РЕШКИНЫ
(из повести «Трофим и Изольда»)

     Рыжая корова Офелия чувствовала себя отвратительна Лежа на подстилке, она грела солому животом и тупо смотрела в пустой угол. Ее раздражали звуки болтовня попугаев, крики обезьян и даже собачий лай, привычный, кажется, еще с деревенского детства. Это ж надо! Медведи - такие сильные и страшные, а визжат, как поросята. И слон. Что слон? Подумаешь, есть у него хобот. Так и надо трубить во всю мочь? Зачем, спрашивается?
     Офелия вообще не любила чужих языков. Почему бы не выучить всем такое мелодичное, интеллигентное «му»? Чем плохо? Нет - обязательно каждый по-своему...
     Я не утверждаю, что короова думала именно так. Вообще неизвестно, думают коровы или только чувствуют. Но умей Офелия думать или, хотя бы, чувства выражать словами, получилось бы приблизительно, как я написал, И если вам кажется, что это слишком похоже на человеческие мысли, не удивляйтесь- была Офелия не обыкновенная корова, а цирковая и жила она в слоновнике. Где совсем не обязательно живут одни только слоны. Слоновник в цирке самое большое помещение, а в новом здании цирка был он велик на диво и очень высокий. Чего там слон - жираф потолка не доставал! Чтобы кубатура не пропадала зря, под потолком соорудили антресоли, разгородив их на каморки: кто знает, какой номер придумается завтра? Какой реквизит будет нужен? Мир не видел больших барахольщиков, чем цирковые: на всякий, всякий, всякий случай хранят все, все, все. И Костя с Трофимом, который вызвался ему помочь, долго рылись в запасах; авось неожиданная находка подтолкнет фантазию И будет новое антре или, хотя бы, реприза. Но ничего, интересного не попадалось. Не помогала и подкова, прибитая кем-то на стену. Костя сказал, что подкова неграмотно прибита. Чтоб она удачу принесла, надо вешать вверх разъемом А дугой вверх, напротив - только вредит. Кто-то, по невежеству, везение у них, можно сказать, украл... Закрыв сундук, придвинули его к стенке и вышли из каморки в проход, оставленный по краю антресолей. Проход вел к лестнице и был огражден перильцами, на которые маленький Костя положил подбородок, а длинный Трофим - локти... Огромное помещение было видно им от стены до стены... В дальнем углу жил таки единственный слон, пристегнутый к железному крюку, замурованному в стену. Слон тяжко переминался с ноги на ногу, вздыхал и дергался, пробуя вытащить крюк из каменной кладки. Но крюк сидел прочно и цепь тоже - слон опять вздыхал, поднимал хобот и трубил. Офелию это раздражало. Еще стояли рядом клетки медвежьего цирка и тут же подавал голос огромный бегемот Кукла.
     Дальше было еще хуже: дрессировщик пришел не один, за ним шел чужой человек. Чужой подходил не торопясь, плавно, будто не просто двигался, а носил перед собой чувство собственного достоинства. Заигрывать с длрессированной коровой даже не пробовал, но почему-то был уверен в своем праве на общение с ней и дресировщик ему все разрешал: заглядывать Офелии в глаза, щупать живот, задукмчиво гладить нос. К счастью, хоть нос-то не ее, а свой собственный. Гладил он медленно, длинными, прямыми пальцами. Нос тоже был длинный, но не прямой, а горбатый. Такой называется мефистофельским, чего корова, естественно, знать не метла. Еще водил он рукой перед ее глазами и это не было похоже на пассы дрессировщика - непонятные публике, зато ей, Офелии, ясные абсолютною Чем дальше, тем хуже: чужой уселся рядом на раскладной стульчик, а ей в зад засунули длинную, скользкую, холодную штуку. Она не понимала, что это термометр, что она больна и горбоносый человек приглашен к ней, потому что что он - знаменитый ветеринарный доктор, кандидат наук и доцент Глеб Алексеевич Решкин.
     Говорил доктор, как и двигался, медленно, растягивая гласные, да еще и немножко в нос. Притом делал в речи неожиданные паузы. Рассуждал о болезни Офелии, о химических процессах и действии лекарств, об интересных особенностях коровьего организма. Дрессировщик поначалу слушал, но доцентом, увы, не был, а потому нить рассуждений скоро потерял - что, впрочем, несущественно, потому что даже и к корове Решкин тоже иногда обращался. И говорил автоматически, как всегда протяжно и чуть-чуть в нос. Глеб Алексеевич был интеллигентный человек и помнил что-нибудь обо всем на свете, а чисто механическое говорение помогало ему сосредоточиться. Все цирковые это знали, дрессировщик, разумеется, тоже и продолжал делать вид, будто внимательно слушает, на самом деле ожидая, когда Решкип замолчит и, чуть подумав, даст краткий, точный совет. Доктор, покончив с темой пресечения беременности посредством ножных ванн - способ, который он явно не одобрил - так же тягуче, в нос и торжественно заговорил о спектакле в столичном театре и еще мимоходом коснулся оккультной науки хиромантии. Костя насверху, вполголоса комментируя Трофиму этот монолог, объявил, что спектакля Решкин не видел и гадать по ладони умеет не он, а жена, да и та знает только линию жизни и холм любви; он же черпает сведения из книг и разговоров, дополняя соображениями. На этой основе создает концепции, которые, будучи выстроены и обобщены, переходят в разряд теорий, далеко не всегда безобидных, как театр или хиромантия. Например узнав, что йоги свободно ходят по угольям - надо лишь убедить себя, что раскаленные угли не жгут и гуляй себе, закаляя пятки, а через них и весь организм! - он собрался было попробовать. Ветеринары и даже настоящие медицинские врачи никакими доводами переубедить его не могли - он ссылался на неисследованные возможности народной, китайской, индийской и прочей медицины (термин «альтернативная» тогда еще не употребляли). Осталось, однако неизвестным, сколь серьезны были на самом деле его намерения не зря же был он многолетним приятелем клоуна Кости, старого лгуна и выдумщика! - дорогу же к подобным экспериментам в их практическом воплощени. все равно преграждала жена, твердо верящая, что выходила в жены, а не во вдовы. А «жена есть жена», как утверждал еще великий Чехов.
     Жена Решкина Вероника Помпеевна была женщина решительная и в очках, постоянно сползавших по носу вниз. Вероника Помпеевна возвращала их на место длиным, белым указательным пальцем с кроваво лакированным ногтем. Очки ползли снова и Вероника Помпеевна снова поправляла. Очки держались некоторое время, но недолго и раздраженная Вероника Помпеевна шумно возмущалась чем-нибудь, попавшим в поле зрения. Баритон жены - некоторые, правда, считали его октавиальным басом, однако разумеется, заглазно, кто бы посмел сказать ей это вслух?! - так вот, ее баритон единственно заставлял Решкина умолкнуть даже и посередине фразы, к тому же умолкнуть относительно добровольно: Бог с ним, если тебя не слышат собеседники, но если сам себя перестал слышать? Все удовольствие потеряно! Вероника же Помпеевна перебивала супруга не стесняясь и вообще поглядывала чуть-чуть свысока, на что я, автор, пренебрегая мужской солидарностью, вынужден признать ее право или, во всяком случае, некоторые, скажем так, основания. Ибо семье нужен глава и тут муж явно пассовал: конфликты в семье и домашние проблемы решала она. Глеб Алексеевич с трудом отвлекался от высоких материи. Так было во всей истории семьи, а также и в ее предыстории с тех самых пор, когда Ника с Глебушкой во дворе детского садика пускали бумажные кораблики по весенним лужам, не прозревая, до поры до времени, будущего совместного плавания в бурных волнах житейского моря. Правда иногда, чуть улыбаясь. Вероника туманно намекала - это, мол, Глеб «не прозревал...» Ей-то всегда все было было ясно и прозрачно. Что делать? Такой уж она человек, наша Вероника Помпеевна. И таков ее девиз, гласящий; «Раз и навсегда.» Она и другой своей привязанности не изменила - всю жизнь строила корабли, уже не бумажные, конечно. Раз и навсегда! Презирая мелочи, подробности, препятствия, недостатки. Создающие неудобство или, потому как в моде нынче импортное - дискомфорт. Однако, с домашних проблем все только начиналось, выходя, как это всегда бывает, в большую жизнь. Не умел Глеб воздействовать на окружающих своим немалым научным авторитетом и талантом дипломатическим также был обделен. В отношениях с младшими сотрудниками это выражалось недопустимой, с их стороны, фамильярностью - опять же дедопустимой, по мнению Вероники Помпеевны. Глеб Алексеевич не то, чтобы возражал против фамильярности или с ней соглашался он ее ие замечал, полагая естественным в науке равноправием. Еще хуже было в отношениях с начальством: кривые пути к положительным резолюциям были ему неведомы и потому доставались Глебу исключительно ссылки в научных журналах, а, скажем, большие квартиры «улучшенной планировки» получали другие. Что, в глазах Вероники также было недостойно мужа и отца семьи. «Он мог вылечить слона и попугая, носорога или немецкую овчарку - стадо баранов, наконец! Глеба Алексеевича уважали в научном институте, в цирке и в зоологическом саду, на его статьи ссылались даже японские ветеринары - иероглифами! А жена, тяжело вздохнув, повторяла:
     - Нет, Решкин - ты не Орлов. Не Орлов ты - Решкин...
     ...Вечером Глеб звонил в цирк... «Как ведет себя Офелия? - спросил он. - После приема лекарстра? Ага, ну ладно. Нет, это нормально. Если что не так, звони. Пока.
     - Офелия? - Вероника очень интересовалась делами мужа и главное - подробностями его жизни вне дома. - Красивое имя. Это арабская лошадь? Или газель? 
     - Это корова, солнышка 
     - К-корова? В цирке? Какая корова? 
     - Талантливая. 
     - Талантливая корова? А-а-а...
     Всерьез беспокоить Веронику Помпеевну могла, конечно, не газель и не арабская лошадь, а скорее цирковая балерина. Даже не очень талантливая. Хотя никогда и ни при каких условиях не замечал Глеб других женщин и, тем более, их не лечил, будучи все-таки ветеринаром!. - жена с девизом «раз и навсегда» обязана все предусмотреть. Но убедившись, что нет оснований для беспокойства, можно проявить обычную небрежную снисходительность, главная причина которой, по моему, авторскому подозрению, крылась в том, что муж эту небрежную снисходительность терпел вместо того, чтобы гаркнуть в ответ или даже попросту дать бабе в ухо. Давно известно, что слабости женщина не прощает - иные от возмущения даже становятся феминистками! - но до этого, Вероника Помпеевна, слава Богу, не дошла. И Глеб Алексеевич, знаменитый ученый и бывший чемпион университета по метанию молота, виновато улыбаясь, растворялся в толпе гостей, которых в доме было великое множество или шел на кухню заварить чай, что было его священной домашней обязанностью; или, на худой конец, скрывался в бывшей детской, которая теперь называлась - «Мотькина берлога».
     Мотька была - единственная дочь Решкиных, Надежда семьи Уж она-то станет академиком!
     Очередной извив моды некогда и вдруг прекратил поток Сусанн, Изабелл, Виолет и Эдуардов. А также шляп с цветами и юбок по колени. В дело пошли мини-юбки, седые парики, Демиды, Федосьи, Василисы. Я сам был знаком с некоей Степанидой и даже знавал Пантелеймона Робертовича. Свою дочь Решкины назвали Матреной, а для каждодневности - Мотькой, уповая на очаровательный контраст простонародною имени с будущей высокой интеллигентностью. Надо сказать, что первый удар настиг родителей с первым же, сказанным ею словом. «Доченька, - протяжно говорил Решкин, склонясь над колыбелькой, - солнышко мое, скажи - «мама». Ну? Ма-ма. Ма-а-ма Не хочешь? Тогда - «папа». Ну, скажи, маленькая!» В ответ дочка громко и раздельно, ясным, почти взрослым голосом произнесла:
     - «Дерьмо!»
     И замолчала. Решкин тоже замолчал - от неожиданности. Замолчала даже Вероника. «Дерьмо! » - еще раз произнесла Мотька и почему-то заревела во весь голос. Родители поняли, что ребенок слушает не только обращенные к себе подсказки, но и разговоры окружающих и Мотька была допущена в родительский круг, - с тех пор участвуя равноправно в интеллектуальной жизни семьи. Четырех лет научилась грамоте, в шесть читала братьев Гримм и Мопассана, обращаясь к родителям за консультациями, семилетняя поправляла ударения школьной учительнице, а та ее тихо ненавидела. В одиннадцать, подражая Веронике, покрикивала на папу тем свободнее, что он и это терпел, будучи, не только интеллигентом, но и убежденным толстовцем, чего, надо помнить, сам великий писатель счастливо избежал. В пятнадцать лет Мотька считалась заядлой преферансисткой и было принято думать, что выигрыш она тратит на конфеты - на самом деле, однако, предпочитала сухое вино. К шестнадцати у нее были кулаки молотобойца, шестой номер бюстгальтера и любовник. О последнем родители только догадывались: воспитанные люди не задают интимных вопросов даже собственным детям.
     - Девка, - говорил отец, сидевший на прикупе, - девка, ну в кого ты такая тупая? Прешь с туза под играющего…
     - Тупая она в тебя, - немедленно реагировала Ника. - Тупая в тебя, безусловно.
     - Задница ты, папа, - поддержала дочь и вторым ходом расколола играющему червонный марьяж.
     - Молодец. Мой стиль, - сказала Вероника. - Но правила есть правила, - не преминула она все же заметить. - Вдруг бы при марьяже третья? 
     - Ты тоже задница, мама - сказала Мотька. - Снести ему надо? 
     - Ну… Можно бы и повежливей, - не огласилась Вероника .на этот раз. Дочь только пожала плечиком тяжеловеса.
     - В общем, - объяснил Костя Трофиму, - комплексы есть. Но не у Мотьки.
     Таков был официальный, паспортный состав семьи, но жизнь всегда полнее документа и, говоря о доме Решкиных, необходимо упомянуть лицо, присутствующее здесь постоянно - не всегда, однако, физически а чаще, так сказать, в метафизическом смысле. Не возьмусь термин этот объяснить, а употребить рискну. Его все употребляют, а кто понял? И только ли его? 
     В древности язычники молились пенатам - богам домашнего очага. «Мифологический словарь» говорит: «Пенаты, лат. - Древние, вероятно доримские боги-хранители… каждая семья имела нескольких… семейные боги…» и так далее. У Решкиных тоже был пенат, но единственный соответственно принципу современного монотеизма. Бег, он же Гений, Друг и Учитель, что, правда, кроме теософии отдавало еще и культом личности. Так или иначе, лик его сиял на стене иконным портретом, а имя - Илья Мордехаевич Шиляпин - посторонним сообщали почтительно пониженным голосом. Во плоти он существовал далеко и, как пристало богу, приезжал нечасто. Зато явление Ильи народу тщательно готовилось: покупали чай индийский, хлеб ржаной черный, селедку, подсолнечное масло - на базаре, чтоб с натуральным запахом магазинного, да еще и, не дай Бог! - рафинированного бог не признавал. Только крестьянское, без которого, как и в отсутствии ржаного хлеба с селедкой, не мог он чувствовать себя настоящим счастливым богом. Хотя, как это ни удивительно при таких вкусах - совершенно не пил водки. Никакой. Чистой, как слеза ребенка и прохладной, как горная речка. Ни-ни. Что ж, на то он и бог, чтоб иметь странности, однако, согласитесь - тут что-то не так! Главную же роль играла подготовка интеллектуальная - глубочайшая и многосторонняя; ее начинали сразу в час его отъезда, предвидя следующее появление. Члены семьи и гости дома постоянно чувствовали себя в некоем соприкосновении с Пенатом пусть, повторяю, и не физически в каждый данный текущий момент. Фиксировали удирающие мысли, обдумывали темы будущих бесед, намечали системы вопросов, которых следовало коснуться. И не забыть! Ради Бога, не забыть! И услышать его ответы. И поставить новые вопросы. Ученые люди знают главное - поставить вопрос. Чтоб стоял. Правильно стоящий вопрос, - путь к решению любой проблемы в науке» В любой, тем более, что сам Илья с границами, принятыми в официальном науковедении, совершенно не считался и это позволяло ему выдвигать концепции, создавать теории, а также писать статьи по любым вопросам. Заметим, что и науки Илью ответно не признавали, его теории обсуждались исключительно в домах друзей и единомышленников, а статьи публиковались на пишущей машинке «Эрика», что берет, как известно, четыре копии. Согласно классике - абсолютно достаточно. На хлеб же и подсолнечное масло зарабатывал Илья в типографии, набирая массовые тиражи других авторов. Зато здесь, у Решкиных и также в других подобных сообществах твердо знали, что Илья - гений. Расходились, правда, в определение конкретной области, где проявляет он именно гениальность, а не простой талант. Математики считали Илью гениальным поэтом, причастные литературе объявляли искусствоведом концептуального направления, последние же находили, что Илья преимущественно исторический аналитик. Наконец, сошлись на философии, благо даже словарь толкует этот термин весьма обобщенно и с большой неопределенностью. Философом каждого можно считать. Ну - почти каждого. Так думают физики, лирики, инженеры, даже театроведы. А философы не успевают возражать всем сразу. И вообще, против большинства это что? Это - против демократии? Уничтожить! В нашем случае - морально.
     На тему демократии, как и по другим политическим вопросам, главным оратором была Вероника Помпеевна. Происходящее, происшедшее, равно как и могущее произойти в стране и в мире, ею чаще всего отвергалось. Именно с точки зрения недостаточной демократичности режимов. По ее мнению власти вообще, а уж власть родило государства в превосходной степени, постоянно совершали преступления против демократии и, следовательно, против человечества. Речи Вероники считались недопустимо опасными, но когда она совсем уж переступала границы осторожности, кто-нибудь брал ее за руку и, показав пальцем на телефонные аппарат, произносил измененным голосом: «Кэ-гэ-бе-е-е…» Чаще всего это был Решкин, который умел говорить разными голосами, увы! - одинаково медленно и в нос. Среди друзей и сослуживцев любой узнавал его по телефону с первого слова, и даже те, кто раньше никогда не слышал, мог узнать по описанию. Но опять и опять говорил он измененным голосом и на телефонный аппарат показывал опять и опять… Иногда Ника спохватывалась и «недозволенные речи» прекращала, чаще же, КГБ, мог слышать ее и без специального устройства в телефонном аппарате. Прямо с тротуара. Хотя квартира была на третьем этаже. Генеральных секретарей, президентов и даже императоров, свергнутых Вероникой не выходя на улицу, хватило бы на параллельную историю родного или всякого другого государства. Во всех случаях оратор стояла на позициях либеральной демократии, осуждая авторитарность и тем более тоталитаризм - горе было тому, чье мнение отличалось от мнения вероники Помпеевны! И касательно Ильи, то есть предположительной ориентации его гения, ею было определено: «Гений и все. Подробности меня не интересуют». Презирала Вероника подробности, а также мелочи и препятствия! Хотя, если верить слухам, что, может быть и непочтенно, зато иногда бывает правильно - если верить слухам - однажды разгневавшись, Вероника свалила щуплого бога на пол, придавила коленом и держала пока тот не вымолил прощения. А по некоторым сведениям, даже заплакал. Слухи, однако, есть только слухи - конечно же, не более того. И никто не обязан им верить. Гений и все!
     Илью считали теоретикам с неограниченными возможностями. Будто бы выстроил он, как-то, логическую модель выеденного яйца, что, разумеется, может вызвать улыбку невежды, но в доме Решкиных ценили чистое познание. И вздумай кто указать на практическую бесполезность указанного, ему бы ответили немедленно:
     - Когда Максвелл составил свое уравнение, тоже не знали, что с ним делать. А сегодня это основа радиотехники!
     Действительно не знали. В самом деле основа. Великая вещь – параллель. Великая наука история. Говорили, что Илья анализирует даже вещи и понятия совершено ему незнакомые, что есть признак абсолютной логичности, не говоря уж о высочайшем интеллекте.
     Внешнюю почтительность, однако, не культивировали. Посвященный, да уразумеет. Выглядело все демократично а Решкин, как ближайший друг, позволял себе тон, будто бы даже и иронический: 
     - Мыло ты, Илья. Сегодня я тебя вычешу в крестики-нолики. 
     - Фигу. Я тебя уничтожу, как противника. 
     Расходились они еще и в способе заварки чаю.
     Не Бог весть какой сложный процесс - но Глеб Алексеевич прищурился, будто берет кого-то на прицел, а его медлительные движения стали точными и скупыми. Сполоснув старинный медный чайник, залил его свежей водой. Поставил на газовую плиту.
     - Пока все правильно, - Костя прищурился, будто прицелился. Но дальше у тебя полная ерунда. 
     Чайник закипал и Решкин молча, никак не вступая в пререкания, взял
другой - фарфоровый, пузатый, с красным петухом на боку, налил кипятку и стал покачивать, пробуя рукой: равномерно ли нагревается? Убедившись в абсолютной симметричности прогрева, кипяток вылил и открыл зеленоватую лабораторную банку с широкой пригнутой пробкой. В банке был чай. Накладывал его Глеб Алексеевич ложечкой, медленно. Тихо считал; - «две… четыре… семь…-» - после девятой остановился налил свежего кипятку и закутал чайник в большое полотенце. Притертую пробку закрыл тщательно, будто в банке не чай, а опасный яд. Привыкнув к работе точной, да еще и требующей осторожности: операция животному или, допустим, составление лекарства, которое, при небрежном подходе к делу, может какого-нибудь крокодила и отравить. Глеб теперь все так делал. Будто не на кухне он, а в лаборатории: в штативах пробирки, банок с притертыми пробками множество, дрожат стрелки приборов и гудят насосы. Все молчат - заняты ходом эксперимента.
     - Четыре с половиной минуты и чай готов, - объявил Решкин. 
     - Бред, - сказал Костя. - Чаю надо вдвое больше, поставить на пар и держать пока не заварится. Чай называется черным, Глебушка! Он и должен быть черным.
     - Неправильно! - острый коготь Решкина уперся в лоб маленького Кости. 
- Неправильно! Чай не должен быть горьким, запомни это на всю жизнь, презренный невежда! - и он стал рассказывать о разных способах заваривания по-английски, по-японски, по-узбекски. Забыв, что делает это в сотый раз и всегда безуспешно: Костя в чае ценит крепость - крепость, крепость и еще раз крепость. И слышать ничего не хочет. Не взглянув на часы и не прерывая «лекции», Глеб точно вовремя протянул руку за спину, снял полотенце. Взял еще чайник - этот был не с петухом, а с розой. Перелил в него содержимое из первого…
     - Чай нужно отделить от заварки, - закончил он. - Иначе экстрация продолжится и вкусовые качества изменятся в худшую сторону. Мы еще об этом поговорим. 
     Костя ухмыльнулся.
     Кроме крестиков играли .в преферанс, в шахматы,  в скрэбл. А на самом деле - в демократию.
     Однажды, увлекшись всерьез, Илья, вместо элегантного «фигу», сказал просто и яростное «дулю!» Вокруг зааплодировали.
     Наряду с преступлениями большевистского режима, с экономической политикой Великобритании в прошлом веке, с равноправием или геноцидом негров, евреев и курдов, с проблемой законного брака для гомосексуалистов, лесбиянок и скотоложцев, говорили также о методах обработки сердоликов, об изготовлении перстней и серег, о повадках нильских крокодилов и долго обсуждали рецепт фирменного торта Вероники. Также постоянной темой были спорт и литература. При нынешний дифференциации знаний математик остережется вступить в спор относительно, скажем, химии; физик, даже в «своей собственной» науке, буде речь не об его узкой специальности, предпочтет роль слушателя, а психиатр не станет критиковать коллегу хирурга. Но химик и физик, биолог и астроном, кажется, занятый только звездами, инженер или врач, пусть даже и санитарный - каждый почитает себя достаточно компетентным, чтоб уверенно высказать глубокое, подробное и безапелляционнее литературно-критическое суждение. Что ж странного? Разумеется дрогнешь, когда «бета-железо», «дизъюнкция», или, скажем, «дезоксирибонуклеин» а и того более - «пераскевидекатриофобия»!Но в искусстве или политике все известно со школьной скамьи! «Сюжет, кульминация, эпитет…» «Казус белли…» «Нота музыкальная, нота дипломатическая. Завязка.» Все все знают. Все, кто уже здесь… И также- те, кто, может быть, зайдет позднее…
     Собеседники предпочитали обсуждать литературу модерна, где сюжета нет, мысли неопределенны и от того присутствует широкая коннотативность: говоря попросту - возможны любые, самые неожиданные ассоциации. Для придания же тексту (слова «произведение», как устаревшего, тщательно избегали) так вот, для придания тексту широкой, а лучше всего бесконечной коннотативности, желательно, чтоб эпизоды в повествовании, предложения в эпизодах и слова в предложениях стояли не соответственно ходу рассказа, а в любом том, искусственно усложненном порядке. Когда смысл нужно искать, а еще лучше - придумывать, получается богатый материал для ассоциаций и аналитических построений, то есть, по мнению собеседников, литература интеллектуализма в наивысшем, так сказать, градусе. «Можем ли мы постулировать настоящее положение? - риторически спрашивал некто в ходе беседы и тут же сам себе отвечал: - Да, ибо коннотативность данного текста…» - продолжать можно было как угодно в русле коннотаций, возникших у данного интеллектуала в данный, опять же, момент. Терминология притом употреблялась научная, суждения не подлежали обжалованию, хотя, бывало, тут же опровергались и всё - поехали сначала. Ибо не выяснение проблемы, а именно вечный спор был естественным состоянием бытия в доме Решкиных. Костя обратил внимание на незнакомца, скромно забившегося в угол. Видимо, о новом госте забыли. Он сжался и опустил голоду, стараясь не привлекать внимания. Окружающие увлеченно анализировали текст, претендовавший на титул стихотворного. Что-то вроде: 
    

«Адамы. Адамы? 
     А дамы?! 
     Ад! А мы? А-а! Да. Мы.
     - Ада! 
     - Мы-ы! 
     - Адам! 
     - Ы-ы-ы…
     Адамы? Адамы.
     - А Евы?»
     Незнакомец не вмешивался в происходящее, кажется он мало понимал и вообще был в доме человеком случайным. «Вы физик? - спросил Константин просто, чтобы завязать разговор: уж очень тому было неприютно. - Химик? Биолог?» Он оглянулся пугливо и отвечал почти шепотом, хотя все равно никто бы не услышал: «Ради Бога, никому не говорите. Я писатель. Т-с-с-с.! Как отсюда выбраться?»
     В этот момент Илья уже доказывал, что «Евгений Онегин», по сути дела, написан прозой. И доказал!
     Я должен попросить извинения у внимательного читателя он давно заметил, что рассказ Кости кое-где подменен моим собственным голосом. Это, конечно, превышение должностных полномочий ибо я, как автор, должен бы «умереть в героях». Но так не хочется! Я тоже знал Решкиных и немало вечеров провел в их доме, попивая знаменитый решкинский чай или - того лучше! - несравненный самогон. Изготовленный по рецептам высокой науки «под термометр», он еще проходил серию очисток, настаивался на травах или перце и-ах, ах! В державе, что была нашим отечеством, к имевшимся уже видам идейной борьбы, как то: с джазам, с зарубежным кинематографом, с предпринимательством и с любой попыткой обойти цензуру, добавилась тогда борьба за трезвость - именно с этой целью, как нас уверяли, цену спиртного повысили до высот академических. Заработок же хозяина дома, увы, замер на кандидатской позиции, то есть, менее, чем на половине дороги. Его рост оборвался сразу и навсегда в августе шестьдесят восьмого года на общем собрании научного института, когда Глеб Алексеевич Решкин, кандидат и доцент, все тем же академическим голосом, протяжно и чуть в нос сообщил присутствующим, что, по его мнению, советским танкам абсолютно нечего делать на улицах и площадях чехословацкого города Праги, а также на улицах и площадях других - прочих чехословацких городов. И ушел с трибуны, как всегда прямо, не торопясь, ни на миг не теряя чувства собственного достоинства. 
     Назавтра была похерена его работа над докторской диссертацией, расформирована группа, которой он руководил, а нить событий от этого выступления протянулась на многие годы и в конце концов, привела. Решкиных в американскую эмиграцию. Где Мотька не стала академиком, зато родила тьму настоящих американских внуков. Где Вероника, навсегда бросив работу, почти признала его главой семьи… Где сам он продолжает лечить животных, но совсем по другому тарифу - презрев давно троллейбус и автобус, шестой уж год в «мерседесе» он ездит. Но счастья нет его душе, поскольку паренья духа нет в американцах: они любить умеют только бизнес, авто, кино и баночное пиво, и нет того, чтоб долго, и логично, не исчисляя прибыли в процентах, судить несовершенство мирозданья. Он сам с собой играет в «крестик-нолик»: вождь, учитель, тотем и бог остался на месте, став крупным специалистом по рекламе, что, впервые в жизни, принесло хорошие деньги. Умение найти парадоксальный ход и сделать неожиданный - но логичный! - вывод, накопленное в научных спорах, здесь ему очень пригодились.
     Со временем переехал и я, но ближе: в государство Израиль. И первый же супермаркет, в ста метрах от квартиры, сверкает всевозможными водками и винами о которых я никогда и не слышал. А недавно привезли армянский коньяк. Пусть не «Двин», любимый, по слухам, сэром Уинстоном Черчиллем, однако ж, и этот великолепен, честное слово! Но даже здесь и теперь я вспоминаю решкинский самогон только с чувством глубокого удовлетворения.
     Кстати, самое отвратительное, за всю мою жизнь, пойло, встретил я во времена той же антиалкогольной кампании, в районном городке. Угощала милиция реквизированным «продуктом». Был он синеватый, с какой-то белой взвесью и вонял керосином. Не очищенным, самолетным - там запах лучше. Этот был примусный. Вы еще помните примусы? Да? Боже, какую дрянь тогда пили! Чтоб не отвыкнуть. Но я увлекся. Извините. Продолжаю.
     К ночи все стихло, гости разошлись и Глеб возлег на тахту, застланную клетчатым пледом В руке он держал растрепанный том - на потертом переплете с трудом прочитывалось название «Граф Монте-Кристо». «Графа», конечно, никогда не анализировали - сама мысль об этом вызвала бы смех, зато читали «по кругу», каждый раз с удовольствием, открывая на любой странице… Это стыдливо именовалось «разрядка». Так сказать, отдых после тяжелых интеллектуальных нагрузок. Костя уверял, что у каждого интеллектуала хранится дома по «Графу» или, в крайнем случае, «Одиссея капитана Блада». На самом деле это и есть их любимые книги, а «тексты с коннотациями» - вывеска и пижонство. Только дама-академик - настоящая демократка, не в пример Веронике регулярно выходившая замуж за представителей простого народа, отдыхала, по мнению Кости, на советском детективе «Сержант милиции». Про даму он всегда сочинял гадости вместе с ехидной Мотькой и Вероника утверждала, что Костя в академика просто влюблен.
     - И Мотька тоже? - преувеличено удивлялся он. 
     - У ребенка отвратительный характер и ты на нее плохо влияешь, - отвечала Вероника, нежно глядя на дочь. 
     Глеб лежал на тахте, свесив босую ногу. Лишенный возможности экспериментировать с угольями, он пошел другим путем, но также босой, закаляя пятки, а через них и весь организм на холодном полу. .Другой ступней Решкин гладил хищно втянутый живот общего любимца, большего коричневого доберман-пинчера, по имени Реро. Имя считалось заграничным, да и по паспорту его собачьему выходило, что кровей он аристократических, - королевских, можно сказать, кровей собака. В нежном возрасте прибыл из просвещенной Европы, где венценосные суки рожают не дюжинами, а только по четыре щенка зараз - каждого из которых ветеринары еще и подвергают селекции на предмет «жить или не жить». Только здоровяков, отобранных в этом собачьем Освенциме, пускают, наконец, к материнской груди. Ходили, правда, слухи (вспомните: слухам внимать .хотя неблагородно, зато небесполезно) будто родился Реро в Киеве на Гончарке, а назван именем грузинского ансамбля. Паспорта же заказывают в Одессе, притом именно на Малой Арнаутской улице, где, как и утверждал великий Остап Бендер, фабрикуют котрабанду. Хотя в наше время и в результате прогресса, уже далеко не всю. Излишнее любопытство, как мы уже знаем на Мотькином примере, считали Решкины предосудительным, сам же объект мог и просто укусить. К чему-то бесспорно имел он отношение: будь то изысканная кинология или высокая литература - внимания Реро заслуживал и получал, хотя бы и в виде сплетен. Будто бы он туп и неспособен усвоить даже простейшие команды, «фасс» и «барьер», а справку о прохождении курса «защитно-караульной службы» - на их языке «ЗКС» - необходимую для допущения на выставки,  ветеринарный доктор выпросил по блату. Решкины же - и тут (ми были единодушны! - утверждали, что Реро прекрасно все понимает, но, как аристкрат с независимым характером, не хочет жить по указке. Слухи же распускает друг-соперник и тоже хозяин пса с заграничным именем Пауль. Увы, Пауль и вовсе не имеет паспорта, а ведь каждому известно, что собака без паспорта не является полноправной собакой и кто если не человек должен бы ей сочувствовать - как друг и товарищ по судьбе. Пауль мог предъявить хвост, лапы и очаровательную морду, но не паспорт, а потому
официально как бы не существовал, то есть не имел доступа к светской жизни в собачьем клубе и ее радостях. Между тем как Реро путешествовал с выставки на выставку и медалями был просто увешан - исключительно большими золотыми, то есть, самого высшего разряда. Замечу однако, что все они были за красоту.
     И тогда появилась версия. Будто вечером в спальне обнаженная Вероника надевает на шею цепь с медалями Реро и ловит кайф, медленно поворачиваясь перед зеркальным шкафом. Этому, как и прочим слухам, никто не верил, но друг другу шепотом пересказывали.
     Сладкую дрему и покой Реро действительна предпочитал трудам собачьего образования, а чувствуя на животе хозяйскую негу, вообще блаженствовал. Может он предпочел бы руку, но одна, как уже сказано, была занята, другой же Глеб широко жестикулировал, обсуждая вероятность столкновения Земли с большим астероидом. Пес вынужденно довольствовался ногой, одновременно прогрызая дырку в пледе, но хозяева, увлеченные беседой, этого не заметили. Плед был шерстяной, вкусный, а получение удовольствия от доступного завещано миру великим греческим философом Эпикуром, чего пес, разумеется, не знал. Если он и был эпикуреец, то стихийный, а не сознательный.
     К Илье относился почтительно и холодновато, видимо понимая, что гений псу не компания. Хотя нужно заметить - сам Илья разговоров о своей гениальности не поддерживал, повторяя «Просто логический аппарат, более или менее совершенный, единственно может привести рассуждение к истине в ее конечной инстанции». И начиная спор с любого места, предложенного оппонентом, Илья неизменно приводил его к результату, который приходилось считать истиной, ввиду исчерпанности аргументов у противника. Не чувствуя себя гением, скромный Илья пожелал, однако, доказать это логически, как привык доказывать все остальное. И доказал бы, я уверен: поражений он, кажется, не знал. Доказал бы, выбери он в оппоненты, другого абсолютного логика. Но Илья выбрал клоуна Костю. Зачем?
     У новых гостей решкинского дома неожиданная встреча с Костей вызывала легкий шок. Серьезные ученые бородатые мужчины и безбородые женщины, одетые, согласно моде, без различия пола и возраста в куртки, футболки и джинсы с бахромой, не говоря уж о стоптанных кроссовках - как в запертые ворота, упирались в его строгий костюм и безукоризненный галстук. «Клоун? - протянул один гость. - А-а-а-а…» Должно быть ему показалось, что клоун забыл переодеться после представления… Костя в споры не вступал, обычно вежливо соглашался: «Да? Возможно и так, Ах, не так? Тоже возможно». Аристократы духа снисходительно завидовали: «Как хороша, должно быть и как спокойна его жизнь без постоянного напряжения интеллекта, без вечных сомнений и мучительного разлада с самим собой! » Врали аристократы: каждый из них свой разлад хранил и лелеял… Это был кастовый знак. Другой аристократ его ясно видел и разладоносителя признавал за своего. В общем, совершенно непонятно, почему Илья обратился к Косте: может быть, желая найти максимально простые доказательства? Понятные даже клоуну? На предложение спорить, Константин улыбнулся криво.
     - Доказывать надо гениальность, - проговорил он. - Ее отсутствие разумеется само собой,
     - Ничего подобного! - Илья даже привстал на цыпочки. Именно это было ему нужно: примитивная бытовая логика против научной. Это, здесь ново и, пожалуй, интересно. - Ничего подобного! - продолжал он. - «Само собой» не терминологично: это ничего не отграничивает, а значит, ничего и не определяет. Гениальность надо определить и обозначить.
     - Не нужно, - сказал Костя. - Да и нельзя. Железная логика подобна презервативу на мозге. Удовольствие получишь, а ребенка- то есть, открытия - не будет. Надо гондон проколоть Когда и где? Гений угадает потому он и гений. Дурак будет напрягать интеллект, играя логикой. 
     - Но у дурака не может быть интеллекта! - удивился Илья. 
     - Может, - вздохнул Костя. - .Еще какой! Дурак, заблудившийся в дебрях собственного интеллекта, фигура, в наше время, обыкновенная. Не зря программы искусственного интеллекта во всю разрабатывают, а об уме искусственном и не мечтают… Вся надежда на Бога.
     Илья почему-то промолчал, зато как вдохновились окружающие! Тут же возникли новые силлогизмы с перспективой анализа самих понятий «гений», «гениальность» и других - имеющих к разговору непосредственное отношение или бесконечно далеких от него. Про Костю забыли., а Илья постепенно оживился и ринулся в бой, привычно поражая учеников и адептов утонченной логикой доводов.
     То есть, я хотел сказать - утнченной. Не «е» с двумя точками, а «е», с ударением на первом «о» - утнченность, так и только так произносилось это слово в доме Решкиных. «Утнчен», «утнченный,» «утнченность». Глеб Алексеевич Решкин был не только интеллектуал, он был, к тому же, пурист - убежденный и последовательный. Тут даже Вероника была бессильна.- легко уступавший жене Решкин, свой пуризм охранял и обороняют, будто именно этим доказывая, что умеет быть бойцом и мужчиной. А пуризм, напомню, это правильная, можно даже сказать стерильная речь, как в ее грамматических формах, так и в произношении. Называемом в данном случае «по науке» - орфоэпия. Настоящий пурист говорит языком чуть старомодным, что, по его мнению, выглядит особенно элегантно. Произнесение слова «утонченный» через «ё» Решкин считал безнадежно вульгарным, находя, что безударная форма несравнимо ближе духу языка. Что же до некоторой архаичности, так не зря он цитировал поговорку об аристократе в дорогом, но чуть старомодном пальто. Однажды, по прочтении рукописи коллеги, ни словом не обмолвился о содержании, только буркнул:
     - Экзаминатор! Не «экзаменатор», как у тебя, а экзаминатор, после «эм» в слове должно стоять «и»! - а потом еще улыбнулся. Саркастически. Показывая, что не станет углубляться в суть вопроса, изложенного без необходимой, по его мнению, изысканности. Но коллега тоже улыбнулся, И тоже саркастически, И подойдя к книжному шкафу, который в этом доме, разумеется, именовался «шкап», достал большой коричневый том с цифрой «четыре» на переплете. Это был «Толковый словарь живаго великорусскаго языка Владимира Даля», - именно так, согласно старой орфографии, был, к удовольствию Глеба, дублирован титульный лист. Открыв страницу шестьсот шестьдесят третью, коллега нашел и показал присутствующим, «Экзаменатор» было написано там. Через «е»!
     Но Решкин в словарь даже не посмотрел. Он заговорил, начав еще медленнее обычного, будто читает студентам лекцию. Ухитряясь притом еще и шагать по малюсенькой комнате.
     - Владимир Иванович Даль безусловный авторитет, - Глеб замолк на секунду, давая время понять эту истину и навсегда запомнить. - Да, Владимир Иванович авторитет огромный и безусловный. Да. Но в науке авторитет опасен и ты пал его жертвой, - повернув дело стороной неожиданной, взял он у коллеги словарь, поставил на место и вынул из шкала другой, не менее толстый, но не коричневый, а зеленого цвета. И тоже с четверкой на переплете. Раскрывать, однако, не спешил и продолжал, держа тяжелую книгу обеими руками. - Владимир Иванович, - продолжал Глеб, - Владимир Иванович, надо полагать, взял из латыни слово «экзамен» и построил «экзаменатора» по законам русской грамматики. Но делать этого не следовало, ибо слово есть в самой латыни - Глеб Алексеевич открыл, наконец, зеленый том словаря, под редакцией профессора Ушакова. - «Экзамен, экзаменационный, экзаменованный, экзаменоваться - Экзаминатор, -
выделил он голосом. - Экзаминаторский. Приведен и латинский оригинал: «examinator». - Голос Решкина зазвучал чистым бархатом - Убедись, - продолжал он, - Этимологический словарь Преображенского тоже ставит «и». Ссылаясь на латынь, как и профессор Ушаков. Заметь: на первоисточник ссылаются только там, где «и»…
     Коллега отнюдь не был повержен и даже потер одну руку о другую знаменитым жестом Пилата, хотя, как раз, умывать руки, даже в переносном смысле, не собирался и совсем наоборот - жаждал драки. .
     - Возможно, - сказал он и еще раз потер руки. - Пусть и так, не возражаю Но рискну предположить, что наличие в словаре Даля буквы «е» делает такое написание легитимным. Тем более, что в словаре Ожегова тоже «е». Русской грамматике сие не противоречит, как ты сам изволил подтвердить и ошибкой не является. Чего же ты хочешь?
     - Я хочу сохранить нюансы, - сказал Решкин. - Иди речь о шоферском экзамене, можно бы и не спорить. Но в академическом! - на слове «академическом» Глеб Алексеевич резко повысил голос, - в академическом тексте я «экзаменатора» не приемлю. Нет, нет и нет ! Это неизящно и неаристократично, черт возьми! Экзаминатор, только экзаминатор и прошу не спорить! - он стоял теперь посередине комнаты, лицо его было волевым и строгим. Да, Решкин был пурист.
     Но ему было тяжело. В институте, в цирке, в зоологическом саду работают - увы! - не только интеллигенты. Каждый из них говорит как умеет и многие, по мнению Глеба, умеют плохо. Давно поняв, что не в силах переделать мир, он, в отличие от своей, некогда семилетней, дочери, окружающих не поучал и страдал молча. Каждый день, начиная с утра. Страдания увеличивались в продолжение дня, становясь нестерпимыми к вечеру. Но уж дома он должен слышать речь только безукоризненную! Даже изысканную - так будет вернее. Отдыхать сердцем и ушами! Увы, неожиданностями полна не только жизнь в джунглях или на парусном корабле. Неожиданности случаются в неожиданное время и там, где их не ожидают. Например дома, среди друзей, с которыми обдумано все на свете, а обговорено даже гораздо больше. Пока жена выпекает свой шедевр, а старый друг Константин развлекает ее трепом. Не воспаряя в интеллектуальные выси. Вероника тоже шутит, но допускает ошибку - может быть намеренную? - иронически обыграв его маленький, почти игрушечный рост. Нет способа легче, вывести Костю из себя: Не подавши вида, что обозлен, переходит он к «скользким» сюжетам, чего, как известно, не переносит Вероника - в его рассказах появляются даже детали вполне интимные. Она, желая осадить клоуна, замечает не без улыбки: - «ну, ты ведь у нас известный покоритель женских сердец!» Глеб, как всегда, не разобравшись в тонкостях, издали жену поддерживаете - «Да, да он у нас такой парень: маленький, но удалой жутко!» Костя, сорвавшись окончательно, обещает в следующий раз привести знакомую, с которой только что провел несколько приятнейших дней на ее даче. Рекомендовал ее приятель, как блестяще прошедшую испытания у него самого. Костя проверил и готов подтвердить: дама заслуживает наилучшей рекомендаций.
     - Я бы привел ее сегодня, да муж приехал нежданно-негаданно, - сказал Костя. - Бедняжка чуть не погорела на горячем. Я познакомлю ее с вами, как только .этот осел исчезнет. С Глебом, разумеется, в первую очередь. Я уверен - она всем понравится! 
     Предложение «познакомить ее, блестяще прошедшую исп…» Тьфу! Познакомить ее с Глебам - это было больше, чем Ника могла выдержать, сохраняя ироническое спокойствие. Какая уж там корова или даже балерина! Значительно больше. Я бы даже осмелился сказать - неизмеримо больше. Хотя девушку зовут не «Офелия», даже наоборот, у нее совсем простое имя. Баритон, который некоторые, как вы помните, заглазно называли басом, зазвучал. Он заполнил комнаты и хрустальный толстостенный стакан, наследство дальней родственницы, забытый на подоконнике, зазвучал ответно
     - Слушай, ты… - задохнувшись от ярости, Ника забыла приличия, - слушай, ты! - кстати, подозреваю, что всю историю Костя выдумал. Произойди такое в самом деле, да еще и с замужней женщиной, никогда бы он ничего не рассказал. Но это я подозреваю, а Ника о пустяках не задумывалась. - Слушай, ты!!! - выдохнула она. в третий раз - Не мое дело где и с кем ты шляешься, но я категорически запрещаю водить в мой дом своих блдей!
     Да, так она и сказала: блдей. Неправильно ударив голосом на «я». Может быть от растерянности, повторив ошибку Владимира Ивановича Даля, произвела родительный падеж, оставив ударение на корневом звуке. Не удивительно: хотя слово это, как известно, не латынь, вряд ли случалось Нике произносить его раньше, да еще и склонять, да еще и во множестве. И вдруг…
     Посуда в шкафу запела пожарным звоном,
     Старинная хрустальная люстра качнулась под потолком. Раз, другой, тетий… Лампочки, пригаснув, потускнели до красноватого цвета. 
     Реро в испуге прыгнул с тахты и прижался к чужой ноге.
     Мотька задохнулась, зажав ладонями ушные раковины.
     Приподняв потолок мощью звука, впервые за долгие годы совместной жизни, Глеб Алексеевич Решкин, как пьяный биндюжник, орал на жену:
     - Никки-и-и! Бляд---й!!!
     Толстостенный стакан вздрогнул, перевернулся на бок, скатился на край подоконника, упал с него и разбился о пол с хрустальным звоном…
     Звон был протяжный и смолкал постепенно. Стало тихо. Из крана не капало. Часы стояли. 
     Цвет ламп возвращался к белому.
     Реро вылез из-под стола…
     Да. Решкин был пурист.
     Он стоял посередине комнаты, осознавая содеянное и ждал взрыва, но взрыва не был. Ника продолжала делать торт. Костя так же сидел на табурете и только голову опустил к самым .коленям. Затылок его постепенно краснел, а плечи вздрагивали. Может быть он плакал? От раскаяния…
     Ника продолжала делать торт…
     В этот вечер она ни разу не перебила мужа и не сделала ему ни одного замечания. Но только в этот вечер. Никогда не стала бы она. женой Глеба Решкина, если бы часто позволяла себе; ошибки в произношении. Называемом по науке - орфоэпия. Нет, не стала бы. Никогда в жизни. Так, что…
     Костя заканчивал рассказ. Приближалось начало вечернего представления и ему пора было в гардеробную. Глеб Алексеевич Решкин давно распрощался с дрессировщиком Офелии и теперь держал на руках маленькую макаку. Они глядели друг на друга и оба поглаживали носы, - каждый гладил свой собственный. Одинаковым жестом. Только у Глеба нос был крупный, мефистофельский и пальцы длинные, как у музыканта. А у макаки носик маленький и пальчики тоже.