее мозгу:  портреты членов политбюро на недавнем  (месяца два назад отмечали )  празднике Октября.  На стенах  Манежа  и  Колонного зала  -- портреты  Сталина, Молотова…  Третьим слева  был  портрет лежавшего на снегу  человека…  Ужас, овладевший ею на  этот   раз,  был столь же осмысленным,  сколь  и  безграничным:  в лежащем на снегу  человечке с круглым лукавым лицом  восточного князька  она узнала  главу  советских  чекистов, министра  государственной  безопасности Лаврентия  Павловича  Берия.
 

                                                                 Э П И Л О Г

     Прошло свыше двадцати лет со времени описываемых здесь событий.  Многое  свершилось за эти  годы:  умер вождь народов, Иосиф  Сталин. Ушел  на  почетную    пенсию   Александр  Поскребышев, секретарь его канцелярии.  Был  расстрелян министр МГБ.   Второй  человек  в государстве после  Сталина,  Лаврентий  Берия.  И  наступила  эра  Хрущева и  было  падение его, и  пришел к власти   неосталинисты   –  Брежнев  с компанией, эти бездарно  – трусливые эпигоны покойного диктатора…
     И с другими действующими лицами нашей повести   также произошли разные метаморфозы: после расстрела сына Кольки  (вместе с несколькими руководителями  организации )  Сергей Степанович Митрофанов, полковник МГБ, вышел в отставку. Этим он несказанно обрадовал завистника своего , Тимофея Дормидонтовича  Шило.  Однако и сам Тимофей Дормидонтович  не намного  дольше  продержался в  органах  госбезопасности:  в начатую Хрущевым  чистку этих органов ему счастливо  удалось  избегнуть  наказания ю  се же и ему пришлось  уйти  в  отставку  с 
Полковничьей пенсией.  В настоящее время полковник в отставке, Тимофей Дормидонтович Шило, проживает в Барвихе, в собственном , чрезвычайно симпатичном особнячке со всеми удобствами, и занимается выращиванием клубники,  которой  собственноручно  торгует  на  Центральном  рынке.  Распродав клубнику, идет развлечься в расположенный по соседству с рынком цирк.  Это  –  его любимое  развлечение.  Как  в порыве откровенности  он признался  одному  из  своих приятелей, цирк ему напоминает  («дуже  нагадуе!»)  службу в органах  ГБ  .
     Какабадзе – ныне полковник – служит  в  Грузии  начальником одного из отделений  КГБ  .  В этой должности чувствует себя  превосходно . Женат на русской  женщине, блондинке, и является  счастливым отцом троих детей.  В свободное   от основного занятия время  сочиняет эстрадную музыку.   Недавно был принят в Союз  композиторов  СССР.
     Политическое  падение  Соломона  Барановича  произошло в том же году, что и падение  Молотова,  Маленкова,  Ворошилова  и примкнувшего к ним Шепилова.  Некоторое время  Соломон  Баранович  исполнял обязанности директора  одного из цементных заводов  в Биробиджане.  Умер затем  от тоски.  Прах его перевезен в  Москву и покоится на Новодевичьем  кладбище.
     Аркадий Крючков по-прежнему процветает: его партийное перо все также бодро служит КПСС (в лице ее нынешнего руководства). Его отношения с госбезопасностью, хоть не столь тесны, как прежде, но  все же  исполнены немалой  взаимной тепло ты… Недавно «За выдающиеся заслуги в развитии советской литературы и в связи с семидесятилетием  со дня рождения» Аркадий Крючков был награжден орденом Октябрьской революции.
 С женой Машей живет в полном согласии.
     Что касается его коллеги и друга Копыткина, то последний переквалифицировался в ответственные работники торговли. Ныне  –  он  директор одного из крупнейших столичных универмагов.
     Поэт и прозаик Илья  Загурский  не скоро оправился от удара критической дубинки Аркадий Крючкова.  Впрочем,  с  приходом  к  власти  Хрущева   Загурский  снова  стал  печататься и был 
заново принят в  Союз писателей.   Однако его   жизнеутверждающее поэтическое миросозерцание исчезло навсегда.  Он мечтал  вырваться  из вертепа, именуемого  СССР.  И это ему удалось.
     Однажды, во время туристической поездки  с семьей  в Югославию,  Загурский  вместе  с членами его семьи перешел границу.  Минут через сорок он оказался в Триесте…
     Калифорнийский университет предложил Илье должность профессора русской  литературы, и вскоре он вылетел в США.  В настоящее время Илья  Загурский  –  один из духовных вождей русского    диссидентства, автор бестселлера «Третий Рим. Начало конца»…
      Елена  Игнатьевна Ланская после описанного здесь мимолетного общения с  чекистом 
номер 1 отделалась легким испугом. Берия не стал преследовать актрису: он предпочел, чтобы его позорный афронт   остался в тайне.  А в том, что  обидчица его будет молчать ,   он  не сомневался.
     На  первый  взгляд, такое поведение всесильного министра, известного  своими  садистическими наклонностями, может  показаться  странным.  Между  тем оно  было характерно  для всего  стиля  жизни  Сталина  и  его ближайшего окружения:  чувствуя  достаточно сильное сопротивление людей, намеченных  ими  в жертвы, они  нередко  отступали  в тень,  тушевались…
     Нам  в связи с этим хотелось бы напомнить  читателю  описанный выше  эпизод  с  Ворошиловым  и его женой..   Нечто  подобное  произошло  десятью  годами  раньше  со  «старой  большевичкой» –  Землячкой.
     По приказу  Сталина  чекисты  пришли  к  ней  на квартиру,  чтобы  арестовать.  Она успела  позвонить  Сталину,  и он тотчас же приказал своей «гвардии»  убраться.  Политическая  практика  Сталина _ есть разновидность  гангстеризма.  С талин  и его  соратники  предпочитали  действовать  в  атмосфере  ночи  и  тайны.  Как  летучие  мыши… 
     В эпоху  Хрущева  Елена Игнатьевна  пошла  в гору: она сделалась любовницей одного  из 
экспертов  Хрущева  в области  внешней  политики  и  вскоре получила  звание  народной артистки РСФСР.
     Падение  Хрущева и – соответственно его эксперта, никак не отразилось на карьере Елены Игнатьевны. Она по-прежнему оставалась ведущей актрисой одного из московских театров.  В
 Настоящее время ее положение в театральном мире достаточно прочно.
     Ну а что же Сусанна, – любимая Коли  Митрофанова?  Где она ?   Что  она?
     Вскоре после ареста Коли, едва пережитого ею, Сусанна поняла, что станет матерью.  Девушка  знала  своих  родителей  и отчетливо  представляла себе ужас и отчаянье. Которые , без сомнения, должны охватить патриархальную еврейскую чету, узнай  она о положении  дочери.  Но  Сусанна
была после ареста Коли как раз в состоянии тотальной  беспросветности и безысходности. Рядом не было человека, которому она могла бы спокойно довериться. Меж тем  настойчивые расспросы  матери,  Лии Абрамовны, смутно чувствовавшей, что с дочерью творится неладное, привели в конце  концов  к  тому,  что Сусанна,  сама  того не  желая,  но всецело  находясь во власти одиночества и отчаянья рассказала ей все.
     Лия  Абрамовна пришла  в  несказанный  ужас  от этих  признаний  Сусанны,  но потом решила, что «так, видно, хочет бог, и  раз  он  так  хочет,  то  пусть  будет   так» и  – заплакала.
     – Ничего, – сказала  она, бодрясь, –  как-нибудь  воспитаем внука.  Она уже решила, что это – будет  мальчик.
     – Вот только отец твой… Она тяжко  вздохнула   –  Он будет убит горем…
     Как  она и предвидела,  отец  Сусанны  пришел  в страшное  неистовство. Он осыпал  дочь   проклятиями  и порывался  избить ее. В конце  концов,  он смирился  со своим  несчастьем  и  как-то  сразу  сник.  Горе  надломило этого  железного добытчика  ,  создателя  семейного  благополучия,  еще недавно  жизнерадостного  и  крепкого  здоровьем  человека.  Его  голос  утратил былую силу и напористость.  Он говорил  отныне тихо и вел себя с людьми робко, искательно.  В его облике появилась какая-то приниженность…   До сей поры человек  неверующий, он за большие деньги приобрел Библию на иврит,  которым, разумеется, не владел, равно как не владел идиш, на котором лишь  с трудом объяснялся с женой, обильно примешивая к нему русские слова.  Он  держал перед  собой  священную  книгу  иудеев  и христиан  и благоговейно  созерцал  ее,  шепча  при этом нечто  невразумительное.
     С  рождением внука  (его назвали  Колей) он, правда  воспрянул  было духом,  и  что-то ,  оставшееся от прежней цепкости и напористости,  заговорили  в  нем…    Но – ненадолго.  С лишком жестокий,  а  главное! –  нежданный, негаданный  удар  обрушился    на  него,  уничтожив все  его  великолепные   мечты  и  планы, связанные  с  дочерью…    Цель,  во  имя  которой  он  жил, боролся, терпел  лишения,  была  растоптана.  Отныне жизнь  его утратила  свой  высокий  смысл.  Жить дальше  не  стоило, да  и  не  хотелось.  Вскоре  он  ум ер.
     Сусанна  и  Лия  Абрамовна  продолжали  воспитывать сына  и  внука.  Сусанна  тем  временем окончила  мединститут и работала врачом-терапевтом в одной из московских поликлиник.
     Меж тем  Лия  Абрамовна  получила  письмо  из Израиля  от  своей родственницы,  выехавшей туда  из  Польши.  Родственница настойчиво  убеждала Лию  Абрамовну  и  ее дочь  прислушаться  «к голосу  крови, который  призывает  каждого еврея  на  его истинную  родину, на священную  землю  его  предков». 
     Лия  Абрамовна  заплакала счастливыми  слезами  и стала собираться в  дорогу.  Но Сусанна  не  соглашалась ехать:  ее родина была  здесь, эта ненавистно-милая  земля, в  которую  зарыт ее Коля…
     Неожиданно  внук  поддержал  бабку: Коля  (он  уже  учился  на физико-математическом  факультете МГУ ) сказал, что  они- все   должны ехать  в  Израиль, ибо это , возможно, единственное место,  где  еще не существует  клейма  пятого пункта,  где  нет ни  одного  антисемита…
     – Что  касается  меня, – сказал Коля, -то я, не  колеблясь, поеду в Израиль, если меня выпустят отсюда.
     – А как же  университет? – спросила    Сусанна.
     – Доучусь  в  Израиле.
     – Там  тебе  придется  воевать. – не учиться…
     – Не будем  загадывать, мама, – примирительно  сказал  Коля. – Главное – это выбраться 
Отсюда,  из этой  страны  зоологического  антисемитизма.  – В конце концов, мир велик,  а  самое
ценное  для человека  –  это  свобода.  Свобода  жить, мыслить  и  говорить, что  думаешь.  Здесь  невозможно ни  то, ни  другое,  ни  третье. Я уеду  из этой  зловонной  страны.  Решено!
     События между тем развивались стремительно.  Узнав , что Коля  собирается  в  Израиль,  его  сначала исключили  из  комсомола,  и  пригрозили  исключить  из МГУ.  Если он «не одумается и  не  откажется  от  своего  предательского  намерения».  Коля « не  одумался»  и  был  исключен  из  МГУ..
     Еще  три года мытарств, изощренно-садистических  издевательств, моральных  и  материальных лишений пришлось вынести  Коле  и его бабке, прежде, чем они получили  разрешение на  выезд  в  Израиль.  Впрочем, Лия  Абрамовна  так  и  не дождалась разрешения.  Она  скончалась  за  два дня до  его получения…
     Коля  уезжал  один.  Мать –  по взаимному  уговору  –  не пошла  провожать  его:   Сусанне  пришлось вторично сменить место работы,  ибо  начальство  не  хотело  держать  на  службе  « мать  отщепенца  и  сиониста»,  не  сумевшую  воспитать  своего  сына  убежденным   строителем  коммунизма. 

 КОНЕЦ  ВТОРОЙ   ЧАСТИ  РОМАНА

  июль  1971 – август 1980

                                                                          подпись                                    (  И. Савранский  )

Часть 3    Пансионат

        1  Театр   для  себя Фаддея  Мусса

       Фаддей  Эдуардович  Мусс  не любил  ходить  в театр:  театр для себя, который устраивал либо наедине  с собой, либо наедине с друзьями .  В зависимости  от  ситуации.
     Вообще-то все эти игры  начались  довольно  давно.  Пожалуй, после ухода Аллы… На что только он не шел ради нее! Он и в КГБ пошел служить, потому что ей нужна была трехкомнатная квартира, обставленная  модной  мебелью. «Для  начала, – говорила она, – трехкомнатная квартира и модная мебель. Года через два – три – машина.  Лет через пять – дача. Вот наш с тобой план-минимум».
     Он приближался к выполнению плана-минимума, когда Алла вдруг  от него ушла. Без всякого объяснения. Не оставив даже записки, принятой в подобных случаях.                    (Вообще-то  говоря, если верить  классикам,  принято оставлять письмо.  Но это – когда
 было, да и было ли когда-нибудь в действительности!)   А ведь была уже трехкомнатная квартира и машина была.   «запорожец», правда. Но –самоновейший.  Дачи  еще не было. Зато у него еще оставалось порядочно времени не то что для выполнения  намеченного ею  плана, но даже – перевыполнения. Тем не менее она почему-то не стала  дожидаться…  Ушла неизвестно куда, неизвестно к кому. Ушла  без  предъявления  претензий  на квартиру и прочее… имущество.  Странная женщина!  Он ничего не понимал. Сначала только пил. Потом, малость оклемавшись, стал наводить справки. Удалось выяснить:  Алла исчезла  из Москвы, как  в воду канула,  растаяла, как марево в степи, говоря языком поэта – классика.  Какого?  Имя он не помнил, но помнил точно: автор  стиха  –  классик…
     …С этого все  и началось:  мозговые игры наедине  с  собой,  так  сказать, внутренние  монологи  равно  как  и  мозговые  игры, проецируемые вовне,  иначе  говоря,  обычные  (внешние ) диалоги.  Одним словом,  театр  для  себя.
     А может быть,  все началось  еще  раньше, – задолго до  Аллы.  В  так называемом  отчем  доме.  Все в нем вертелось  вокруг  отца, точно вокруг  красна  солнышка.  Этакий  восточный  падишах, а вернее – семейный  тоталитарный  диктатор.  И  прежде всех  –  вертелась мать. Она  любила  его какой-то судорожной, испуганной  любовью.  И  даже 
Узнав случайно о  существовании другой  его  семьи, не  перестала любить.  Более того,  в ее чувстве  к  отцу появилась какая-то приниженность, что-то  похожее на отношение  третируемой  собаки к  любимому  хозяину, думал  Фаддей, хотя и не хотел так  думать, понимая кощунственность таких параллелей и  жалея мать  презрительной жалостью.
Отца же ненавидел, боялся и невольно  восхищался  его  самоуверенной беспардонностью и  эгоизмом  красивого  самца.
     Отец  жил  на два дома, на две  семьи.  Когда  Фаддею  исполнилось шестнадцать, он, уже не  скрываясь ,  (до этого говорил, что едет в командировку ) укладывал  к концу недели  чемодан  и  уходил  в  другую семью.  Недели  через  две  возвращался  обратно. Как ни в чем не бывало.  Словно так  и  следовало.  А  может быть так и  следовало?
     Мать вертелась  вокруг  него, точно он  возвратился  из дальних  странствий.  Само  собой, на столе  появлялась  бутылочка.  И  закуска.  Он любил  вкусно  поесть и с толком  выпить. Он  был  жизнелюб.  Это в нем  не  нравилось  Фаддею,  который  относился  к 
жизни  не  то чтобы  подозрительно (это  пришло  потом, позже), но  все  же  с некоторым  недоверием..   А  более всего  ему не  нравилось, потому, что казалось несовместимым с менторским его тоном, педантизмом и  общей  занудливостью.
      Много позже  Фаддей понял, что тон этот и  вся  прочая  фанаберия  –  комплексы  неудачника, проецируемые вовне.  Тоже  –  театр для  себя,  но  только  неосознанный,  неосмысленный   ( в  отличие  от нынешнего  фаддеева  театра).  Объектом  проекций  папашиных  обычно  служил  Фаддей (мать с ее  податливо- подобострастным  обликом  и  трехлетняя  сестренка для  них  не  годились). 
     Отец  был  инженер  и  считал себя  большим   изобретателем  и  новатором  производства.  Возможно, что он  и  на  самом  деле был  таковым,  но об  этом никто  кроме  него не знал  и,  видимо, знать  не хотел.  Последнее обстоятельство,  так  или  иначе,  отравляло  жизнь  неуемного  жизнелюба и,  должно  быть,  явилось  своего  рода  первопричиной  его  менторских  замашек  и общей  занудливости.
     При  виде  Фаддея  он  начинал  испытывать  необъяснимое  раздражение.  И  сразу же  впадал  в  менторский  тон.  Что,  собственно, ему  не  нравилось  в  Фаддее?  Вряд  ли  он  мог бы  ответить  не это  с  достаточной  ясностью.  Вряд  ли он  сам  до  конца  понимал,  в  чем тут дело.  Может быть,  думал  впоследствии Фаддей,  здесь  была неосознанная  зависть  стареющего  самца  к  молодому и, по  его  представлениям,  более  удачливому?   Во  всяком  случае, когда  однажды Фаддей  привел  Аллу  в  дом ( не  столько  на  смотрины,  сколько для  того, чтобы  похвастаться  ее красотой ),  отец  после  ее ухода одобрительно  ( хотя и не без некоторой  язвительности,  видимо  желая  как-то  уколоть  Фаддея ) бросил: «Ничего девка.  Аппетитная…»
     Фаддей,  услышав  эту  фразу,  с превеликим  трудом  удержал себя, чтобы  не  набить  своему  предку  морду.  Ненависть  его возрастала,  так  сказать,  в  геометрической  прогрессии, но,  как ни  странно,  вместе  с ней  росло  восхищение  отцовской  твердокаменной   самоуверенностью  и  наглостью. Старик   пытался  помешать его  женитьбе  на  Алле.  «Если  ты  на  ней  женишься,  ищи  себе  другую  квартиру.  Для  вас  двоих здесь  нет  места».  Так он  реагировал  на робкое  заявление  Фаддея о том,  сто  они  с  Аллой  собираются  пожениться.  Может,  он сам  хотел  спать  с ней?  На это  указывали хотя  бы  сладострастные  взоры, которые  старый  потаскун  посылал  Алле,  которыми он  ласкал  и  обволакивал ее  стать, что  безусловно,  доставляло  ей удовольствие,  хотя  она и  негодующе  хохотала  нал  своим будущим  свекром,  вспоминая  наедине  с  Фаддем   эти  взоры  и все  прочее.   Почему  она  сама  об этом говорила?  Должно  быть,  ей  хотелось  подразнить  Фаддея, подстегнуть его ревность и  тем самым  ускорить  оформление  брака.  (Она, как теперь понимал  Фаддей), в  то  время  считала этот  брак  выгодной  для себя  сделкой,  поскольку ставила  Фаддея как  на человека  с будущим,  социально мобильного.  И в  общем  –  поставила  правильно.  Но  отчего же,  когда  последнее уже  сделалось вполне  очевидным, осязаемым,  одним  словом,  – материальным, она  ушла,  исчезла,  растаяла  как  марево  в степи. Говоря  словами  поэта.  Вот  этого он  не понимал  тогда,  не понимает  и  теперь…  Чего ей,  собственно,  не  хватало?  Ведь  исполнялись все  ее желания, и  даже  капризы!
     …Старик  сказал  –  нет,  мать,  как  обычно,  безмолвствовала,  они  поженились  и  стали  жить  на  частной  квартире.  Это  был, разумеется,  бунт.  Именно  этим словом  отец  и  сын –  в непривычном  единодушии –  обозначили  фаддееву   акцию.  Для  старика,  видимо,  она была  полной  неожиданностью.  Да и – во многом – для Фаддея .  Впервые
 Менторский тон  отца не  оказал  ожидаемого ( обоим ) магического  действия.  Победительницей  вышла  Алла.  Ее роскошная  стать . Кажется, тогда старик, наконец, понял, что время его прошло.  И  как – то  сразу, не по-хорошему,  успокоился. Сник.  Прекратил  свои  путешествия  в  другую  семью.  Быть может, в   предчувствии скорого последнего
Путешествия. Из которого уже нет возврата  ни  в какую  семью, ни вообще в какое-либо обиталище?   Но верней  всего,  думал  Фаддей, здесь,  прежде  всего, сыграло важную  роль одно  обстоятельство,  а  именно  –  катастрофическое   понижение (возможно, что   и –  тотальное  исчезновение)  сексуальной папашиной  потенции. Это  последнее  обстоятельство, пожалуй, в гораздо  большей  степени, чем непризнание  общественностью  его изобретательско-рационализаторских    дарований,  способствовало неуклонному  дряхлению  неуемного    жизнелюба.  Одна  мысль  о  том, что  плотские  утехи  неумолимое время делает  для  него  все  более  невозможными,  что  его  нынешние   сексуальные  объекты (вне  обеих семей)  с  роковой  неизбежностью станут  (если  уже  не  стали)  чужими сексуальными  объектами,  а  в  недалеком  будущем  подобные  объекты для  него  –  предмет бессильных  вожделений, –  одна  эта  мысль, полагал  Фаддей,  как червь-древоточец,  выедала сердцевину  папашиной  души.  Еще  недавно  цветущий  мужчина,  кумир знакомых  и  полузнакомых  дам, он  в пятьдесят с  небольшим  превратился в 
мало живописную  развалину. Куда  подевался  его  менторский тон,  агрессивная  самонадеянность красивого  самца,  неотразимого  дамского  сердцееда?
  Все    исчезло, – как не бывало  вовсе!  Тогда, должно  быть, и  посетила  его другая мысль, – о  неизбежности  смерти. Где ж  ему было совладать с нею?.. А  вслед за мыслью о  ней вскорости  явилась и она  сама…  Но  Фаддею не довелось  быть  ее  свидетелем,  поскольку после  женитьбы  на  Алле  двери  в  отчий  дом для  него закрылись.. .

     …Меж тем он  поступил  на  службу  в  КГБ, потому что  для  него  это  был  единственный  путь,  ведущий  к  быстрому  достижению их  с  Аллой  цели, – трехкомнатной  квартиры и прочим  благам. (Жизнь  на  частной  квартире,  равно как  и  кооператив  –  не  для них).  Старые  друзья-приятели  по  филфаку  МГУ  –  Сережка  Аркадьев и  Вадим  Рабинович –  тотчас же  от  него  с  презреньем  отвернулись.  Прекратили  всякие  отношения… «Ну  и  ладно, – думал он  тогда. – Ну  и черт  сними.  У меня есть  Алла».  Но,  оказывается,  Аллы  тоже  не было.  Изменила.  бежала,  предала.  А  вот он,  Фаддей,  был  для нее  –  перевалочный  пункт…    Не более того.
     …Но  не  прозябать  же  в  самом  деле как  Сережка  и Вадька  на 105 рэ! Такой  у них  был  учительский  оклад ,  пока ( несколько лет  назад ) не  перешли  работать  в  институт. Да  и   там 200 рэ  получали  в  зубы  лишь  после  защиты  кандидатской  диссертации
( опять  же –  года  через  три-четыре).  Нет,  такая с  позволения,  жизнь – не для него,
Фаддея. «Фаддеич  Мусс  не  дует  в ус»,  как  не очень  остроумно  шутили  его нынешние  коллеги.  Вот  именно  –  не  дует  в  ус!  Он  эти   200 рэ получил в первый же месяц  службы  в досточтимом  ведомстве охраны  разлюбезного  отечества….    Нет,  леди  энд  джентельмены,  мы  –  не  фанатики.  Мы  просто хотим  жить  по-человечески,  так  сказать,  жизнью  белого  человека: пить  хороший  коньяк,  спать  с  красивыми  женщинами,  покупать  дорогие  вещи,  картины, книги,  путешествовать,  отдыхать  с  комфортом,  а  не  дикарем… Что  в  этом  зазорного?  Но  только  на все  это  –  нужны  деньги.  И,  конечно же, двумя  сотнями  тут не отделаешься…    Две сотни – для начала,  как  салаге.  Теперь – 

? то у него  профессорский  оклад.  Впрочем, такой  –  не  у каждого профессора.  И не  понадобилось ни кандидатских, ни докторских защищать .  Проживем  прекрасно и без  ученых  степеней!  Не нужно просиживать  штаны, наживать  себе  геморрой . ( Впрочем,  у  них  тоже  наживают  геморрой.  Но это – для  другого,  для  театра  Фаддея  Мусса,   не дующего  в  ус ).  Высокая  должность  в  солидном  ведомстве  дает  хорошие  деньги  (спокойно,  респектабельно, – вороват ь  и  грабить  не надо,  махинаторством  заниматься  –  тоже).  Деньги  плюс положение.  Престиж. Быть  высокооплачиваемым  чиновником-  вот  что  главное  в  в стране  Советов. Это  дает  реальные  деньги  и  реальную  власть.  Чем выше –  тем  лучше, тем  больше  власти.  А  так  называемые ученые  и деятели культуры,  –  всего лишь  наши  дипломированные  лакеи,  как  говорил  Владимир  Ильич  И Сережка  и  Вадька  –  дипломированные  лакеи,  чтобы  они  там  о  себе  не  воображали…  Сергея,  правда,  уже  нет на  земле…  Жаль. Хоть  он   продемонстрировал  наибольшую   так  называемую  непримиримость  по  отношению  к  другу  своему,   Фаддею  Муссу,  когда он  пошел  служить  в  госбезопасность.  Вадим  Рабинович  –  тот  был  более  сдержан.  Где-то даже пытался  проявлять  терпимость и  понимание.  Вот  она,  вековая  еврейская  мудрость!  Если б  не  дурацкий  ригоризм  Аркадьева,  его  так  называемая принципиальность, – были бы они по сию  пору  друзья-приятели,  три  мушкетера –  не  разлей  вода!   И  Сережка  остался  б  жив.  Он, Фаддей,  не допустил бы  этого  пошлого  самоубийства,  отдающего  дремучей  литературщиной!  Аннет!  Сергей
?  все  испортил.  Давил  своей принципиальностью  на  Рабиновича.  И тот,  в  конце  концов  сдался.  Смалодушничал.  Присоединился  к  Сереге   Аркадьеву, – перестал  общаться  с  Фаддеем.  Ну  и  ладно!  Переживем  как-нибудь…

?     Если  говорить  правду , (наедине  собой  иногда  это  полезно  делать)   он  своей  так  называемой  эрудицией,   которой полупритворно  восторгается  его тесть,  генерал  Белошвейкин,  целиком  обязан  бывшим  своим  друзьям-приятелям. Вот  именно: никаких  особых  филологических дарований  у  него  нет и  никогда  не  было.  Попал  на  филфак, можно сказать,  случайно.  Штурмовал  крепость  науки  многомесячными  бдениями – 
корпениями  над  учебными  пособиями,  составленными   бездарями  от  советской  филологии.  Они, самолюбиво-напыщенные  бездари  и  посредственности.  Между  прочим,  и  задавали  тон  (в качестве  так  называемых  доцентов  и  профессоров )  на филфаке  МГУ  в  оны  годы…  Впрочем,  по  имеющимся  у  него  достоверным  сведениям,  некоторые  из них по-прежнему  там  процветают. А  также  их  ученики и  последователи,  которых  они  расплодили…  Умный  и талантливый   человек  задохнется  в  этой,  с  позволения  сказать,  среде.  Да  они и  не пустят  к  себе  умного  и  талантливого.  Что  они  спятили,  что ли?  Себе  подобные  –  вот  их  оплот,  их  надежда.  Захоти  он  только  в  свое  время, –  он  был бы  среди  них,  одним  из  них.  Нет,  лучше уж  быть  мастером  сыска,  чем  посредственным  филологом.  Он это  вовремя  понял.  Так  что,  как ни  крути,  была  у  него  только одна  дорога  –  в  КГБ!
     …Надо  сказать,  из  всех  филологических  друзей-приятелей и знакомых  это  понял лишь  один  –  Вадим  Рабинович.  Однако и  он  понял  дело  превратно. «Ты  будешь  нашим  новым  Клеточниковым  в  системе  советского  сыска.  Нашим агентом – разведчиком  в  кадрах  КГБ», –  сказал  он,  когда Фаддей  намекнул,  что  возникла  возможность  после  окончания  МГУ  распределиться  в  госбезопасность. ( Он к  тому  времени получил  предложение  от  известного  и  заслуженного  агента  КГБ,  зам. Декана  филфака  Гвидона  Сидоровича  Козули).  Фаддей  не  стал   разочаровывать  Рабиновича.  Он  промолчал.  Про  себя  же  подумал:  «Вот  он,  типичный  еврейский  прагматизм!»  Впрочем,  антисемитские,  как сказал  бы  Сережка   Аркадьев,  интенции,  –  ему  глубоко  чужды.  Антисемитские  и  прочие  предрассудки  –  для  него излишняя  роскошь.  Он  человек  деловой  и  евреи  со своим  прагматическим  подходом  к  жизни  ему  даже  –  до  некоторой  степени –  импонируют.  Хотя.  Конечно,  прагматизм  Рабиновича  несколько  иного  порядка….   Это…  как бы  сказать?  Прагматизм  навыворот.  Его , Фаддея , тесть ,  великий  мыслитель Белошвейкин,  вещает:  «Евреи – чужаки».  А  кто,  дорогой тесть,  в  России  не  чужак?   Кто  в  доску  свой?  Быть  может, ты,  любезный  тестюшка?  Виноват,  товарищ генерал!  Дудки!  Как  говорил  один  –  подлинный.  А  не  кагебешный! –  мыслитель: поскребите  так  называемого  русского  и  отыщете  гунна!  Да,  вот  именно!  И  даже  не  грядущего,  а  нынешнего.  Слышу  ваш  топот  чугунный  по  еще  не
открытым  Памирам…  То-то  затопочут  они  вскорости  по миру и  затопочут  самодовольно – сытый   консументный  Запад!  Да  здравствует  всемирная  советская  империя 
Гуния!  Гуния,  гип-гип ура!!   Передаю  по  буквам:  Геннадий,  Ульяна,   Нинола, Иван, Янкель  –  Гу-ни-я!!  Всемирная!  Коммунистическая!  Или  как  говорит  наш  лидер,  наш  маршал-генсек (бывший  генсек?)  –  коммунистицкая!
     Теперича,  как  говорила  моя  покойная  бабушка,  возьмем  другую  сторону  медали этих так называемых  чужаков.  Обратимся – для  примера – к  начальной  советской  истории. Кто –  бишь  там  составлял первое  так  называемое  советское  правительство? 
Небезызвестный  товарищ  Свердлов,  председатель ВЦИК,  по-нынешнему Председатель  президиума   Верховного  Совета, –  это  ж кто ж такой  будет?  Ага,  вот  именно!
 Или  тот с  мефистофельской  бородкой  и  демоническим  взглядом.  Бронштейн!  Ах,  миль  пардон, не  будем  раскрывать   псевдонимы…  Троцкий!  Вот  именно.  Красный  Наполеон,  победивший  144 держав  и  спасший  Россию.  Советскую.  А  вы говорите  – чужаки.  Теперь,  конечно, по  известному  российскому  принципу:  «вали вали»  можно все  валить   на  мертвого.  Благо – мертвые  не  имут.  Однако же  есть  и  иная  история  …. И  в ней  иной  расклад  и  расценки…  И кто  чего на самом  деле  (а  не  потому,  что это  нам  так  удобно  и выгодно)  стоит…   Нет ,  я  конечно, понимаю6 политика и ее   хитросплетения…  Но  наедине  с  собой или  в  своем  кругу к чему  лицемерить? Евреи,  говорил  покойный  Аркадьев,  хороши   в  роли  первооткрывателей,  пионеров.  Если  область   не  изведана или где  прорыв. – бросьте  туда  еврея.  Он  и  разведает, он и  ликвидирует  прорыв.  Евреи  – это  катализаторы. Они ускорители  открытий и  революций.  А  там, где  застой, где  стагнация,  косность  и  гниение, – евреи  не  нужны.  Они нужны  были  России обновляющейся.  А загнивающему  СССР они – не нужны.  Более того, – опасны.  И   хороши  в  одном  лишь  амплуа:  козла  отпущения. В  этом  и  вся
разгадка  новой нынешней  волны  антисемитизма   в  нашем  славном  отечестве.
     …Так  говорил  не Заратустра,  а покойный  Сережка  Аркадьев. И, между нами, говорил  истину.  Наедине  с собой это  я могу признать.  И мой тестюшка  –  генеральчик, уверен, наедине  с  собой признает,  поскольку в  былые  годы работал  с  еврея.  А  вслух, конечно, не  скажет. Не  выгодно. И  политика  ныне не та, чтоб т а кие вещи  вслух…
А  конкуренция?  Не  конкурировать же  в  самом деле нам в  своей  собственной стране
С  евреями. С  чужаками?  Они  тоже  здесь  родились.  Ну и что из  этого? Все равно – чужаки!  В  лучшем  случае могут быть использованы  как честные  наемники.  На  время.
Продал  шпагу,  то – бишь  голову.  Завоевал некую  область , то-бишь  совершил  открытие, изобретение, нейтронную  бомбу  создал и привет. Получи наличными. Больше – не нужен.  До  следующей атомно-водородно-нейтро – бомбы… 
    … Итак,  уважаемые  господа  и прочие премногомалопочтенные  товарищи, мы  с  вами  установили выше, что первое  советское  правительство было – по крайней м ере наполовину  –  еврейским. Да что там говорить!  Я мог бы поскрести вашего ( пардон, нашего ) основателя  советской  империи (еще  раз, – пардон: вождя  мирового  пролетариат а!) и не то что на одну  восьмую, а на всю половину обнаружит ь  иудея. Нидерландского или там баварского, – не  суть   важно.. А  вторую половину составляет, естественно, бурят-монгол, то – бишь удмурт.  Иными  словами, у чукчей  нет  Анакреона, к  зырянам  Тютчев  не  придет.  Это  первое, уважаемые господа и  премногомалопочтенные  коммунистические  товарищи,  что  мы  с вами научно  установили.  Пойдем  далее. Наедине  с  собой, так  сказать, кулуарно,  мы  можем (в духе  покойного Сергея  Аркадьева) констатировать: евреи –  стандартный, но  извечно  необходимый  «козел  отпущения»,  в   особенности эффективно используемый  власть  имущими  во времена  экономических, политических  и  иных кризисов  и  потрясений,  равно  как  и  в  эпохи стагнации  и      тотального  краха  определенных  (главным  образом тоталитарных )  режимов.  Формулирую : в  катастрофической социально-политической ситуации  властвующая  элита  отводит от  себя  «гнев  масс», иначе  говоря, – быдла таки м  образом, что направляет,  переносит его  иррациональные поллюции, то-бишь  всплески негативных  эмоций,  на  такой извечно  беззащитный  объект,  как  евреи.  При  этом сразу  убивают  двух  зайцев:
Разряжают агрессивность  быдла,  и  одновременно  достигают политических  и  прочих
выгод…  Вот и мы в  нынешнюю  эпоху  шествуем этим  же  славным  классическим   путем. 
     ….развлечения  Фаддея  Мусса.…   В  свободное  от  работы  время я  развлекаюсь.  Почему бы нет?  Имею  право! Я  развлекаюсь  –  изредка  наедине  с  бутылкой.  Еще  реже. – наедине  с   бабой. Чаще  всего, – наедине  с  собой.  Я  сочиняю  монодрамы  и  трагифарсы.  Я  не  записываю их.  Мое творчество  носит,  как  сказал  бы  покойный Сергей  Аркадьев,  сугубо сократический  характер. К  примеру, превосходная  тема  (уже  намеченная  выше  как  элемент  в  структуре  ТЕАТРА  ДЛЯ  СЕБЯ ) : Геморрой  и  КГБ.  Для  начала –  можно и  доклад  на  эту (замечательную  во всех  отношениях)  тему.
    … Итак,  уважаемые товарищи  и  прогрессивные  иностранные  гости,  перед  вами  выступает  виднейший  сотрудник КГБ  Фаддей  Мусс  с  докладом: «Функциональная  роль  геморроя  в  выработке стратегической политики КГБ» (Доклад  санкционирован и получил  одобрение  на  Старой  площади).
     Фаддей  Мусс (с трибуны).  Уважаемые товарищи  и  прогрессивные интуристы!   Скромно  сознавая  всю необычность и, я бы сказал, оригинальность и  беспрецедентность  (не  говоря уже  о трансцендентальности!) моего доклада. Я, тем не менее,  решаюсь выступить с  ним  перед столь  просвещенной  аудиторией, руководствуясь следующими  соображениями:  во-первых,  насколько известно  автору (а ему это достоверно известно!), данная  проблема до  сих  пор не  получила  надлежащего  научного  освещения  не только в  отечественной,  но и мировой теоретической  литературе.  Правда,
Имеются отдельные, так сказать,  всплески, представляющие  скорее  благие  намерения и пожелания,  чем  попытки фундаментального исследования этой  актуальнейшей  проблемы  современности.  Но даже  эти, с позволения  сказать,  всплески носят  отрывочный, фрагментарный характер и  представляют  собой не  столько  введение  в  проблему, сколько (возможно  намеренное!) затемнение ее.  Во-вторых,  геморрой, выполняющий  функции  катализатора, равно как  и  стимулятора  политико-сыскных  акций, несомненно, может  быть эффективно  исследован лишь  в  свете  системного  подхода,  примененного,  как  известно, еще Марксом в «Капитале».  Следовательно, изучение геморроя как  катализатора  и  стимулятора стратегической  политики  КГБ должно  быть   поставлено  на подлинно марксистско-ленинскую  диалектико-материалистическцую основу. Только руководствуясь единственно научным  диалектико-материалистическим  методом,  можно  успешно анализировать   феномен  геморроя  и  его  функциональную  роль в  системе  КГБ.  ( Аплодисменты ). 
     Фаддей  Мусс  продолжает  после  минутной  паузы .   Следует прежде  всего  отметить,  уважаемые  товарищи  и  прогрессивные  зарубежные гости,  что  геморрой 
Геморрою – рознь Есть  высшие формы  геморроя, так  сказать, глубинные  его  формы и  разновидности.  Они, как вы, возможно , догадываетесь, – достояние  наших иерархов. Они  оказывают ни с чем не сравнимое воздействие на принятие  последними  ответственейших  научно обоснованных решений. Это, если хотите,  научно  обоснованных  решений. Это, если  хотите,  научно  ориентированный  геморрой, иначе говоря, обладающий  научно-стратегической  установкой. Это вам не  какой-нибудь захудалый  геморройчик из небезызвестной народной песни:  «Ерой , ерой, а у ероя –геморрой…» и так далее. Это  высший  тип геморроя подвигает  лидеров нашего доблестного  КГБ  на творческие, боевые подвиги  во  славу и  защиту  коммунистического  Отечества. «Трепещите диссиденты  и  все  прочие  так называемые  правозащитники! «  Это не генерал КГБ. Это  в нем геморрой  рычит.  Се  глас геморроя.
     И  когда  вы, знатные и  в то же  время  прогрессивные  иностранные  туристы удив-  ляетесь,  негодуете,  умиляетесь и прочее  по поводу  ареста  какой-нибудь  шестидесятилетней  пенсионерки  из  Нарофоминска,  взятой  за  так  называемую антисоветскую  пропаганду и  получившей пять  лет  тюрьмы с  последующей  ссылкой,  вы  поступаете  опрометчиво,  то  есть  не  обдуманно: во-первых, потому, что во  всем (а  прежде  в  глупости,  произволе и безнадежной  тупости) вините органы  госбезопасности и  их  руководителей (между  тем как следовало бы  винить взыгравший в  них  с  особой  силой в  означенный  момент  геморрой!),  во-вторых, вините в  нарушении  соответствующих статей  Конституции  органы суда  и  прокуратуру (в место того, чтобы  обрушиться  на  аморальный,  коварный  , и  если  хотите,  антисоветский  геморрой, замучивший видных деятелей  советского  правосудия и, в  сущности, вынудивший их вынести  абсурдный и  бесчеловечный приговор); в – третьих, либеральные   иностранные  господа, вы  беспечно  забываете о  возрасте упомянутых  видных  деятелей,  возрасте,  в  коем пресловутый  геморрой гармонично  сочетается  с  тотальным  размягчением мозга. И не удивительно.  Ибо ваше  легкомысленное   отношение к  страданиям  заслуженных  партийных и  советских  руководителей есть  плод  позднебуржуазного  консументизма  и  нудизма,  которые  являются исконными  врагами  мирового  революционного  процесса,  классовой солидарности  трудящихся и  пролетарского  интернационализма.  И здесь вы. С позволения  сказать , не одиноки.  Здесь  вы блокируетесь  с  китайскими  гегемонистами (получившими у  вас  режим наибольшего  благоприятствования!) и  тель-авивскими  си- онистами,  друзьями  предателя  Садата  (захапавшего  всю нашу  валюту !)
     Так развлекался  Фаддей  Мусс  в часы  досуга… . Его  душевное  пространство  заполняли эти  и  подобные им  сцены, образуя  театр  в  себе,  театр внутри себя,  театр  для  себя.
     Его  тесть, генерал Белошвейкин. Конечно, ничего  не  знал о  существовании  театра 
Для  себя. А  если б  узнал, решил, что  место  Фаддея  – в  Ганушкина (в лучшем  случае) либо на  Канатчиковой  даче. Но  ему  такое  не могло придти в голову: он  привык  видеть  в  Фаддее  Муссе  холодного прагматика-карьериста,   готового шагать ( и шагающего ! )  по трупам к  сияющим  вершинам  КГБ. Первой  жертвой «бесстыжего  карьериста» (как  называл про себя  генерал  Фаддея) была, считал он, собственная  его дочь,  менявшая  любовников,  как  блюда, но споткнувшаяся на  Фаддее Муссе.  Генерал  Белошвейкин, хотя  порой и  восхищался невольно эрудицией  Фаддея  и  его лихой  пронырливостью, все же предпочел иметь зятя более  скромного, более покладистого, который быть может, и не хватал звезд  с неба, зато был бы понадежнее Фаддея и поуважительнее.  В  глубине души генерал сознавал, что Фаддей  Мусс не  очень – то надежен и уважителен. Он не мог четко  сформулировать, в чем, собственно, состояла  ненадежность его зятя, но  чувствовал ее нутром. Отсутствие  четкой формулировки подчас  вызывало в  нем  раздражение, которое  в  той или  иной  форме  сказывалось  на  подчиненных.  Последние  приписывали  раздражительность  генерала  разыгравшимся  геморроем,  ошибочно  полагая,  что  их  начальник, подобно  многим другим   высшим  чинам КГБ.  Страдает  им. Между  тем генерал  Белошвейкин не только никогда не  страдал  геморроем, но вообще ни разу в жизни никакой  болезнью  не  болел.  В  свои  семьдесят  лет он  был  бодр, жилист и  скор  на ногу.  Из алкогольных  напитков всем  прочим  предпочитал  старку («старую  водку» ,  рюмку  которой  ежевечернее  принимал  за  ужином. Вместо  лекарства…
     Однако при всей  своей  трезвости  и почти  геометрической  четкости мышления  заслуженный  генерал госбезопасности сильно  ошибался насчет  Фаддея.  Вопреки  виртуозному  своему  умению  наукообразно-лихо  составлять  отчеты  и  доклады,  победно  трубящие  о  его, Фаддея Мусса, успехах  на  незримых  полях  сражений с  внутренними и внешними  врагами  социалистического Отечества,  вопреки  легендам и  мифам  (создаваемым  или  инспирируемым  в большинстве  случаев самим  Фаддеем)  о  его  будто бы  баснословной  сексуальной  мощи  и   его  жертвах –  представительницах лучшей  половины  человечества  различных  рас,  национальностей  и  возрастов, вопреки  сочиненной  в  его  честь   в  цитадели  КГБ  на  Любянке  полуиронической  бравурно-водевильного  пошиба  песни,  начинавшейся  словами: «Фаддей наш  Мусс е  дует  в  ус», – вопреки всему  этому  зять  генерала  Белошвейкина  был  эмоционально уязвим  (о чем  мало  кто  догадывался ) и притом на  сексуальной  почве  (о  чем  вообще  никто не  подозревал), на  которой  и  произросла  упомянутая  уязвимость…
     Что  касается  дочки  доблестного  генерала, которую – де то ли  соблазнил, то ли  околдовал  Фаддей  ( а  может и то и  другое вместе ).  Так  тут ларчик  открывался  весьма  просто:  знакомство молодых  людей  состоялось на одном  из  блестящих  балов  КГБ.  Причем  инициатива  его  принадлежала  дочурке старика  Белошвейкина. (об  этом  последний  не желал  помнить). После  бала  наша  пара прямиком  отправилась    в  постель,   на  к  тому  времени  холостую  квартиру  Фаддея  Мусса.
     …Фаддей  этот  исторический  момент  помнит  весьма  отчетливо, хотя  друзья-приятели-коллеги  и  болтали, что.  мол, он, Фаддей  Мусс, не  дующий  в  ус  в  тот  вечер  здорово поднабрался.  Пусть  говорят ..  Как  в  том  анекдоте о певце  испанском  Рафаэле: «Сеньор  Рафаэль, говоря,  вы  педераст?»  –  «Пусть говорят!»  Тут  вся  соль  в  одноименном названии фильма.  Вот  именно: Пусть  говорят!
     Все – от  зависти. Весь  треп о нем,  который стелется  по  Лубянке. Еще  бы!  Каждый  не  прочь переспать  с  дочуркой  Белошвейкина. Но  переспал-то  с  ней –  все – таки он, Фаддей.  И не только переспал, но и женился,  сделал,  как у  нас  говорят,  головокружительную  карьеру.  Как же  тут не  завидовать?  Завистников  у  меня  – пруд  пруди.  Пусть  завидуют!   Пусть  говорят !
    Прелестная  женулька, черт  ее  дери,  оказалась  эта  Глория   Белошвейкина!  Откуда  –  Глория?  Почему, собственно, – Глория?  А не ,  скажем,  просто Глаша?  Ну,  как-же-с:  мы  нонче из  крестьянской  грязи  да  прямо  в кагебешные  князи!  А  дочурка  наша, выходит, все та ж  –  Глафира, Глашка,  Лушка…  как  в  дедовской  крестьянской жизни?  Ну нет уж!  Подавая  нам Глорию  там  или  Диану!  На  меньшее  мы  не  согласные!  За  что 
боролись?
     Так или  примерно  так, верно,  рассуждали  папаша  с мамашей Белошвейкины   = енерал и енеральша…   Думаю, старик также поддался  разлагающему  влиянию  буржуазного  образа  жизни, который  созерцал  в  немых  картинах  20-х  годов  с  Глорией Свенсон  в  заглавной  роли…  Надо  отдать  должное  Глафире, то  бишь   Глории:  она  в тот  вече р  изо  всех  сил  старалась, чтобы,  упаси  боже,  не  посрамить  заграничное  имя!  Перво-наперво  продемонстрировала  франкфуртские колготки  и  парижскую
(парижскую! )   комбинашку. Ну, а потом уж – всю себя.  Так сказать, о натурель.  Я  был в тот вечер  в  форме.  Никаких  сантиментов… Они  меня  подчас  парализуют –  все  эти  нежности, сантименты.  Я им  слишком  щедрую  дань  отдал – с Алкой.  А результат?  Зато с Глашкой, пардон, с Глорией я был истым мужчиной.  Вполне  в  ее  стиле. Еще  бы!
Три  палки  киданул! (Между  нами: – со мной это –  не так уж часто).  Глория    постанывала  от  удовольствия и потом, уже  во  сне, нежно  похрюкивала.  Эдакая московская  Молли  Блум,  сказал бы  Сережа  Аркадьев.  А  я  что же,  выходит , Леопольд Блум?  Ну нет!  Дудки!  Я – здоровенный  элегантный джентльмен – покоритель Глашек, Лушек и прочих …  Глорий. 
     Он подумал, что ему  пришлось  бы  весьма  неуютно, окажись  Глория  второй  Молли  Блум. Но, слава богу,  Глория – обыкновенная  русская  бабенция, хоть и корчит    из  себя эмансипированную  даму.  Прав  поэт: «Нам  просвещенье не  пристало, и нам досталось  от  него  жеманство. Больше  –  ничего.»  Мужички, которые были  у  Глории  до  него,  не  научили  ее ничему  хорошему.  Должно быть,  какие-нибудь  пошлые дилетанты,  занимающиеся    любовью  в  подворотнях. Девиз  их  известный: «Наше дело – не зевать. 
Сунул. Вынул и – бежать». Сопляки.  Механическое  поколение. Сплошная  роботизация.  Разве  у  таких имеется  хоть   какое-нибудь  представление об  искусстве любви?  У-у, сопляки  поганые,  рыцари  сиюминутности! Что они  знают  о  науке  нежной,  которую  воспел  Назон?
     Однако  любезная  Глория  время  от  времени (это  становится    все  чаще)  пытается  бунтовать: мол, он, Фаддей,  уделяет ей  мало  внимания,   не  водит  ее  по театрам и  так далее.   Обычные бабьи  штучки.  Несколько раз даже  делала  попытки закатить      истерику. Но  наша  Глаша –  слишком  здоровый  организм (к тому же –  лишенный  гигиены  интеллекта ), чтобы выдать полноценную  истерику.  Актриса  из  нее –  никудышная. По театрам,  видите ли,  ее  води… . А  если  у меня  в  мозгу – театр для себя? Театры ей, видите  ли, понадобились….  А если разобраться  – куда  у  нас  можно пойти?  Наши  театры!  Нечто  допотопное, замшелое, безнадежно-дряхлое.  Серятинушка! Сплошная  притом. Один  Юра  Любимов с Высоцким  на  Таганке. Да  и  то –  едва  держатся. О каких театрах  может  идти  речь?  Но  разве  бабе  Глаше это  втолкуешь?
     Подразумевалось (по крайней  мере  Фаддей  на  это сильно  надеялся ), что  рождение  дочки  внесет  в  семью некое подобие  гармонии.  Ничуть  не  бывало.  Правда, первые  год-полтора, Глория,  казалось, была  всецело  поглощена  заботами  о  Машеньке.  Фаддей  умилялся.  В  нем  пробуждались неведомые  ему  отцовские  чувства. Тем более, что  дочка – по  общему  мнению,  походила  на  него  как  две  капли  воды. «Одно слово – вылитый  Фаддей», – говорили  родственники  и  знакомые  жены.  Родственники  и  знакомые  Фаддея  не  говорили ничего: с первыми  он  не  поддерживал  никаких  отношений,  со  вторыми   отношения  носили  сугубо  официальный  характер.  Друзей  у  него  не  было.
 

       2    Колобок  в  кожаном  пальто

       Помню,  мы –  между  собой – звали   ее  Колобок  (Сергей  об  этом не  знал).  Кажется,
Первым  стал  ее называть  так Фаддей .  Почему, собственно, колобок?   Правда, она – коротконогая, но худая,  тонкокостная,  хрупкая, как  стеклышко. Однако  в  кожаном  пальто почти  до  пят  (тогда только входила  мода  на  макси  и Сергей  купил его  где-то  в  комиссионке, так  сказать,  по случаю)  она – маленькая и худенькая, как  былинка – становилась похожей  на  колобок. Это  прозвище, кличка эта – КОЛОБОК  заменила (для нас)  ей  имя.  Иначе, помню, мы меж  собой ее и  не называли. «Ты  звонил  Сергею ?» -
Звонил.  Трубку взяла  Колобок.  Сказала – Сергея  нет  дома».
     Она  не  дружила  с  нами и, по-видимому,  не  любила  нас. Считала, должно  быть, что мы  отнимаем у  нее  Сергея. Что он в  ней  находил?  Один  раз  обмолвился: «У Инны – византийские  глаза».  Так мы и решили:  глазами, значит, его  прельстила.  Византийскими.
     -…Допустим, –  сказал тогда  Фаддей  Мусс (услышав о  византийских  очах ), – допустим (сказал  он  мне  тогда) – византийские. Но кто ей  дал  право  так – по-скотски  – обращаться  с  Сергеем?  Ведь  она  ни  разу  обед  ему  не  сготовила!
     – Не  обедом  единым…-  начал,  было,  я.
     –  Но  Фаддеич  оборвал  свирепо:
     – А ты думаешь, она  в  постели  –  лучше?
     – Ну, милый  мой,  не  нам  с  тобой  об  этом…
     – Да чего там  –  не  нам! Знаю  я  таких- сушеная  вобла!
     Скорее  всего, предполагали  мы,  Сергея  она  не  понимает:  уж  очень  они  разные !
( Как  впоследствии оказалось, мы  были  правы).  Я  говорю  не  о понимании  всей  сложности и  глубины  личности  Сергея)  в этом  плане и  мы , его  друзья, можно  сказать,  единственные,  сокурсники, и то многое  в  нем   не  понимали,  а  кое-что , возможно,  по  неразумию, и  не  понимали).  Я  имею  ввиду то  нутряное,  идущее от  сердца,  а  может,  от  живота понимание,  которым обладает  любящая  женщина,  подобно  сейсмографу,  чувствующая  своего  мужчину.  А  сохранился  ли  где  в  природе  этот  тип женщины?  Не  вымер  ли  он,  как мамонт?  Не  знаю. Я  во  всяком  случае  0  не  встречал….  Зато  на  каждом  шагу мне встречается  иной тип  – молодой интеллигентной советской женщины   ( к нему целиком  принадлежит  наша  Инна, иначе – Колобок) с постоянной  недовольно – надутой миной  на  стандартно-смазливом  лице  ( от   неудовлетворенного    желания  непрерывно  потреблять :  модные  тряпки, модных чиновно-денежных  мужиков,  модные  гарнитуры,  дачи,  машины,  престижные  поездки  заграницу,  откуда – опять же ! – можно  при везти пару  модных  тряпок  и  т.п.) 
     Горожанка, как  правило, из  семьи  совслужащих  средней  руки , она  имеет «высшее  образование»,  но не имеет  доступа  к кормушкам,  дающим  возможность удовлетворить ее  страсть к престижному   потреблению.  Отсюда –  ее закомплексованность,  ее  истеричность, ее раздражительность  и  нетерпимость  к  мужчине.  С  которым  она  живет  и  которого  презирает  за  его  неспособность  пробиться  к  кормушкам.  Вот эскиз  к портрету  Инны – Колобка.
     Но  все  это  (про  Инну-Колобка  и  ей  подобных  женщин)  я  стал  понимать  гораздо  позже,  а  тогда, при  жизни  Сергея, в  первые  годы его  брака, смотрел на  ее «эволюции» как  на  временные причуды и извиняемые  странности  юной  женщины. 
     Теперь-то я  понимаю,  что  ее  брак  с Сергеем был  даже  не  браком  по расчету,  а браком  по неволе, браком, целью  которого было  прикрыть, заделать , залатать  пробоину, образовавшуюся в  ее любовной  лодке  (воспользуюсь несколько  избытой        метафорой  лучшего  и  талантливейшего поэта  советской  эпохи  (после  того,  как  е  бросил   один  мужик из  ИМЛИ, доктор  наук),  а может, она  сама  ушла  от  него, когда  узнала, что  у  мужика  имеются  жена  и  дети).  Как  бы  там ни было, – отнюдь не Сергей был  ее первой  любовью.  Когда же  мечта  выйти  замуж  за  этого  мужика  рухнула,  ей  стало  безразлично за  кого  выходить – лишь  бы  замуж  (чем  я  хуже подруг, этих  уродин,  выскочивших  замужыы!), –  для  таких  как  Инна – Колобок это  вопрос  самолюбия,  если угодно, – престижа.  Тем  более, что  претендент  на  ее руку и сердце поначалу, видно, представлялся  ей  весьма  перспективным  с  сточки зрения  карьеры:  разговоры  о  Сергее  Аркадьеве  как  о  восходящей  звезде  на  советском  научном  небосклоне  велись в  ту  пору  беспрерывно.  Тогда  было  началась  мода  на  Сергея, звезду,  которая  вскоре  потухла, не  успев  разгореться.  Надо  сказать, что  сам  он  сделал  все, что  было  в  его  силах для  этого: не  являлся  на  конференции, симпозиумы,  семинары  и т.п., куда  его  усиленно  приглашали,  не  выступал  с  докладами,  лекциями  и  речами (именно   этого  от  него  особенно  ждали,  как  от  восходящей  звезды),  и даже  не  пытался  выйти  на  защиту  докторской  ( чего уж  никак  не  могли  понять проницательные    и  бдительные  леди  и   джентльмены  из  научного  мира!).  Это  представлялось  им  по  меньшей  мере  странным,  потому  что  они  прекрасно знали:  пожелай  только   Сергей, –  и докторская  степень  у  него  в  кармане!  В  его  случае  не  могло  быть  никаких  внешних  –  тем  более! – внутренних препятствий: если  ему  дать  писать   докторскую  диссертацию,  дум али  они, он  может  представить    к  защите свою  монографию  «Культура  ранней   Византии» (которая  и  сделала  ему  имя!).  Одним  словом, поведение Сергея  Аркадьева казалось  нашим  ученым – сердцеведам  непонятным  и  подозрительным.  «Уж  не  собирается  ли  он махнуть    на  Запад?» – гадали  многие.  Это  предположение  значительно  усиливало  их  подозрительность (к  тому  же  от дельные  из  них,  поначалу  благосклонно относившиеся  к  Сергею, – разумеется    не  бескорыстно, а  из соображений  «высшей  политики»  – занимали  ответственные  посты  и должности   в  науке).  Упомянутые  руководящие  товарищи особенно  забеспокоились,  заволновались:  «Как же  так?  Молодой,  растущий  ученый  и  вдруг – такое  тотальное 
безразличие  ко  всему?!  А  ведь  мы  собирались  выдвинуть  его  монографию    на  премию    Чернышевского!»   (Это  была  правда: Сергей чуть  было  не  стал  лауреатом   премии).   Больше  всего  возмущались  тем,  что  он  не  ведет  ни какой  общественной  работы  и  не  вступает в  КПСС.   Последнее обстоятельство  автоматически  ставило  крест  на  его  научной  карьере.
     Не удивительно ,  что  в  таком  контексте   чувства  Инны-Колобка  к  Сергею (если  вообще  здесь  можно  говорить о  каких-либо  чувствах!)  быстро  пошли  на  убыль,  испарились, растаяли,  как  марево  в  степи…   Впрочем,  одно  чувство проявлялось  у  нее  весьма  красноречиво:  это  чувство  презрительной  жалости  к  своему  мужу-неудачнику (каким  она  считала  Сергея),  соединенное,  должно  быть  с   досадой на самое  себя, – мол, просчиталась, не за  того выскочила  замуж!  Где  были  мои  глаза?!!
       В  том  НИИ, где  она  работ ала,  сверстники  Сергея оформляли докторские  диссертации  ( а  некоторые успели  уже  обрести  докторскую  степень,  становились  во  главе  отделов,  секторов, лабораторий   Ее муж ничего  не  возглавлял,  не  спешил  с  защитой  докторский (а  может,  и  вовсе не собирался  ее  защищать –  она  не  знала  наверняка : он  уходил  от  разговоров  на  эту  тему),  зарплата  его  оставалась   прежней.  Зарубежных  поездок  не  было, и  они  не  предполагались.  Но  даже если  бы подобное  чудо  совершилось  и  Сергея  выпустили   бы  в  какую-либо   соцстрану (о капстране  не  могло быть  и  речи!),  он  все  равно не догадался  бы  привезти  тряпки.
     В  конце  концов,  очевидно  в  Инне-Колобке, в  ее  сердечке,  утвердилось  тихое,  но  стойкое  чувство  ненависти  к  мужу, которого  она  винила  во  всех  своих  бедах  и  неудачах,  в  том,  что  она  лишена  возможности,  подобно  некоторым  своим  бывшим подругам,  выскочившим  замуж  за  преуспевающих  функционеров,  вести  беззаботную,  комфртно-денежную  сладкую  жизнь …
     Разрыв  становился  неизбежен.  Тем  более,  что  Сергей  ничего  не  предпринимал,  чтобы  сохранить эту  странную  семью.  Он как  будто  ничего  не  замечал, хотя, думаю,  просто  махнул рукой  на  все – будь что будет!  Быть  может, ему  обрыдла мечущаяся  от 
Одной  тряпки  к  другой  Инна-Колобок?
     Видно,  он  понял, что  ошибся:  не  такая  женщина  была  ему  нужна!  Он  ничего не  предпринимал, – просто  терпеливо  ждал, пока сам-собой  рухнет  карточный  домик  их  брачного  союза.
     Разумеется, обо всем этом  мы ничего  тогда  толком  не  знали,  но  смутно  чувствовали, что  у  него  с  Инной  неладно…. Не  такой  был  человек  Сергей, чтобы  поделиться  наболевшим  даже с  сокровенными  друзьями,  если это  наболевшее  было  его  личной  жизнью!
     …Бывало  сидим  за  бутылкой  вина  –  сообразили  на  троих – ну и, как  водится,  разговор  обо всем  понемногу. Амплитуда, Вадим, у нас  широкая, – говорил Фаддей  Мусс, – от текущей  политику  до  маскулинизации  баб!» (перескакиваем  с  одной  темы  на  другую…  И  трио  наше играет  слажено  до  тех  пор,  пока не  коснемся    секса.  Тут  Сергей  выходит  из игры,  замыкается  в себе,  и  весь  вечер  сидит,  молча,  с  каменным,  отчужденным  лицом.  Мы  уже  привыкли к  этому  и   делаем  вид ,   что  ничего  не  произошло  и  продолжаем  диалог  о  бабах:
     – Ну. Что у  тебя  нового, Вадим? 
     – В каком смысле, мон шер  Фаддей?
     – В смысле  фонарного  переулка, сэр. Об  иных  смыслах  здесь  речи  нет!
     – Да  вот  тут познакомился    с  одной…
     – Ну, давай, телись!
     И так далее .  Привычный  треп.  Мы  с  Фаддеем  тогда  еще не  были  женаты,  пробавлялись  случайными  женщинами…
     – Хотите – вдруг  сказал  Сергей, – я  расскажу  историю,  которая  случилась  со  мной  несколько  лет   назад?
     Мы  замолчали – ошарашенные.
     – А дело  было  так, – начал  Сергей  Аркадьев,  как  бы  нехотя,  каким-то  тусклым,  скучным  голосом, точно  насиловал  себя. – Началось это  во  время  моей  поездки  на юг…
     Он  помолчал  несколько  минут,  затем  продолжил:
     – Надеюсь, вы хорошо помните  лето 1963 года,  когда наш  драгоценнейший  замдекана по  учебной  части  Гвидон  Сидорович  Козуля  решил  е  отправлять  нас,  филфаковцев,  (как это обычно он делал каждое  лето) на уборку  урожая  в  казахстанскую степь,  а  впервые предоставил  самих   себе?
     – Ну,  еще бы! – сказал я. – Его  стратегический  замысел был прост и по-своему  гениален:  после  летнего  «отгула»  отправить четвертый  курс (за  исключением  своих  двух-трех любимцев-стукачей) на  так  называемую  годичную  педпрактику в  таежные  сибирские  школы.  Этой  своей  акцией он  одним  махом побивал  несколько  зайцев:  во-первых, заполнял  бреши в этих  школах, откуда  сбегали наши  коллеги  сразу же после  распределения; во-вторых, ликвидировав  нехватку  учителей, он  удостаивался   похвал
и почестей  высшего  начальства; в-третьих, переведя курс  на  заочное  отделение (а   именно  эту  цель  он  преследовал)  , многомудрый  Козуля  малой  кровью  избавлялся  от  наиболее  ярых  нигилистов (говоря  нынешним  языком  – диссидентов),  которые  составляли  ядро  курса. 
     –  Ты  дал абсолютно  верный, социально-психологический  анализ  открытых  мотивов  и  побуждений  достопочтимого  Козули.  К  сказанному тобой,  дорогой  Вадим,  мне  нечего  добавить. Поэтому, с вашего  позволения, я продолжаю  свой  рас сказ:
     – Итак, лето 1963 года. Середина  июля. У  меня  билет  на поезд  «Москва-Одесса».  Надо вам  сказать  , что в Одессе я до  этой  поездки ни разу не был, да и вообще южные владения  нашего  славного  Отечества в целом  были  мне  мало  знакомы. Мои  пребывания в  некоторых   украинских  городках  нос или  характер эпизодически-фрагментарный: к примеру, в отроческом  возрасте  я  раза  два  гостил    у  моего дядюшки  в  Кировограде.  Однако к 1963 году, то есть ко времени поездки в Одессу, все  ключевые  ассоциации   и  реминисценции, связанные с  пребыванием  в этом дядюшкином  городке, начисто исчезли  из  моей памяти .  То же, пожалуй, я могу  сказать о  случайных  посещениях других  южных  городков. Общее, – довольно-таки эфе мерное! – впечатление от всех э тих посещений, – нещадно  палящее  солнце юга, сухой  и  стойкий  зной,  слегка  пожухлая  зелень украинских   вишневых  садочков, окаймляющих  селянские  хатки,  еще  сохранившиеся на  окраинах городков, фабрично-заводские  дымы,  соперничающие  вонью своей  с  запахом  раскаленного,  дымящегося  асфальта,   островки   которого там и сям черным сапожным кремом блестят на центральных улицах и  площадях этих  тихих, почти неподвижных  и  временами  уютно-лирических  городков, овеянных  шевченковским тополиным  пухом, порой  уносимым  налетевшим  внезапно  ветром  в  сухую, жаркую   и безглагольную  украинскую  степь…
 

 

п