. Александр Селисский.

ДОСТОЙНО ПРОЖИТАЯ ЖИЗНЬ 
или 
КАПИТАН РАЗБИТОГО КОРЫТА

(начало)

   Чтобы искренне уважать самого себя, не нужно искать причин исключительных. Увидел в зеркале, что похож на пегую лошадь, удивился: - «Витька, да ты теперь старый хрыч! - и тут 
же себя поправил: - вот ты и дожил до седых волос, Виктор Давидович...»
     Великая вещь, формулировка.
     «Молодой человек! Я, слава Богу, дожил до седых волос и гопорю вам...»
     От молодого человека можно требовать уважения. Почтительность? Нет, уважения 
достаточно. «Мое почтение» - звучит иронически. Невелика заслуга родиться раньше, да и 
вовсе не твоя, к тому же, но что-то в этом есть...Только вот, именно? Черт его знает.
     Ходишь медленно, солидно.
     А потом я пережил свои седые полосы, теперь у меня нет никаких. И никто не говорит 
«дожил до блестящего черепа», а называется это «лысый, как колено». Хорошо еще, если с коленом сравнят « от них, нынешних, жди!
     Сын Муська смеется: «Конечно, батя. До сих пор тебе места в трамвае не уступали. 
А седенькая бородка обеспечивает некоторый комфорт. Поскольку на собственный 
автомобиль ты так и не заработал».
    Нет, при моем появлении еще не вскакивают почтительно. Однако, вчера в автобусе 
стояла девушка. Освободилось место и она продолжала стоять, косо на меня глянув. Я сел. Девушка сочла это естественным. Я тоже.но это вчера. А теперь, задним числом, обиделся. Девушка была хорошенькая и от этого обида сильнее.
     Муську можно бы поставить на моего. Знай он, кто любит об эту бороду тереться щекой - молчал бы. Как рыба молчал бы, да. Хотя рыбы. кажется, все-таки не молчат. Будто бы 
ученые ловят в воде какие-то звуки. Ну, так то рыбы. А он бы молчал. И не бородка вовсе, 
а борода. И не седенькая, а седоватая. Еще лучше - короткая борода с проседью. Вот так.
     Не думал, что мне придется что-то от него скрывать. Казалось, наоборот: он постарается утаивать - юношеские романы, первые поцелуи в парадных, любовные записки. Как мы 
скрывали от своих родителей.. А я обо всем догадаюсь, мудро и снисходительно 
посмеиваясь. В чем и окажусь родителей своих если не умнее, то современнее. Все 
получилось наоборот. Я мог бы поставить его на место и... не могу. Боюсь потерять остатки отцовскою авторитета, а может быть и любовь, которая нас связывает, хотя. наверное, уже 
не так как в детстве. То есть я, конечно, люблю его не меньше. А он? Здоровенный,  выше 
меня и - «Отец это мое личное дело, не вмешивайся, пожалуйста!» Но вдруг подошел сбоку, длинной рукой обхватил и - лбом в лоб. Как в детстве. Хоть и ехиден бывает. На 
собственный автомобиль, я и в самом деле не заработал, как и на многое другое. Обидно ему? Наверное приятнее иметь отца, который в жизни чего-то добился» - такое определение есть. Автомобиль, дача, большая квартира. Должность. У Чехова: «Мужчина состоит из мужа и 
чина». Мне почти пятьдесят. Обыкновенный рядовой инженер с обыкновенной рядовой - 
очень рядовой, к сожалению! - зарплатой. В остальном, что ж « нормально. Взрослый сын. Дерева, правда, не вырастил  и змею не убил.
     Змея от меня ушла. Но этому поводу особых переживаний не было. Сына обещала забрать потом. И забрала. но не надолго. Поскольку моя квартира больше - в пересчете на 
единственную душу населения, опять же - мою. Сын перешел обратно, пока я не женюсь, 
теперь он балует меня по выходным, готовя завтрак. В будни я балую его. если не уезжаю в командировку. Кто балует его без меня я не знаю и не спрашиваю. Ребенок вырастает - естественный процесс
     О процессе думать трудно. Легче вспоминать куски. Отрывки, точки.
     Школьник. Учился прилично, хлопот не доставлял. Приходили товарищи. Мальчики, 
девочки - компаниями. Гремела музыка. Твист, шейк, рок. Я в этом плохо разбираюсь: дальше танго не пошел.
     Появилось увлечение. Все мальчишки чем-нибудь увлекаются и я не волновался. Муська занялся фотографией. Сначала делал маленькие карточки. В ванной. Потом заявил, что там 
мало места и пристроил на окно своей комнаты плотные шторы - мне это неприятно 
напомнило войну и светомаскировку. Стал печатать фотографии в комнате, но и ванна оказывалась занята: в комнате не было проточной воды. На учебе фотолюбительство пока не отражалось. Десятый класс закончил хорошо и даже в институт поступил, что совсем не 
просто при нынешних конкурсах. И не в какой попало, а в авиационный. Для меня это имело особое значение. И вдруг на втором курсе бросил. Перестал ходить на лекции, сказал, что 
забирает документы.
     - Скучно мне там, - заявил он. - Неинтересно…
     - И кем же ты хочешь стать?
     - Фотографом.
     - Ты с ума сошел?
     Это я не сказал « выкрикнул. Глупо, конечно. Старался не повышать на него голос даже 
и детстве и вдруг заорал на взрослого. Но он убивал мою самую большую мечту: прожить 
в нем свою неосуществленную жизнь. Я ничего не мог изменить и орал от бессилия. Мы 
стояли в его комнате, сплошь увешанной фотографиями - он давно уже не снимал все 
подряд, как и первое время своего любительства. Сначала исчезли невыразительные снимки 
«на память», меньше стало общих фотографий, пейзажей, натюрмортов. Пропали технические изыски: «Все можно выразить ракурсом и светом». Портрет на фоне стены или куска ткани - 
у него было много таких кусков-фонов светлых и темных, с гладкой поверхностью или 
покрытых узором. Иногда портроет повторялся с вариациями фона и света. Были и группы. 
И на портретах и в группах люди обязательно двигались, жили. «Позирование в фотографии отжило свой век» - сказал он как-то. Были прохожие на улице, в сквере, на рынке. «Сынок, 
тебе где-нибудь набьют рожу.» «Что делать, папа, фоторепортаж занятие небезопасное». 
Фото на стенах менялась и я часто заходил посмотреть. Умеет! Но делать из этого 
профессию? Вместо работы инженера?! Криком его не возьмешь, конечно. Пробую иначе.
     - Вам на паспорт? - теперь я говорил негромко, но подчеркивал иронию. - Вам 
с невестой? Желаете на фоне гор? Сейчас повесим горы. Чего изволите?
     - Муська не улыбался. Совсем на меня не похож: вылитая мать. Вернее даже бабушка, моя 
теща. Да, взрослый. Лохматый, черноглазый. Красивый, собака. У меня это ласковое слово - собака. Он и сам ласковый. добрый. Но сейчас на роже упрямство.
     - «Чего изволите» не страшно, - сказал он, тем же спокойным тоном. Или тебя волнует престижность? Сейчас это в моде. престижность. Тогда нужно учиться не в авиационном институте, а в торговом. Настоящая престижность теперь -гам. а инженерия в полном загоне. Кстати очень в моде престижные родители, - это он говорит точь-в-точь моим голосом. 
Зубки показывает. И опять свое: - кстати, в ателье работали прекрасные - и знаменитые! - фотографы. Очень интересно работали. И, между прочим, зарабатывали не меньше 
инженеров. Конечно, лучше свободная охота: самому выбирать натуру и типажи. И снимать, 
как считаешь нужным. Пластически выразить человека. Судьбу, характер.
     - Кто тебе даст эту возможность? Тебя ждут в иллюстрированных журналах?
     - Начинать придется в одном институте. - сказал Муська. - Стенды, технические снимки, реклама. Ерунда, в общем. Но там есть лаборатория и настоящая техника. Можно снимать. 
И свое тоже можно.
     - Какой же смысл? Ну ладно, переведись на вечерний и можешь днем работать 
фотографом! - я уже действительно ничего не понимал.
     - Чтобы сначала мне было нудно на занятиях, а потом всю жизнь тошнило на работе? 
Кому интересна техника, пусть будет инженером. Я не хочу.
     Господи, сколько моих сослуживцев и знакомых закончили технические вузы. не имея никакого интереса к технике! Зато гарантированная «сумма прописью» в бухгалтерской 
ведомости живо интересовала всех. Пусть и небольшая, но гарантированная. Жить-то надо!
     - Инженер - всегда инженер, - повторял я тысячекратно битую фразу, хотя видел, что 
смысла в этом нет, - инженер всегда инженер, даже средний.. А что такое средний фотограф? Рутина, тягомотина, серость. Стать настоящим художником удастся ли? На что ты себя 
обрекаешь? Еще пожалеешь о брошенном институте!
     - Все может быть, - сказал Муська лениво. Он уже все решил и спорить ему надоело. 
Я опять посмотрел на снимки. Все-таки, здорово. Некоторые «модели» знакомы: Муськины товарищи, их девушки. А вот и я. Нельстивое творенье! Зато самый большой портрет 
в комнате. Н-н-да-а… Неужели я такой„ обшарпанный? А это что? Голова девушки откинута, лицо искажено то ли мукой, то ли радостью. Не поймешь. И рот открыт, будто в крике.
     - Что за самодеятельная артистка? И вот еще...
     Муська не ответил. (Собственно, разговор уже кончился.
     Девушки теперь приходили и по одной, музыка в комнате звучала громче. Девушки 
менялись.
     - Здравствуйте. Виктор Давидович.
     - Здравствуй.
     Но как-то новенькая удивленно посмотрела. Длинненькая девушка, будто чуть вытянутая. 
И лицо удлиненное, галичанское: таких много на Львовщине. в Дрогобыче и Станиславе, переименованном теперь в Ивано-Франковск. Заостренное к подбородку с прямым, узким 
носом тоже чуть удлиненным, с темными бровями и ресницами. В украинских песнях 
красивая девушка всегда «черноброва». Но у этой глаза, будто с другого лица: не карие, как 
бывает обычно, а зеленые и огромные, в полщеки. Так вот, этими огромными зелеными 
глазами она удивленно посмотрела и, похоже, измерила. Я понял.
     - Здравствуйте, Виктор Давидович.
     - Здравствуйте. Здравствуйте, Катя.
     Тогда я и отпустил бороду. Но отпустил хитро. Бороду, от века признак старости, теперь 
носят молодые. На улицах сколько угодно двадцатилетних нестриженых и нечесаных 
бородачей. Такая борода меня не устраивала: уже не двадцать. В гамом деле сойдешь за 
старика. Аккуратную интеллигентскую острым клинышком тоже не хотелось: похоже на бухгалтера в сатиновых нарукавниках.
      Когда-то, в романтические годы юности объектами нашего презрения были нарукавники, пижамы и геморрой. Это считалось признаками заплесневелого канцеляриста. Я выбрал 
бороду без усов, от висков прямо вниз и. углом, к подбородку. Отпустил ее в командировке, домой приехал с готовенькой.
     - Батя, да ты шкипер! - встретил меня Муська. - Настоящий шкипер, хоть сейчас на 
корабль! Пр-раво на борт! - заорал он хрипло. - кр-руче право на бор-рт!! Так 
дер-р-р-жа-ать!!!
     Определение мне понравилось, но я, как мальчишка, этого стеснялся.
     - Шкипер еврейского парусного флота, - сказал я. - Сокращенно - шкиперман. Шкиперман Виктор Давидович.
     - А что? - Муська не успокоился. - Говорят, евреем был сам Христофор Колумб! И еще был пиратский адмирал - тоже еврей и командовал арабской пиратской эскадрой. А командир подводной лодки герой Советского Союза Израиль Фисанович, так уж точно был евреем. 
Надо же, а? Папа. вообрази: ты с повязкой на лбу, а и зубах ятаган. И вокруг арабы, араба, 
арабы... и все с ятаганами.
     - Авторучка. - сказал я. - В зубах авторучка и на боку арифмометр. Системы «феликс». 
Повязка не нужна: повязка это, чтоб густые волосы на глаза не падали и в туманную даль 
смотреть не мешали.
     - Да. - вздохнул Муська. - повязка действительно ни к чему. Да и ятаган тоже. Ты ведь 
не пират, а просто шкипер. Солидный, интеллигентный еврей-шкипер Виктор Давидович.
     Отца моего звали Давид - старинным еврейским именем. Так называли детей в начале 
века. Во времена еврейской черты оседлости и процентной нормы в гимназиях. А я родился 
в тридцатых, когда нам позволили забыть о висевшем над головами проклятии. Не к чести 
нашей надо сказать - мы поспешили забыть и древний обычай. И я не стал Шломо или Иохананом. Я Виктор. Победитель. Тридцатые годы были временем победителей, и героев. 
А для нас, мальчишек, временем героев-летчиков. Самолет, становясь повседневностью, 
не перестал еще быть сказкой. Моему сердцу он и сейчас говорит больше, чем космический корабль. Может быть. потому что в практической жизни космос недостижим, он лежит вне доступной реальности, я никогда не полечу туда, хотя бы и пассажиром. Кроме того, полеты 
в космос начались, когда я был взрослым и даже не очень молодым: я старше Гагарина и не 
мог в него играть. Умом понимаю, что космонавтика - шаг вперед, но только умом. «Вчуже» - 
как говорили когда-то. 
     Самолет - совсем другое дело. В командировки или в отпуск препочитаю летать, а не 
ездить. Не только потому что быстрее, нет, этим я отдаю дань детской игре, это ее след, оставшийся на всю жизнь. В аэропорту, ожидая своей очереди, смотрю как взлетают 
самолеты. Мне это никогда не надоедает. Винтомоторные всплывают, чуть покачиваясь 
и воздухе, как на воде. Реактивные пронизывают небо, как пуля. Мой друг Роман, 
самолетный конструктор, как-то пошутил, что. если меня пустить к самолету, я стану его 
гладить. «Правда, - добавил он, улыбаясь, - предпочтительно авиэтку. Она все-таки женского рода,» «Авиэтка» - теперь так не говорят. Это слово тоже из нашего детства. Так назывались крошечные, иногда самодельные самолетики с моторами в пятьдесят, сорок или даже меньше лошадиных сил. Я помню описание «Летучей блохи» с двадцатисильным мотором.
     - А ты что, самолеты не любишь?
     Роман смолчал. «Некий джентльмен. - процитировал он «английский» анекдот - некий джентльмен, придя не вовремя домой, обнаружил у своей жены любовника. От 
неожиданности он выронил изо рта сигару: 
     - Сэр. - вскричал он изумленно. - дорогой сэр! Ну хорошо, я обязан это делать, но вам-то зачем?» 
     Так что, любовь к самолетам у нас разная, - сказал он. Между прочим, его дочка эту 
повесть не читала. Подаренный экземпляр мама ухитрилась так спрятать, что никак не может найти. Я предложил еще один, однако, мама пообещала найти первый. Не найдет, я уже 
понял. Не из-за анекдота ли? А? Теперь она солидная. А когда-то над ней хотели злобно подшутить и пригласили на вечеринку в откровенно антисемитскую компанию. Первое, что увидела она в комнате - картинку, висящую на стене. Работа, видимо, хозяина или кого-то 
из его друзей. Изображен был Пушкин, сидящий на «онегинской» скамье, а перед ним 
уродливый, согнутый поклоном, еврей в ермолке и с пейсами. Пушкин тыкал в еврея палкой. 
Она с минуту постояла, вглядываясь, медленно подошла поближе, так же, не торопясь, 
вынула из сумочки толстый чертежный карандаш с золотой надписью «kohinor» на толстом 
боку и написала под рисунком, красивым плакатным шрифтом:
                                      «Его почтенный предок эфиоп,
                                      Но предок мой его царицу ... да!».
     ... все-таки обойдясь эвфемизмом, потому как девушка была интеллигентная, даром что выросла в бандитском районе у самого Нечеткого базара. Спрятала карандаш обратно в 
сумочку и так же. не торопясь, вышла..
     А про любовь к авиации - это он теперь. Пацанами, завидев синюю гимнастерку летчика, 
мы вместе бежали следом, то заглядывая летчику в лицо, то отставая. Хотя друзьями 
в детстве не были: так - соседи по дому. Между прочим, в начале воины летчиков срочно переодели в хаки: немцы, заходя на штурмовку наших аэродромов, гонялись за каждой синей гимнастеркой отдельно, не жалея патронов и бомб. Мальчишки этого не предвидели и высшее
авиационное командование тоже. И пока вместе с нами восхищенно смотрело на проходящих вразвалку «сталинских соколов».
     Ходить вразвалку было модно в авиации. Так ходил самый знаменитый из летающих 
людей Валерий Павлович Чкалов. Не было у нас более любимого имени и не было у меня знакомого пацана, который не хранил бы дома чкаловскую фотографию. Хотя бы маленькую.
     У меня она есть и теперь. И теперь, как в детстве, это лицо меня удивляет. Герой похож 
на героя - хоть сейчас на плакат. Мужественное лицо и доброе. Не знаю, был ли он таким в жизни, а на портрете такой. Хотя, почему не знаю? Свое мужество он доказал всей жизнью, 
а доброту смертью. Где-то я читал, что самолет можно было посадить на  замерзшую Яузу, 
но по льду бегали дети и Чкалов отвернул в берег, в землю, в смерть. Может быть. это 
легенда? В нашей перевранной истории легендой можем оказаться даже мы сами. И все-таки, когда смотришь на фотографию, хочется верить, что это прятала. Что не только мальчишки любили Чкалова. Что и он любил мальчишек.
     Муська все-таки прав: портрет многое говорит о человеке. Но всегда ли говорит правду?
     Не играли мы в Леваневского. На большом четырехмоторном самолете пытался он 
перелететь, как Чкалов и Громов, через полюс в Америку, но не долетел. Пропал без вести. Подвиг ему не удался и играть в него не стоило. И еще нас принимали в пионеры. Мы стояли 
на школьном плацу уже не парами, как первоклашки, а в настоящем строю, пусть пока и не военном, но похожем. Стояли, одетые в одинаковую пионерскую Форму: белый верх /рубашка или блузка/, черный низ /штанишки или юбочка/. И звали нас Витя. Жора. Наташа. Игорь. 
Юра. Таня. Коля, Женя. Глеб. И не понять было. кто из нас русский, кто украинец, а кто еврей. Наши сердца бились счастливо и гулко. Каждый выходил из строя - не просто выходил, 
а печатая шаг, четко поворачивался, как красноармеец и «приставив ногу», замирал «смирно» 
под пионерским знаменем.
     - Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю...
     Когда слова торжественного обещания по очереди произнесли все. раздалась команда вожатого: «На знамя равняйсь!»
     Сухо забили барабаны.
     - Пионеры, к борьбе за дело Ленина - Сталина будьте готовы!
     И мы, заглушая барабанный бой, четко и раздельно, все. как один ответили:
     - Всегда готовы!!!
     А потом началась война…
     - А потом началась война.
     Я видел много фильмов о войне и в большинстве она начиналась одинаково - взрывом.
Теперь я знаю, что такие кадры даже не снимают, а перепечатывают и это называется «контратип».
     На самом деле, конечно, война для каждого начиналась по-своему. Для меня с тети Фани. Которая никакой тетей мне не была. а была просто соседкой по двору. По нашему огромному двору с таинственными закоулками.
     Теперь-то я знаю, какой он на самом деле - маленький дворик на углу Хоревой улицы с проходным, на Межигорскую, парадным. В парадном жил фотограф Маковский и мы 
находили иногда стеклянные фотопластинки с негативным изображением. Негативы 
попадались только надколотые: исправные Маковский не выбрасывал. Однажды я был у него 
в квартире и видел длинные стеллажи с огромным количеством пластинок, поставленных на ребро в пропиленные специально канальчики. Это были жители Подола, снятые им за целую жизнь и весь этот мир исчез в одночасье, когда, соседи грабили квартиру фотографа, ушедшего 
в Бабий яр. Пластинки выбросили на пол, а стеллажи разбили на доски и волокли по битому стеклу. Со скрипом.
     Рядом с парадным в был ход в подвал, заваленный мусором, а посередине двора стояло двухэтажное строение. Оно почему-то называлось «чердак» - все вместе: от фундамента до 
крыши. Оба этажа занимали сараи. Наш был на первом ярусе и мне до сих пор непонятно, как, 
по крутой и узкой лестнице и такой же узкой галерее, владельцы верхних сараев ухитрялись 
летом туда класть, а зимой сносить вниз тяжелые плахи дров и ведра с углем.
     - Непонятно как, идиот? Объясняю для неизлечимо слабоумных: с трудом! - ответил на 
мой, в общем-то риторический вопрос, друг Роман, бывший товарищ по играм в летчиков, а теперь партнер по преферансу. – С большим трудом!
     Для детей чердак был центром дворового существования. Его кругом обегали играя в 
прятки - мы говорили «в жмурки» - он служил штабом нашей «армии» на войне с соседним двором, бывал кораблем с палубой и капитанским мостиком, или укрытием от дождя, если 
дождь заставал соседей во дворе за неоконченным разговором. В этом дворе, населенном чрезвычайно густо, люди рождались, вырастали, приводили мужей или жен, старели и за десятилетия так привыкали друг к другу, что были похожи на родственников. Иные, как полагается родственникам, друг друга терпеть не могли. Дети звали соседей «тетя Маруся» 
или «дядя Арон». Так привыкли.
     И война для меня началась с нашей соседки, тети Фани. В то воскресенье мы с мамой, собирались к знакомым, жившим, по летнему вымени, на даче. И вдруг услышали вой 
сирены. Учебные тревоги бывали нередко и жителям полагалось при этом спускаться в бомбоубежище. Убежища оборудовались во дворах, где были подвалы. Наш подвал был 
сырой и огромный, со сводчатым потолком, обложенный по стенам нестандартно большими кирпичами, кое-где неровно выступавшими. Из него вытащили мусор, протянули 
электрический провод и в центре повесили слабую лампочку. Под лампочкой стояли голый досчатый стол со щелями в столешнице, скользкой от сырости, и три венских стула. Предполагалось, что здесь разместится управдом и другие руководящие лица, чтобы и во 
время тревоги, как обычно, руководить. Еще были в подвале садовые скамьи, такие же 
влажные. Садиться на них никто не хотел, только поглядывали косо. если учебная тревога затягивалась и, почему-то шепотом, повторяли друг другу непонятное слово «ишиас». Может 
быть из-за шепота, мне это слово долго казалось неприличным. Дальние углы пропадали 
темноте и было там еще холоднее. Наш подвал я вспомнил через несколько лет, встретив описание ада в романе Томаса Манна «Доктор Фаустус». Добровольно в бомбоубежище 
никто

не спускался, но иногда во время тревоги квартиры обходили активисты и угрожали. 
Не бомбами, конечно, а соответствующим административным взысканием. Таким могла 
быть «проработка» в домоуправлении, а даже и письмо на место работы.. Сами активист 
в подвал не ходили: считалось, что они отвечают за предотвращение паники и для того 
должны, рискуя жизнью, оставаться наверху. В самом опасном месте. Руководство за столом 
тоже не видели мы ни разу. Обсуждать эти факты не полагалось и лучше было послушно спуститься в убежище.
     Но двадцать второго июня ни в одну квартиру никто не пришел. У нас не работал радиоприемник и некому было сдать его и ремонт: отец уехал и командировку. И когда 
заревела сирена, мама послала меня к тете Фане. Узнать, что говорят о тревоге. надолго ли 
она. Потому что хотя тревога и учебная, выходить на улицу нельзя: учебные санитары .вберут 
и учебный госпиталь и пропал настоящий выходной день.
     Тетя Фаня стояла посередине комнаты и смотрела в окно. Вопросы она не слышала и пришлось повторить громче.
     - Витя, ты с ума сошел. Учебная? Война, Витя. Война с Германией!
     Это было захватывающе интересно. Не на Дальнем Востоке, не в Испании, а у нас здесь настоящая война с фашистами. Вот здорово!
     Я не был идиотом. Известны случаи, когда взрослые люди встречали первый день войны приблизительно так же.
     Отец вернулся двадцать третьего и сразу пошел в свою часть. Он был приписан к 
игранным, будто и ненастоящим войскам ПВО - противовоздушной обороны. До войны его. время от времени, призывали на учебные сборы и он проводил там вечер после работы, 
а иногда и несколько вечеров, возвращаясь с противогазом на боку. Знакомые сочувствовали: 
«Все люди, как люди, а Давид обязан таскаться на эти дурацкие сборы, вместо того, чтобы 
сидеть дома с женой и ребенком». Теперь, ожидая призыва в армию, многие завидовали 
отцу: войска ПВО создавались не для боя. их бойцы должны были сидеть на пожарных 
вышках, церковных колокольнях и других высоких строениях, чтобы, первыми увидеть 
вражеские бомбардировщики и сообщить о них в штаб по телефону. Все-таки это не передовая 
и не атака в штыки! Пока бомбардировщики долетят, можно успеть в бомбоубежище.
     Огец в тот же день вернулся домой, по-прежнему в костюме, но с противогазом, 
повешенным. как он всегда носил, не по форме через плечо, а на одну сторону, как теперь, 
через много лет, носят спортивные сумки с яркими эмблемами. В их части обмундирования 
еще нет. его получат завтра или послезавтра, мест в казарме тоже не хватает и он пока будет приходить домой, хоть и не каждый день, а только в дни свободные от дежурства на 
колокольне, в начале нашей улицы. Получение формы все откладывалось, их переодели 
уже после нашей эвакуации. Настоящим военным я папу так и не увидел, чем был здорово огорчен. Вообще, это была странная служба: никто не знал есть ли человек в казарме или 
его нет. явился ли он вообще в часть или просто исчез неведомо куда.
     Уезжали мы не с вокзала, а с какого-то дальнего запасного пути, вероятно давно 
заброшенного, потому что рельсы были в пятнах ржавчины. Вагоны в поезде, который 
назывался по-военному «эшелон», были пассажирские - взрослые говорили «классные», а попросту обыкновенные жесткие вагоны. Это была большая удача: многие ехали в теплушках, 
на баржах по Днепру - как и на чем попало. Кто куда сумел устроиться. 
     Кроме единственной нитки рельсов и состава на них вокруг ничего не было: ни путей, ни вагонов, ни каких-нибудь построек. Паровоза тоже не было и никто не знал. когда он придет. 
Это тревожило взрослых и тревога передавалась нам. Так я и запомнил на всю жизнь: ночь, одинокий состав посреди широкого поля, тяжелые низкие звезды и группы людей, большей частью стоящих неподвижно. Провожающие и мы. эвакуированные. Это слово 
применительно в себе я тогда услышал впервые.
     И еще я запомнил: в речи моих родителей вдруг появился еврейский акцент. У нас дома обычно говорили по-русски. Без еврейской напевности и без мягкого «г». похожего на «х», 
как произносят этот звук многие жители Украины. Если я приносил с улицы напевную интонацию или какое-нибудь «тудой-сюдой», мне строго внушали, что культурный человек должен говорить правильно. По-русски ли, по-украински или по-еврейски. А тут вдруг сами заговорили с акцентом. Это меня поразило настолько, что я и теперь, кажется, слышу весь разговор.
     - Давид. - говорила мама и у нее получалось протяжно, - Дави-ид... Ну не говори 
глупостей. Едем с нами! В твоей дурацкой части никто даже не заметит. У вас же нет 
никакого порядка и правая рука не знает, что делает левая. Кому нужна такая армия, подумай, 
ну с кем вы можете воевать? Здесь произойдет что-нибудь ужасное. Едем! Посмотри, ваши спокойно уезжают. Пускай тебя призовут не в этот сумасшедший дом. А может быть, такому специалисту дадут бронь?
     Отец действительно был хорошим полиграфистом. Об этом говорили его ученики после войны. Почти никто из них на фронте не был.. Но он только покачал головой.
     - Чтобы моему сыну сказали, что я трус? Да не бойся беспорядка, война - всегда 
беспорядок. Скоро все наладим. Немцев сюда не пустим и вы вернетесь месяца через три. 
Зачем сидеть под бомбами? Только и всего.
     Вряд ли сам он верил в то, что говорил. Шло отступление сорок первого года, больше 
похожее на бегство. Конечно, по радио сообщали об «отходе на заранее подготовленные позиции», но папа воевал в гражданскую и разбирался в обстановке. Хотя всего предвидеть, конечно, не мог. Пока не сдали Киев, мы получали письма. «Не волнуйтесь, живем вполне спокойно. Я все также торчу на месте главного колокола. Опасности никакой». Потом письма прекратились. Мы ждали год за годом. Только после войны до нас дошли какие-то смутные 
слухи. Мама была права: ужасное произошло. О «странных войсках» при отступлении просто забыли, и они, не получив приказа отступать, попали в окружение под самым городом. 
Проверить я не мог: хотя в сорок первом окружение было делом обычным, в него попадали батальоны, полки и даже целиком дивизии, позже об этом вспоминать не любили и свидетельства своей бездарности постарались упрятать. Соседи рассказали, что. когда 
немцы давно уже взяли город и повсюду висели приказы о регистрации евреев, отец в грязном обмундировании - выдали в конце концов! Без него было бы лучше - пришел домой, в нашу квартиру, переоделся и стал уходить, но во дворе его увидела соседка, бывшая дворничиха и закричала «Люди добрі! Дивиться, он іде жид, я його впізнала, це жид, люди добрі, держіть 
жида, бо він втече. держіть жида, люди добрі». Кто-то затопал, сначала пошел, затем побежал. Выглядывать соседи боялись. Позже, когда посмотрели, во дворе уже никого не было - ни отца. ни тех. кто бежал за ним. ни дворничихи, которая кричала. Мы это узнали уже после 
возвращения Мама получила справку, что ее муж, а мой отец «среди убитых, раненных и пропавших без вести не числится...» Странная справка. Может потому, что были это 
«странные войска»? Никогда и нигде, ни в одной книге о войне я не встречал о них 
какого-либо упоминания. Будто их и не было. «Среди убитых, раненных и пропавших без 
вести не числятся...» Впрочем, пенсию мне все-таки дали.
     А сука эта по-прежнему жила в нашем дворе. Никто не хотел быть свидетелем. Никто 
ничего не видел.. Голос? Что ж. голос можно и перепутать. Так и жила. пока не издохла своей смертью.
     Через несколько лет я буду сидеть в своем локаторе, всматриваясь в экраны. По левому, 
он поменьше, будет бежать горизонтальная развертка из которой, как всплеск, вдруг 
разрастется импульс - самолет, летящий в сотне километров от меня, а на другом, правом 
экране, побольше, развертка двинется по радиусу. Один конец ее в центре, другой обегает окружность, вычерчивая на поле маленькую дужку - тот же самолет. Будет мирное время, но 
жить мы будем в казарме, все обмундированы и на аэродроме будут стоять истребители, 
и пилоты в кабинах готовы немедленно взлететь, если на мой запрос по радио, самолет не ответит условным кодом «я свой». А на другой позиции зенитчики у пушек, готовые принять 
от меня данные цели. Как отец, я буду служить в ПВО, но не полезу на колокольню и это 
будут уже не «странные», а просто войска и, хоть я сам по себе никого не могу уничтожить, 
первая задача врага будет уничтожить меня, потому что без локатора армия слепа. Правда, ответчики, недавно установленные, ответить пока не смогут, да и врага близко не будет, 
и вся наша грозная сила будет сплошной декорацией.
     Но до всего этого было пока далеко. Паровоз в конце концов все-таки пришел и наш 
эшелон двинулся, и десять дней тащился, меняя направление и станцию назначения на 
каждом железнодорожном узле. Мы понятия не имели куда едем и когда приедем тоже не 
знали, хотя бы и приблизительно. Нас бомбили и однажды мы попали под обстрел. Мама повалила меня на пол. Я слышал рев самолета все более громкий - он становился 
невыносимым, потому что самолет летел над самым поездом и раздавалось еще более 
громкое «тра-та-та-та-та-та…» - это строчил по нам пулемет. В соседнем купе ехала женщина 
с дочкой. Дочке было лет семнадцать и я думал, что. будь я таким взрослым, ехал бы не в тыл, 
а на фронт. Мать ее толкала в наше отделение и кричала: «Иди туда. здесь тебя убьют, а там 
не убьют!» Дочь в страхе упиралась и не отходила от матери. Но ее не убили, да и вообще во 
всем эшелоне ни в кого не попали. Как это случилось - ведь самолет летал вдоль поезда туда 
и обратно, я не знаю. но ясно. что нам сказочно повезло. Мы продолжали ехать, по-прежнему 
не зная куда и даже приехав, ничего не знали, пока не приказали нам выгружаться ночью в поселке имени Шмидта, бывшем Запанском, на окраине города Куйбышева, который раньше называло Самарой.. Выгружали нас. как и отправили ночью, на дальнем, заброшенном пути. 
Но здесь был глубокий тыл.
     В поселке уже получали похоронные. Раздавались женские крики. За упокой пили 
денатурат, от него иногда слепли. Тосты переходили в крики, потом в протяжные песни, 
похожие на вой. Утром шли на работу по глине, изрытой косыми дождями, шли вяло, не защищаясь от дождевых струй. Глина была размоченная и склизкая, ноги на ней разъезжались. Вокруг города с небывалой быстротой строили новые заводы, на старых работали круглые 
сутки. Смена продолжалась столько часов, сколько было нужно. Сколько требовал фронт.
     - Мама. что такое «жиды»?
     На десятом году все интересно. Это было новое слово, следующее после «эвакуация», «мобилизация», «позиция». Мама отмолчалась, но скоро я пошел в школу, единственную в поселке. И в первый же день девочка, с которой меня посадили за парту, сказала:
     - Убери свою книгу, Абрам.
     Я сказал, что зовут меня Виктор, но в ответ услышал презрительное: «Все вы абрамы, 
убери книгу, жиденок!» Это вмешался длинный парень с задней парты. И ударил меня по 
голове металлической ручкой. Я не успел понять в чем дело а в меня уже летели мелкий, 
но больно бьющий мусор: жеванная бумага, мелкие камешки и еще что-то. У каждого была резинка, прикрепленная к большому и указательному пальцам вместо рогатки,
металлическая трубка для плевков или, на худой конец, мелкие камешки. Я растерялся.
     Учительница повернулась на шум и пообещала строго наказать меня. «Пока не привезли эвакуированных, был в классе порядок», - сказала она.
     Я шел домой. День уже кончался, улица стала серой. Оглянувшись, я увидел, что за мной 
идут одноклассники, глядя в мою сторону. Я замедлил шаг, чтобы поравняться с ними. Ссора забывается быстро, пока не знаешь, что такое «жид». Но и они тоже замедлили шаг. Почуяв недоброе, я пошел быстрее - они тоже. Один уже догонял меня и заторопился, но он побежал. 
За ним другой. Третий. Меня обгоняли. На шею шлепнулся ком жидкой грязи, потекло за воротник. Я оглянулся и еще один ком попал в лицо. Грязь летела с трех сторон, почти весь 
класс атаковал меня, окружив дугой. С четвертой стороны были ворота депо и перед ними 
лужа большая, как грязный пруд. Меня теснили к воротам. Выхода не было. я в пальто и 
ботинках ступил в лужу.
     - Купайся. Абрам, купайся! - кричали мне. - Крестись, жиденок!
     Какой-то мужик поймал за ворот одного из моих мучителей.
     - Вы чего тут затеяли, вышкребок?
     - Ой. дяденька, жиденка крестим!
     - А-а... - и пошел дальше.
     Спас меня дождь. Все разбежались и я мог. наконец, вылезть из лужи. Дома не стал рассказывать в чем дело, да и некому было жаловаться: мать ждала писем, их не было и по 
ночам она плакала. Еще год мы жили в поселке и я продолжал учиться в той же школе. 
Случалось - одноклассники списывали у меня решение задачи или примера, но никто никогда 
не обращался с посторонним делом или вопросами, как это было в моем старом классе, в 
Киеве. Я тоже ни с кем не заговаривал.
     - За нас воюем. - сказал мне однажды Генка Шевырев и глянул с ненавистью. У него только что мобилизовали отца. - Немцы вас, жидов, убивают, а мы из-за вас воюем. Если б не жиды, никакой войны бы не было.
     - Мы тоже воюем. Мой пана воюет. И писем нет.
     - Вою-юет! - протянул Генка. - Воюет! Как же! На складе сидит. Все жиды трусы, все сидят 
в магазинах и на складах. А русские за них воюют. Русские, как кремень! Мы самые храбрые! - закончил он гордо.
     «Чтобы моему сыну сказали, что я трус?!» Вот и сказали.
     - Мой отец воюет! - крикнул я. -И мы не трусы!
     - Ти-их-хо! - Генка пятерней провел но моему лицу, больно защемив нос. Я размахнулся и ударил но Генка, отскочив, свистнул в два пальца и несколько человек бросились на меня. 
Через секунду из носа у меня текла кровь, а под глазом набухал синяк. Меня продолжали бить, толкая и перекидывая от одного к другому, и я уже не думал о сопротивлении, только 
прикрывал лицо. Повалив на землю, меня еще пинали в бока, потом ушли. Им просто надоело.
     Я брел домой, плача и утираясь грязными руками. Больше меня не били, а, как будто, просто 
не замечали. Я тоже ни с кем не заговаривал. Учительница сказала маме, что я нелюдим и заносчив, мама была огорчена. Через год мы из поселка переехали и город и я стал учиться 
в городской школе.
     - Ты кто? - спросил новый одноклассник.
     - Украинец.
     «Так в первый и последний раз в жизни я скрыл свое еврейство. Заранее решил так 
отвечать, чтобы не получилось, как к поселке. Можно было назваться русским, но я не хотел. Украина, где я прожил десять лет, не зная, что такое «жиды», казалась роднее. Об отце я узнал потом, через три года. И тех нор всегда говорю - еврей.
     - Украинец, - сказал я.
     - Хохол?
     - Ну, хохол. Тебе что?
     - Хохлы хи-итрые... Что, драпанул от Гитлера?
     - От тебя драпать не буду.
     Я трусил: возле него стояли местные ребята. Но держаться надо было нахально. Почувствуй они мой страх - тут же набросятся.
     - Поборемся? - сказал он.
     Это уже обходной маневр. Борьба не драка, борьба - просто так. для выяснения сил. 
примерка, можно сказать, почти спорт. И мы тут же и школьном коридоре стали в известную любому пацану позицию борьбы - «французской», как она тогда называлась, а потом стала «греко-римской», а еще позже «классической». Меняли названия, борясь не столько между 
собой, сколько с «растленным влиянием Запада». Но это позже, а тогда мы стали в исходную позицию французской борьбы, нас обступили «судьи», тут же стоял весь класс, но никто не вмешивался. Я боялся с противником один на один. Свалить его не мог, но и сам устоял до 
конца перемены. Потом я узнал, что это был самый сильный парень в нашем классе.
     - Ничего, здоров. - сказал он. - Тебя как звать?
     - Витька.
     - Ничего, здоров. - сказал он еще раз и похлопал меня по плечу. Мы пошли на урок.
     В «том классе я проучился до возвращения в Киев. Два года. Драк не было. То есть, не то, чтобы совсем не было, такого классы, совсем без драк, наверное и не существует, но здесь 
дрались в пределах обычной «стукалки». «Стукнемся после пятого! Ладно, стукнемся». И за школой во дворе, после пятого урока «стукались» один на один, соблюдая все правила: ниже пояса не бить, лежачего тоже не бить, драться только руками. Это уже было для меня 
забавой.
     Мы вернулись в Киев четвертого мая тысяча девятьсот сорок четвертого года, а в ночь на пятое была последняя тревога. Немецкие бомбардировщики рвались к Дарнице. которую мы проехали накануне. Поезд еще шел по понтонному мосту. Никто не уходил в убежище и я тоже стоял в темной комнате, возле открытого настежь окна: свет погасили, чтобы можно было поднять маскировочную штору. В комнате было насколько пожилых мужчин и женщин, смотревших в ночное небо. где вспыхивали отсветы разрывов. Все впервые видели, если не войну, то ее непосредственное отражение.
     Наш класс еще растаскивал камни, которыми был завален взорванный Крешатик и видели 
мы шествие пленных немцев.
     А потом на площади, где до войны стояло здание бывшей городской Думы и которая 
когда-то называлась «Думская площадь», а потом «площадь Калинина», а еще позже 
«Октябрьской революции», а в прошлом веке была «Крещатицкой», а до того, как я слышал, «Козьим болотом»… Теперь она «Майдан незалежності»... на этой площади вешали немцев - военных преступников. Преступники, уже с петлями на шеях, стояли под виселицей 
в кузовах грузовиков. После зачтения приговора грузовики поехали, а немцы повиснув, стали болтаться и дергаться. Наконец последний повис неподвижно, потом сняли оцепление. 
Пацаны бросились к трупам и некоторые пробовали, вцепившись в них, раскачиваться. 
Пацанов разогнали. Это было мое последнее воспоминание, связанное с войной, не считая инвалидов на улицах. Киев послевоенных лет трудно представить без них. Инвалидов было множество - безногие, безрукие кучковались они и переговаривались, непрерывно дыми махоркой. На базарах, особенно на Евбазе что-то покупали, продавали, тасовали карты: «дала-взяла», «дала-взяла», «дала-взяла». Были конечно инвалиды и на заводах, и в университетских аудиториях, но те были не так заметны. Особенно хорошо я помню одного, одетого в старую морскую форму. У него тряслись руки, всегда оголенные до локтей. Он пел 
на улицах и аккомпанировал ему гармонист в такой же изношенной форме, но сухопутной. 
Песни были на популярные в те годы мотивы «Темная ночь» или «На позицию
девушка провожала бойца...», но слова другие, неизвестно кем сочиненные, с плохими 
рифмами и не всегда укладывались в размер. Чаше всего варьировался сюжет, но которому 
жена в тылу получает письмо из госпиталя. Пишет муж. лежащий с оторванной рукой /или 
ногой, или рукой и ногой - зависело от варианта/ и ожидающий приезда любимой жены, 
которая заберет его домой и будет преданно ухаживать. До сих пор помню отдельные 
строчки: «...оторвало мне ноженьку и разбило лицо...». И еще: «Дорогая жена, я калека...». 
Даже голос помню, их выводивший, голос матроса - так мы называли того инвалида - 
высокий голос и сиплый, без всякой протяжности. Матрос пел, запрокинув голову, рука, 
трясясь, поддерживала подбородок, а другая опиралась на палку и тоже тряслась. 
Злодейка-жена отказывалась приехать и отвечала раненному, что жить с ним больше не будет, пусть устраивается сам, а благодарная Родина, дескать, не оставит заботой своего защитника. 
Она же. бывшая супруга, просит ее больше не беспокоить. А потом приезжал в отпуск муж /во время войны в нашей армии иначе, чем по тяжелому ранению отпусков не давали, но этот 
факт не тревожил ни певца, ни слушателей/ приезжал муж, разумеется, совершенно здоровый 
с руками, с ногами и с огромным количеством орденов. Оказывается, он просто испытывал негодяйку и теперь презрительно шел мимо изменницы, даже не глядя в ее сторону. И она страдала, видя такого героя.
     Ходили разные слухи: одни говорили, будто матрос никакой не матрос и не инвалид, и 
никогда не был контужен, а руки у него дрожат от пьянства. Другим было точно известно 
когда и где его контузило, и более того: история, про которую он поет, его собственная 
история, разумеется, кроме счастливого конца, потому что навсегда остался инвалидом. 
И будто бы все свои песни он сам сочинил. Ничего достоверного я об этом не знаю, но 
помню, как плакали женщины и мрачно курили мужики, слушая нехитрые песни, помню 
сиплый, высокий голос, прерывающийся посередине снова, чтобы набрать дыхание и 
трясущуюся руку на задранном подбородке. В конце концов матрос куда-то исчез с киевских 
улиц. Вообще явных инвалидов становилось все меньше: то ли сделали им хорошие, не бросающиеся в глаза, протезы, то ли, как передавали глухо, осторожно оглядываясь, 
«благодарная Родина» согнала их за высокие заборы в специальные учреждения, чтоб не хулиганили «качая права» и не напоминали своим видом о тяготах недавней войны, а тихо вымирали под гром победных маршей и лозунг «Никто не забыт, ничто не забыто». К тому времени. когда я закончил школу, улицы, с которых давно убрали развалины, приобрели 
обычный вид. Только вдруг меж двух домов посередине квартала наткнешься на просвет, которому здесь никак не место. Но посажены кустики, растет трава и дети играют, уже послевоенные. Мир.
     В этом мире ничего не произошло. То есть, конечно, была война. Но до нее были другие войны. Хотя бы гражданская, турецкая или. скажем, походы двурогого Искандера - 
Александра Македонского. У меня погиб отец. Три года назад? Триста? Три тысячи? Другие 
отцы вернулись. Третьи стали отцами. Все в мире уравновесилось, все в нем течет. Течет, 
будто действительно ничего не случилось. Или случилось невероятно давно. Величественное равнодушие истории не абстракция, оно касается каждого и всегда. Меня поразило это 
открытие то ли сделанное мною для себя. то ли кем-то подсказанное. Но шок постепенно проходил и я жил. все меньше ощущая потери.
     Пришло время осуществить детскую мечту. Как ни странно, я не изменил ей. Только 
вместо «самолета» из старого дивана и ломанных табуреток, появились модели, построенные 
в кружке Дома пионеров, книга Ассена Джорданова «Ваши крылья», изданная по-русски до войны. «Как и почему летает самолет» Водяного и разные другие на ту же тему. Закончив 
школу, я, ни минуты не сомневаясь, подал документы в авиационное училище летчиков. Это 
было началом: я слышал, что для тех, кто уже закончил училище и имеет собственный налет, открылась ШЛИ - школа летчиков-испытателей. Это была высшая цель. Элита авиации. Летчик-испытатель. Лучший из лучших. Но пока - училище.
     Авиация начинается с медицинской комиссии. Больше всего волнений бывает именно 
здесь. Считалось, что хорошо пройдя медкомиссию, ты - почти пилот. Потом уж я понял, что даже штангисту кроме здоровья нужны еще некоторые качества, а тогда думал, что все 
начинается и заканчивается в этих белых кабинетах. Один за другим выходили растерянные 
и каждый раз было ясно: с этим - все. Он поедет домой и в небо поднимется только 
пассажиром. Не всем дано. что поделаешь! Но проходившие в каждый следующий кабинет, чувствовали себя все увереннее.
     Меня осматривали, выслушивали, выстукивали, сгибали и вертели в кресле сто раз. И сто 
раз повторили: годен. Когда все закончилось, председатель комиссии, немолодой еврей в 
золотом пенсне и с бородкой клинышком, посмотрел в мою карточку, хлопнул по плечу 
и сказал:
     - С таким здоровьем не только на самолете, и на снаряде летать можно. - В голосе мне послышалась грусть. Почему? Это я понял позже. Летать на снаряде я был готов, но только 
в свободное время. Главное, конечно, самолет. С крыльями - мы уже говорили 
«с плоскостями», как настоящие авиационные люди. С мотором и штурвалом. Чтобы его 
качали воздушные потоки и я легкими движениями выравнивал, аккуратно подводя 
к посадочной полосе. Выводил на глиссаду и плавно «выбирал ручку» именно там, где это 
надо делать. Без «козлов» и «капота». На три точки.
     Экзаменов по общеобразовательным предметам я не боялся, считая, что необходимые предметы знаю на «пять». И. как показали отметки, не ошибся. У меня был. как теперь это называется, «высший балл». Тогда так не говорили, термин появился позже. Оказывается, из «проклятого прошлого». Из царских учебных заведении, куда нас, евреев, принимали строго 
по норме. Не более! Но царское время давно кончилось, все пятерки были получены, мне 
оставалось только надеть курсантскую форму. Я даже не был счастлив, просто спокоен. Все осталось позади.

>