.
Исаак Савранский

О разуме в современном мире
(философский очерк)

    В 1946 году, на последнем году жизни, Герберт Уэллс опубликовал книгу «Разум на последнем изды хании». Эта работа великого фантаста - один из самых грустных документов эпохи, крик усталости и отчаяния. Уэллс отказывается здесь от прежней страстной веры в благую для человечества силу разума. Когда-то он недвусмысленно проповедовал, что разум, освободившись от традиционных иллюзий и предрассудков, избавит человечество от нужды и лишений и поможет достичь конечной цели эволюции - долгожданного всеобщего счастья. В последней своей книге он приходит к выводу, что силы разума недостаточно не только для обретения всеобщего счастья, но даже для выживания человечества. 
    К такому печальному выводу привела Уэллса вторая мировая война, существование в мире тоталитарных коммунистических и фашистских режимов, репрессивный характер цивилизации в целом. Понадобилось несколько десятилетий для того, чтобы книга Уэллса стала, наконец, в значительной мере созвучной умственной жизни современного общества. 
    Ныне многие - в преддверии XXI века - как и Уэллс в свое время, ощущают бессилие разума в современном мире. Одни обеспокоены парадоксальным противоречием между возможностями разума и осуществлением этих возможностей, другие испытывают тревогу за судьбы разума, сталкиваясь с тенденциями его дискредитации, третьи говорят о смертности разума и озабочены устройством пышных его похорон. 
    Так обстоит дело с разумом сегодня. А как было в прошлом? Так ли уж абсолютизировали разум, как представляется в наши дни его некоторым адептам? 
    Вопрос о месте разума в жизни общества в предшествующие исторические периоды был злободневным, политическим вопросом. К примеру, в эпоху английской революции пуритане открыто провозглашали решающую роль разума для жизни человечества. Они признавали за публично выраженными идеями право непосредственно влиять на общественное устройство. Еще ощутимее роль идей французской революции XVIII века, о которой Гегель сказал, что в это время человечество впервые признало власть мысли над своей духовной жизнью. 
    Однако безудержная фетишизация разума «рационалистами» вызвала к жизни в качестве своеобразной реакции на нее широкое культурно-художественное течение, получившее наименование романтизма. В противовес тому, что Паскаль называл «духом геометрии», то есть вопреки принципиальному отделению процесса познания от чувства, воображения и воли, романтики настаивали на равноправном включении этих качеств в понятие разума. Так, английский романтик У. Вордсворт в поэме «Прелюдия» говорит о том, какой огромный вред наносится личности, ее познавательным способностям, концепция научного разума, которая стала господствующей во времена Французской революции. 
    Вордсворт противопоставляет этой концепции понятие «поэтического разума», чья мощь не в аналитических способностях, а именно в чувстве, воображении и воле. Однако отношение Вордсворта к науке определяется не антагонизмом, а скорее верой в ее родство с поэзией. Он предвидит то счастливое время, когда изыскания ученых станут темой поэтического творчества - конечно, при условии, что наука станет достоянием большинства. 
    Увы, этому предсказанию не суждено было сбыться. В наши дни достижения точных наук находится за пределами интеллектуальных возможностей большинства. Впрочем, только ли точных? 
    Возьмем, к примеру, современную философию. Она все больше становится достоянием специалистов. У неспециалистов со средним интеллектуальным развитием все меньше надежд постичь ее. 
    А литературоведение? (Опять же, к примеру!). За последние десятилетия был создан сложный комплекс методов изучения литературных произведений, и некоторые критики стали уже ощущать это как барьер между читателем и произведением. При этом сама необходимость литературоведения до последнего времени никем под сомнение не ставилась. Литература по-прежнему считается неотъемлемой частью высшего образования в странах Запада. Однако сегодня, среди некоторой части профессоров литературы стало все более широко распространяться сомнение в ее образовательной ценности, равно как и равнодушно-скептическое отношение к своей професии. 
    Талантливый американский писатель Сол Белоу в романе «Планета мастера Самлера», рассказывает, как бунтующие студенты захватили один из престижных американских университетов и их лидер, заглянув в аудиторию, в которой некий профессор читал лекцию о Прусте, сказал: 
   -Отныне с буржуазными писателями покончено. Будете читать лекции о пролетарском писателе Максиме Горьком. Только о Горьком. Понятно? 
    И профессор согласно кивнул, равнодушно усмехнувшись. Сцена знаменательная... 
    Ныне (в отличие от XIX века) не ощущается значительного общественного интереса даже к тем областям науки, которые, казалось, непосредственно связаны с практической жизнью. Когда в 1846 году Джон Стюарт Милль опубликовал свои «Начала политической экономии», книга эта сразу же стала известна во всем мире, а в самой Англии за последующие полвека она была переиздана тридцать два раза. Труд Милля стал неотъемлемой частью культурной жизни общества, предметом интеллектуальной полемики. Диккенс написал роман, в котором стремился продемонстрировать (всем ходом своего повествования) антигуманность взглядов Милля. Джон Рескин - эстетик, эссеист, художественный критик, никогда прежде не выступавший в роли автора по проблемам экономики, теперь, после появления книги Милля, посвятил ее разбору цикл статей, а Теккерей публиковал эти статьи в своем эстетически ориентированном журнале, невзирая на ропот многих подписчиков. 
    Может ли рассчитывать на подобную массовую популярность современный выдающийся экономист, даже если он - лауреат Нобелевской премии? Конечно же, нет. Да и пользуется он специальным и, в сущности, недоступным для широкой публики языком. Но можно сказать и более жестко (в духе этой самой «широкой публики») - жаргоном. Впрочем, то же самое - или почти то же самое - можно сказать о любой другой нынешней общественной науке. 
    Некоторые современные мыслители (Юрген Хабермас, Джон Беннет, Хуго Вайнрих) полагают, что неприятие разума, помимо всего прочего, связано с более общей тенденцией нашего времени - отрицанием авторитета. Ведь в прежние времена авторитет интеллекта нередко отождествлялся с социальной властью. Вспомним «королей-философов» Платона или Аристотеля, признававшего только за знатью преимущество обладания высокоразвитым интеллектом. И в более близкие к нам времена, в XIX веке, идеал интеллектуальности все еще нередко ассоциировался с идеалом военно-аристократической доблести - принято было говорить о «победном шествии разума», о «государственном уме», о «героях мысли» и т. п. 
    Действительно, так продолжалось до конца XIX века, когда прозвучал голос, протестующий против авторитета разума. Это был первый в европейской истории протест, и принадлежал протестующий голос английскому поэту, художнику и мыслителю Уильяму Моррису, который в своей утопии «Вести ниоткуда» изобразил счастливое, беззаботное общество, занятое нехитрыми ремеслами и полностью освободившееся от власти науки, философии и сложных видов искусства. 
    Даже учителям в этом обществе не было места: дело в том, что автор утопии исходил из представления, что каждый член общества сам в состоянии научиться тому, что необходимо в практической жизни. Согласно Моррису, следует опасаться любых форм превосходства разума - как ведущих к неравенству и конкуренции. 
    Утопия Морриса, не очень популярная в свое время, предвосхитила две антиинтеллектуалистические идеи наших дней: авторитет разума идет к отказу от социального равенства; развитие интеллекта приводит к деформации личности. 
    В современном «безумном, безумном мире» отношение к разуму в достаточной мере амбивалентное. С одной стороны, «массовый человек» восхищается достижениями разума (главным образом достижениями прикладного порядка), с другой (и не без некоторых оснований) видит в нем угрозу своему существованию. Вспомним хотя бы то обстоятельство, что коммунистический тоталитаризм, еще недавно представлявший определенную угрозу для демократических обществ, пытался убедить мировое общественное мнение, что его идеология и политическая практика основывается на разуме, что в своих действиях он постоянно руководствуется здравым смыслом. Между тем категория разума интерпретировалась адептами коммунистического тоталитарного режима исключительно инструментально-прагматически. При этом общечеловеческая мораль объявлялась абстрактно-буржуазной и «выбрасывалась за борт» (за ненадобностью), а то, что было полезно коммунистической диктатуре (то есть диктатуре партократии) объявлялось единственно раумным. Отсюда формулы типа: «Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи» и т. п. 
    В таком контексте становится понятным взгляд пост-фрейдистской психиатрии на безумие не как на страдательный результат генетических пороков, но как на активную реакцию отдельной личности или группы на разрушительные импульсы общественного строя. 
    В годы «молодежной революции» и «контркультуры» последняя объявила «мир объективного разума» ответственным за антигуманистические и деперсоналистские тенденции современной культуры. Но дело не в объективистских наклонностях разума. Ведь в идеале объективизм стремится не к умалению значения объекта, а как раз к познанию его таким, каков он есть на самом деле - вне нашей личности и наших пристрастий, со всем должным уважением к его сущности. И не экспансия, а именно ограниченность возможностей познания, не позволяющая достичь этого идеала объективности, подчас вела в «классическом прошлом» к дискредитации разума, к противопоставлению непосредственного опыта, интуитивного постижения, озарения - рациональному познанию. При этом если определенная литературно-философская тенденция (Платон, Шекспир, Сервантес, Кьеркегор, Ницше, Лев Шестов, Джойс, Андрей Белый, Хите) и провозглашали порой безумие условием озарения, проникновения в истину, то состяние это не предполагалось в качестве всеобщего образца и, тем более - социального феномена. 
   

Между тем на идеологической сцене Запада в конце 70-х - начале 80-х годов появились так называемые «новые философы» (Андре Глюксман, Бернар-Анри, Леви, Кристиан Жамбе и другие), бывшие страстные почитатели марксизма-ленинизма, теперь - ярые его критики и ниспровергатели и, наряду с этим, тотальные ниспровергатели разума как такового, видящие в нем главного виновника всех бедствий, постигших человечество за всю трагифарсовую историю его существования. 
    Перед одним из них, А. Глюксманом, весь мир предстал как жертва Разума (с большой буквы! - И. С.), но жертва отнюдь не добровольная. Рациональная деятельность открылась Глюксману как насильственная и злонамеренная, направленная на подчинение мира. Если у экзистенциалистов рациональное начало фигурировало главным образом в качестве усыпляющего наркотика, спасающего человека от жизненного напряжения и выбора, то у Глюксмана разум материализуется в недвусмысленно агрессивную силу: он не только завоевывает личность изнутри, но и помимо ее желания и участия - подчиняет извне. Он насильственно диктует ей свои неукоснительные законы. 
    Как можно догадаться, речь идет о разуме, который захватил уже не внутренний, а внешний мир, не мир индивидуальной души, а мир всеобщей истории. Иначе говоря, о разуме, который вышел на историческую арену в качестве вещественного фактора. 
    Разделяя вместе с экзистенциалистской критикой разума убеждение в порочности рационального мышления в силу его способности абстрагировать и абстрагироваться, создавать вторую, параллельно существующей (скажем, сюрреальную) реальность, Глюксман обнаруживает новые катастрофические плоды, произведенные не без помощи этой способности, на почве и в масштабах истории. 
    При этом в рассуждениях «неофилософа» обнаруживается, так сказать, две линии разоблачения абстрактного разума. И если одна из них еще как-то продолжает традиционную критику рационализма, то другая вроде бы не имеет прецедентов. (Первая, отметим, касается спекулятивного разума в его объясняющей, оправда-тельной, легитимирующей функции). Функция эта, как подчеркивает Глюксман, усложняется в соответствии с эпохой «тотальных идеологий» и «окончательных решений», когда «хитроумные теоретические дефиниции» служат не только усыпительно-примиряющему, но и принудительно-устрашающему эфекту. 
    В работе «Кухарка и людоед», которую Глюксман рассматривает как вызов схематическому мышлению и теоретизированию, затемняющему истинное положение вещей, автор обращается к западной интеллигенции, чтоб она пробудилась от «идеологического гипноза» и без посредства «теоретических очков» и «казуистики теоретических изысканий» посмотрела в глаза действительности. 
    «Неофилософ» изобличает парадоксальную ситуацию, когда «чудовищные вещи входят в социальную повседневность как бы невидимыми». А суть дела, говорит он, в том, что восприятие любого явления реальности обязательно опосредуется мыслительным, объяснительным» актом. Имена, надлежащие дефиниции, и чеканные формулы магически устраняют свидетельства фактов, чувств и непосредственных душевных побуждений. Такова старая интеллектуальная традиция: считать чувственность чем-то второстепенным и рассматривать все в свете общего принципа, игнорирующего «частные последствия», из него проистекающие; рассуждать с точки зрения идеи, а не «эмпирических» обстоятельств ее воплощения; глядеть на мир под знаком сущности, а не случайных явлений. 
    Собственно история эта, полагает Глюксман, тянется от Платона, включившего в умственный обиход человечества дуалистический принцип, который размежевал мироздание на сверхчувственный мир сущностей и чувственный, косный мир явлений. Благодаря внедрению дуализма, абстракция смогла получить статус реальности, а реальность стала вытесняться, как ничтожная и пустая абстракция. И вот сегодня, чувственно страдая и телесно умирая, человек в своем сознании благоденствует и расцветает, ибо - иронизирует Глюксман - «правильно», «разумно» воспитанное сознание никогда не видит вещей и явлений как таковых, но только их долженствующую суть. Оно мыслит не иначе, как согласно невидимой в вещах сущности. Автор утверждает, что в качестве «апологета» подобного «платоновского» порядка, за фасадом которого «господа», «властители», «людоеды» пожирают «кухарок», работает интеллигенция - носители Разума, интеллектуалы. Именно они довели до изощренной тонкости искусство идеологического обмана, искусство оправдывать и обосновывать тотальное насилие. 
    С другой стороны, культ абстрактного мышления, обеспечивающий ему «авторитет научного знания» укрепляет спекулятивного мыслителя (согласно логике Глюксмана) в идее его сверхчеловеческого превосходства над людьми, иначе говоря, укрепляет позиции своеобразного «философского наполеонизма». И тут мы подходим ко второй линии глюксмановского разоблачения разума, составляющей главное философское нововведение в антирационалистической критике. 
    Речь пойдет о разуме как факторе уже не объяснения, а «переустроения» мира. Этой теме посвящена вторая (еще более, чем первая) известная работа Глюксмана «Властители мысли». 
    Кто же они, эти властители мысли? Это дети Люцифера: Фихте, Гегель, Ницше и Маркс. Именно благодаря их инициативе был заключен противоестественный «брак между наукой и революцией»: в этом союзе научность должна была обеспечить «рационалистическое всепонимание», а революционность - безжалостное опрокидывание всех былых мнений... 
    С тех пор «властители мысли» (названные здесь и их последователи) будут занимать центральную, солнечную позицию «неподвижного двигателя» и назначать «движущие силы» истории. Разочарованные в реальной революции, мыслители станут уповать на революцию идеальную, революцию в «сознании» или - в будущем. Тем не менее из опыта социальных революций была без изменения взята и вполне серьезно применена идея борьбы не на жизнь, а на смерть (борьбы старого с новым - Фихте, борьбы противоположностей - Гегель, борьбы классов - Маркс). 
    Надо отдать должное Глюксману: в своем нигилистическом отношении к разуму, к его носителям - «властителям мысли» он - наиболее откровенный и последовательный из всех «новых философов». Именно по-этому его идеи заслуживают тщательного и скрупулезного анализа. Он во многом весьма убедительно показал, как разум «замкнутый на себе», кабинетный и сектантский, оторванный от наличной реальности, приходит к конструированию «чудищ» и фабрикации «псевдоистин», в результате чего рациональное начало так «упорядочило» человеческую жизнь, что «дрессура и селекция народных масс всюду ставятся в повестку ДНЯ». 
    «Разве не отцы-мыслители Фихте, Гегель, Ницше и Маркс, - пишет Глюксман, - сочинили Реквием по XX веку и запели его еще до того, как мир начал покрываться горами трупов?». Можно как угодно относиться к этому пассажу, но не признать, что доля истины в нем наличиствует, нельзя. Это было бы лицемерным. 
    Абсолютизация разума, его фетишизация, ведут в конечном счете к агрессивности разума, если угодно - к похоти разума, что в свою очередь оборачивается нигилистическим отвержением разума как такового и объявлениями о его смерти. Такова трагическая амбивалентность данной ситуации... 
    Недоверие к возможностям рационального мышления в современном мире дошло до отчаянной черты. Так что же нам делать? 
    Очевидно, прежде всего следует вспомнить тот факт, что в природе разума заложена способность прорыва к идеалу, который он осуществляет, путем преодоления собственных противоречий. История человечества уже знала периоды расцвета разума и его упадка. И всегда разум, в конце концов, возрождался для жизни новой. 
    От отчаяния нас может удержать ключевое свойство самого разума - его способность к самоанализу, к самопознанию, к нахождению единственно верных решений в кажущихся безвыходными ситуациях. 

2 января 1992