/ Александр Селисский

ДОСТОЙНО ПРОЖИТАЯ ЖИЗНЬ 
или 
КАПИТАН РАЗБИТОГО КОРЫТА

(продолжение I I)

     После войны хотел он поступить на филологический факультет, но почему-то стал инженером-строителем. И прекрасным строителем, говорят. Одинаково хорошо знает производство и проектную работу. Но кульмана не любит. Смеется: «когда не используешь 
ноги, неумеренно растет зад.» Главный технолог треста, ездит с объекта на объект. Ничего,
зад худощавый. Но широкий. Плечи тоже широкие, пятьдесят второй размер. Славка дает 
читать книги, вызывая усмешки настоящих библиофилов. Вообще, на шестом десятке он 
сохранил что-то из юности… Чуть наклонись вперед, будто обволакивая даму «особым», журчащим голосом, один за другим читает японские танка и не кажется смешным ей, 
а самое главное - себе. Танка, танка, танка. Бабы медленно тают и, по слухам, редко 
отказывают. Хотя он гордо подчеркивает, что ни разу в жизни не гладил брюк и не 
осквернил себя галстуком. И, по моим наблюдениям. это сущая правда. Зато Славка рыцарь 
и рыцарски служит дамам. Правда, многим сразу.
     Постоянно, у него три любовницы. Одна «домашняя» хотя, в его квартире не живет, этого 
он не допустит. Но часто бывает и со всеми друзьями хорошо знакома. Храня свою независимость. Он, будто бы, даже запрещает ей заниматься хозяйством, хотя и тут может 
врать. Другая в городе и в пятницу Славка исчезает у нее. Как сегодня. До утра воскресенья. 
Вот я квартирой и пользуюсь. И не только я: в специальном отделении шкафа лежат свертки 
с постельным бельем и в каждом лист бумаги с именем «пользователя». Когда это 
обнаружила Катя, я смутился. А она веселилась, будто так и надо. Третья Славкина 
любовница обычно существует в Москве, для отпусков и двух-трех, за год прогулок в 
столицу. Однажды в Москве я его случайно встретил. Он был один, но постарался от меня отделаться. Меняются любовницы редко, связи продолжаются годами, иногда 
десятилетиями. Конечно, мелькают и «проходящие тени». «Я ловил и ловил уходящие тени. уходящие тени уходящего дня./ Я на башню всходил и скрипели ступени,/ И скрипели 
ступени / Под ногой у меня...» Это Бальмонт. Славка произносит пижонски «Бальмонт» с ударением на «о». Как называл себя сам поэт. И бабы умирают. Конечно, все они обо всем догадываются. Но Славка умеет убедить каждую, что ей отдано лучшее. Даже бывшая жена 
не может противиться его обаянию, чего, как известно, вообще-то на свете не бывает. Лет
десять назад он выдал ее замуж, как сам считает, очень удачно: за хорошего человека и
старого друга. Теперь дружит с обоими. Говорит: «Знаешь, она стала гораздо приветливее».
     Я думаю, что именно это - его талант. Не менее редкий, чем талант художника, крупного ученого, знаменитого полководца.
     Славка бывает и другим, это я знаю. Неулыбчивый, жесткий. И глаза усталые. Вместо 
рюмки стакан, по-солдатски. Или вообще ничего. Но это редкий Славка и только с близкими друзьями. И еще иногда он злой. Не разговаривает, а рычит. Преимущественно матом. 
Получил по службе нагоняй и считает - не по делу.
     А может, по-настоящему он и вовсе не такой, каким кажется. Черт его знает. И бабы, 
конечно. Бабы нас всегда знают.
     Ему-то Катя говорит «вы», хотя он ей «тыкает». И она ничего, терпит. Не смотрит 
удивленно. Ему можно. Я ревную и немного злюсь. Она :)то знает и посмеивается: «Может 
ты хотел бы с ним поменяться?» Нет, меняться я не хочу. Но боюсь, как бы он не захотел. 
И не знаю, как поведет себя при этом Катя. Я даже что-то буркнул на эту тему. Она 
показала язык и весело заржала. Но потом стала тереться носом о мою щеку. Перед этим я 
устоять не могу. она знает.
     «Так. Так. Так. Бим-бом?» Сейчас ты придешь. Я выхожу в переднюю. Лифт поехал вниз. Поднимается. Грохнула дверь. Нет, не ты. Еще поехал. Теперь должна быть ты. Открываю входной замок, беру его на защелку. Ухожу в комнату. Стою возле окна. смотрю вниз. на 
улицу. Ты запираешь за собой дверь. Входишь в комнату, отвернувшись к книжным полкам. Что-то рассматриваешь. Отступив, задела меня спиной, оглянулась. Беспредельно удивлена присутствием постороннего… Осмотрела сверху вниз. Потом снизу вверх.
     - А ты кто такой?
     Удивлен и я. Что за беспардонность в чужой квартире? Я тоже осматриваю тебя, будто впервые вижу. И отвечаю:
     - А ты кто такой?
     Именно «такой», а не «такая». Ко мне в комнату залез пацан. Нахальный, пацан! Уперся 
в меня глазом. Покачался, не двигаясь с места. И снова:
     - А ты кто такой? - по-прежнему удивленно, уже чуть заводясь.
     - А ты кто такой?
     Она идет по кругу, не сводя с меня глаз. И уже подозрительно:
     - А ты кто такой?
     А потом сердито, а потом испуганно. Это наша игра в «А ты кто такой?» Все решают интонации вопроса: сколько придумается вариантов. «А ты кто такой?» Темп ускоряется. 
«А ты кто такой?» «А ты кто такой?» Мы постепенно раздеваем друг друга. «А ты кто 
такой?» «А ты кто такой?» Игра может продолжаться долго, а может и быстро 
закончиться - по настроению. Мы будем рассматривать друг друга и, каждый раз менять интонацию удивленно, агрессивно, хитро или ласково спрашивая друг у друга - «А ты...» 
«А ты...». И переходить с места на место. И стаскивать друг с друга одежки…
     - А ты кто такой?
     - А ты...
     А ты... А ты.... А ты... Мы уже в постели. А ты! а ты!! а ты!!! А ты-ы-ы-ы-ы-ы!… 
«Бим-бом? Бим-бом? Бим-бом?» Теперь мы отдыхаем. Мы немножко устали. Я лежу на 
спине, а Катя рядом повернулась набок и обняла мою руку. Прижалась лбом к плечу.
     - Теперь я знаю, кто ты такой...
     - Вспомнила?
     Мы отдыхаем. «Бим-бомУ Бим-бом? Бим-бом? Бим-бом? Бим-бом? Так. Так. Так. Так» 
Четыре часа дня, но у нас уже ночь. Да. Ну и что же, что я старый хрыч и должен бы давно 
стать солидным? Раз Катя хочет играть, значит будем играть. Если захочет на голове ходить - стану на голову. Пока, слава Богу, она этого не требует. Тычется, «бодаясь» в мою бороду. 
В бороду, а не в «бородку», да! И ее требование: никаких пиджаков, галстуков, шляп и прочей солидности. «Не желаю спать с патриархом!» Водолазки, свитера, куртки. Вязанная шапочка. Хорошо, солнце мое. Хочешь - футболку надену? Стану бегать по улицам. Трусцой. Смеются? Плевать.
     Когда темнело. Катя зажигала свечу. «Люблю видеть, что со мной делают». От этих 
заявлений меня все-таки передергивало. В наше время так не говорили.
     - Развратная ты девка. Катька.
     - Грубиян. Целуй созвездие.
     Целую созвездие Стрельца. Потом целую губы крепко, долго. Катя начинает задыхаться 
и чуть прогибается. Нет, к этому я еще не готов. Повторяю: «Развратная ты девка». Не 
всерьез, конечно Она всерьез и не принимает. Обиделась бы. Обижается она совершенно по-детски, до слез. Тогда я выпрашиваю прошение. Иногда она этим пользуется, 
притворяется обиженной, чтобы лишний раз простить. Ей нравится. Ладно, пусть ее. Совсем 
ведь еще девчонка. Я уже откровенно смеюсь: «Развратная ты девка...»
     - Ага... - Устала и лень обижаться.
     Тот разговор был у нас как-то в саду, высоко над Днепром. Неделю мы не могли увидеться 
и как только выпал свободный час, встретились, хотя бы здесь. Отвратительно ходить оглядываясь, чтобы не попасть на глаза знакомым, поэтому мы редко бывали где-нибудь 
вместе. только, если уж становилось вовсе невмоготу.
     В тот раз ходили по саду мимо детей и пенсионеров. Они, наверное, принимали нас за 
отца и взрослую дочь. Катя тогда не обиделась, но и шутки не приняла. Взросло так 
посмотрела и серьезно.
     - Почему «развратная»? Просто я не ханжа. Лучшее, что у нас есть, происходит в постели. Почему я должна этого стесняться? От кого прятаться? От тебя? Тебе неприятно в это время 
меня видеть?
     - Приятно, - сказал я, - Еще как приятно!
     У нас не было общих планов и мы не собирались заводить детей. Воспоминания касались 
того же. Нет, конечно, не только это. Прогулки. Не такие, как в тот раз в саду, хотя и так 
хорошо, а настоящие длинные прогулки по темным вечерним улицам или, еще лучше, поездки 
за город. И даже - наша страшная и прекрасная тайна - две недели в отпуске. И просто ее 
глаза, которые можно поцеловать. Сначала один, потом другой. Но главным, конечно, были 
ночи. Только меня приучили, будто «о некоторых вещах» не говорят. Нельзя. Стыдно. А ей не стыдно. «Потому что, если нам вместе стыдно, так и раздеваться не надо. А надо только приподнимать шляпу: «Бонжур, мамзель!» «Бонжур, месье!» Она смешно показывала, как встречаются двое воспитанных и чинных людей, здороваются и проходят мимо. Каждый 
хочет прикоснуться к другому, но нельзя: неприлично.
     - И каждый раз, когда ты хочешь кого-нибудь коснуться, ты так и делаешь?
     -А я не хочу «кого-нибудь». - сказала Катя, вдруг совсем серьезно. - Только тебя. И не 
всегда могу это сделать. Почему ты так со мной обращаешься?
     - Разве я плохо с тобой обращаюсь?
     - Хорошо, - сказала Катя. - Хорошо, даже просто замечательно. Даже не побил ни разу. Спасибо. Мы сели на скамью. На ней уже сидела молоденькая, не старше Кати, мама 
с пацаном в коляске. Пацан был довольно большой, во всяком случае он садился и вертел головой, оглядываясь по сторонам. Широко улыбался, сверкая аж двумя зубами. Они с 
Катей понравились друг другу и она тоже стала улыбается. Мама отложила книжку и теперь улыбались все трое. как будто понимая друг друга. Пацан был красивый, толстый, ухоженный 
и мама тоже красивая и ухоженная, хоть и не толстая. Но все равно самая красивая была Катя 
и самая веселая тоже она.
     Я сидел чуть подальше на краю скамьи, как всегда на людях не слишком близко к Кате, не слыша из-за этого их разговора и смотрел. Сначала, конечно, смотрел только на Катю, но 
потом стал смотреть и на мальчика, и подумал, что. хоть он и в самом деле симпатичный, а Муська был еще лучше. Но потом Муська вырос и этот тоже вырастет, и с ним тогда хлопот 
не оберешься. Пойдут в школе неприятности - я почему-то был уверен, что будут 
неприятности, хотя с Муськой их почти не было, а кроме того, все время беспокойся: не 
заболел бы, не получил бы двойку, не попал бы в плохую компанию. Сколько моих товарищей кончили тюрьмой? Ну да, время было другое, заниматься нами было некому. Отцы не 
вернулись с войны, матери работали с утра до вечера. Но говорят, в детских колониях и 
теперь не пусто и в тюрьмах тоже. С детьми не бывает все гладко: взять хотя бы Муськину историю с институтом. Да еще эти вечеринки, с их «чистым сексом». А если и Катя, пока я в командировке... с кем-нибудь... в моей постели?! С Муськой они договорятся. Как будто не 
все равно, где! Но мне показалось отвратительным именно это - в моей постели. Глупо. 
А если - с Муськой? Что может ее удержать? Или наоборот, подстегнуть? Черт знает, у них 
все перепуталось. Хотя они думают, что перепутано было у нас и они поставили на место. 
Пока дети маленькие, все хороню. Туг я вспомнил, что когда Муська был маленьким, я мечтал, чтобы поскорее вырос, потому что он болел всякими детскими болезнями и мне было 
страшно. За ним нужно было ухаживать и сидеть ночами, а днем еще и развлекать. Я думал 
о том, как тяжело и неспокойно растить ребенка и не знаю, что выражало мое лицо, когда 
Катя, которая уже держала малыша на руках и что-то поправляла в его одежде, и смеялась, посмотрела на меня и вдруг затихла. Положила малыша в коляску, сгорбилась. Не согнулась - именно сгорбилась, потом встала, отошла на несколько шагов, остановилась и подождала, 
пока я пойду за ней.
     Мы шли рядом, она держалась впереди на два или три шага. Но возле самого выхода там, 
где мы всегда прощались, опять подождала меня и крепко взяла под руку.
     Дальше Катя меня повела. Остановись я теперь, это было бы просто сопротивлением. 
Мы вышли на улицу Кирова, где никогда раньше не рисковали бывать вместе, повернули 
направо и пошли вниз, к Крещатику. Катя все так же плотно держала меня под руку и прижималась бедром. Я чувствовал тепло ее тела и как движется бедро при каждом шаге, 
тоже чувствовал. Она показывала всей улице, что вот, мы идем вместе и не просто идем, 
а принадлежим друг другу, и пусть смотрит кто хочет, ей наплевать.
     Слева, на другой стороне улицы показалось огромное здание с гранитной облицовкой. 
Оно смотрело на нас сотнями окон и глазами часовых у входа. В этом здании работал Катин 
отец и если его окно выходит на улицу /черт его знает, есть ли вообще там окна в другую 
сторону/ если его окно выходит на улицу, он может видеть свою дочь. Со мной. И это вряд 
ли доставит ему удовольствие.
     Мы прошли мимо здания не ускоряя шага и я все время чувствовал Катино бедро, а она 
еще и склонила голову, будто хочет положить ее мне на плечо, только на ходу ей неудобно 
это сделать. Перешли на левую сторону улицы и скоро вышли на площадь к Академии общественных наук, где работала /а может быть работает и теперь, не знаю/ моя бывшая 
жена - во всяком случае, там много знакомых и у меня, и у Муськи. Миновали и это 
здание, и, хотя руки наши, сплетясь, противно взмокли от пота, Катя так же крепко меня 
держала. Я понимал, что сдаю очень важный экзамен и если провалюсь. Кате будет 
совсем плохо.
     Мы не сели в троллейбус, а вышли на Крещатик и прошли его весь. причем Катя и тут 
вела меня но самому солнцепеку, по самому открытому месту, потому что здесь нас вероятнее всего могли увидеть. Я с усилием делал каждый шаг. каждый из нескольких тысяч шагов, 
которые нужно было сделать, гораздо больше, чем, если бы я шел один, потому что нужно 
было приноровиться к Кате. Она тесно прижалась и я ничего не мог изменить. Я должен был
идти непривычно мелкими Катиными шагами столько, сколько она меня будет вести. 
Длинным подземным переходом, так называемой «трубой» мы прошли под площадью, на 
которой я. задолго до Катиного рождения, видел, как вешали осужденных немцев, миновали Прорезную, улицу Ленина и свернули но бульвару Шевченко - и опять не по самому бульвару, 
а сбоку по улице, где больше народа. Поднявшись до Владимирской, свернули в сад, 
напротив университета и прямо перед главным корпусом сели на скамью возле памятника, 
где всегда сидит множество студентов и преподавателей. Я достал платок, вытер лоб и руки.
     Но мой экзамен еще не кончился. Катя усевшись, вытащила какой-то конспект и, читая, 
тоже протянула лапу. Я осторожно вытер пот и с нее.
     - Дай сигарету.
     Я всегда носил для нее болгарские сигареты. Вынул, протянул. Не берет.
     - Прикури.
     Не дожидаясь, пока отдам, сама вытянула сигарету у меня изо рта и стала затягиваться. 
Когда ей нужны были обе руки. слова совала сигарету мне в рот - держать ее губами без 
помощи рук она не умела - и, перелистав конспект, брала обратно. Наконец, спрятала бумаги 
и, не торопясь, поцеловала меня.
     - Ходи осторожно, не попади под машину, - сказала насмешливо. - Ну, до свиданья, - 
встала и пошла к университету, но. пройдя несколько шагов, остановилась и помахала мне 
рукой. Я тоже помахал. Это уже было самое простое.
     Можно было считать, что ничего не случилось. Наверное ей всегда было противно 
скрываться и прятаться. И все же мы скрывались и прятались. И знали, что так надо.
     На самом деле случилось многое. Потому что раньше я не знал. что ей противно. Мог 
не знать. А теперь не мог. И продолжайся все по-старому, всегда помнил бы. что причиняю 
Кате боль. Вечером я долго ворочался в постели. Вдруг, наверное, около часу ночи. раздался телефонный звон. Муськи дома не было. Выругавшись по поводу хамства современной 
молодежи, я решил, что к телефону не подойду. Позвонят и перестанут. Но звонок не 
умолкал. Пришлось надеть тапочки и топать в прихожую.
     - Слушаю? - сказал я строго и недовольно.
     - Ку-ку! - ответил Катин голос и сразу раздались короткие гудки. Совсем девчонка, 
солнышко мое...
     И потому думать должен я. За обоих.
     Что я скажу Муське, приведя в дом его одноклассницу? Да еще и... Неужели это никогда 
не перестанет меня мучить? Ну хорошо, с Муськой ладно, с Муськой как-нибудь. А ее 
родители? Маму зовут Стефания Мусиевна. Она из Западной Украины. Галичанка. У нас 
вокруг Киева, Полтавы, Харькова таких имен нет - Стефания. Да и украинское имя Мусий перестало попадаться. Стефания Мусиевна моложе меня. Предположим, что завтра я 
прихожу и заявляю: «Стефания Мусиевна, я люблю вашу дочь. Не смотрите на меня так 
заботливо, я не спятил. Она меня тоже любит. Я женюсь на ней».
     Стефания Мусиевна, конечно, в ужасе. Какая мать не придет в ужас от такой 
перспективы? Но в конце концов решает не она, а Катя. И матери придется с этим 
примириться. Ничего, привыкнет и успокоится. Но есть еще Катин отец. Я его видел. Вот на 
ком написано полное, как говорили когда-то, «преуспеяние»! Он медленно распрямлялся, 
выходя из машины. Не собственной, а персональной - с шофером. Так сказать, рангом выше. 
А может и не одним рангом. Преуспеяние было написано в его глазах, никак не менявших выражения при виде другого человека. Даже в немодном и очень дорогом пальто. Он 
с матерью из одной деревни и поженились они молодыми, встретясь случайно в Киеве: 
каждый обрадовался земляку. Наверное тогда еще не был он таким чиновным. Кто знает, 
что на душе у человека? Да еще у человека из дома с гранитной облицовкой! Но восторга по поводу нашей любви там не будет, за это я ручаюсь. Ему это - удар «под дых». Кто я теперь? 
Враг народа? Космополит? Ах, да! Сионист. Я не знаю точно, что это значит. Скорее всего 
он тоже не знает точно. Но ему это и не нужно. Ему нужно знать не что это значит, а как полагается к этому относится в свете... и так далее. Это он знает, и поддерживает. Что он 
может быть простым, честным, искренним антисемитом - в расчет пока не берем. Пока 
только «деловую» часть. Факт, что я - неподходящий родственник для человека из «ганитного дома». В отличие от мамы, он в ужас не придет. Он разгневается. И это будет праведный 
гнев! Отец будет орать. Сначала на Катю. Ну, допустим, она устоит. Потом на жену. За то,
что недоглядела, и так, на всякий отучай. Для накачки.. Дальше он станет звонить в нашу партийную организацию. Требуя «призвать к порядку», «наказать морально 
разложившегося...» и так далее, и в том же духе. «И в том же духе, и в том жидухе...» Но тут - 
черта с два. Накося, выкуси! Я не женат. Катя совершеннолетняя. Что нам можно сделать? 
И партийный билет у меня не отнимешь, нету! Здесь он бессилен. Может куда-нибудь услать Катю или просто запереть дома. кто знает? Если Катя позволит, конечно. А она не позволит. 
С отцом они, кажется, не особенно близки.
     Остается сама Катя. Которая хочет открыто ходить со мной по улицам. Жить у меня дома. 
И родить от меня ребенка. Ох. Катя!
     Предположим, что она будет счастлива. Долго ли? Уйдет ко мне и с важным видом 
потребует, чтобы Муська звал ее мамой. И они будут хохотать при этом, потому что кроме 
дружбы у них давно ничего нет, а меня сын все равно любит, хоть и отстаивает свою самостоятельность. Предположим, что все будет именно так. А дальше?
     Ребенок. Что ж, тяжело, но не страшно. Ради Кати можно на это пойти.. Хотя мне впору 
иметь внуков. В конце концов, какая разница? Все равно Муська раньше или позже женится 
и детского писка не избежать. А у нас будет Катина девочка. Похожая на Катю. Это даже начинало мне нравиться. Еще дальше?
     Пройдет два-три года и Катя закончит университет. Профессия - переводчик. Впрочем, 
она еще что-то пишет. Может стать журналистом-международником. Для этого необходимы языки и, между прочим, связи. В том числе семейные. Кто угодно в эту элиту не попадает. Талант? Неплохо, конечно, а все-таки - не главное. Во всяком случае, само по себе ничего не решает. Вот анкета - да. Анкета и связи. Связи и анкета. Связи те, что полезны и ни в коем 
случае, те, что вредны. Ни в коем случае! Мы живем в анкетном мире. Немцы писали прямо: «порочащих связей не имел». У нас так прямо не пишут. Но с плохой анкетой не помогут 
связи. С плохими связями не выручит анкета. Конечно, если связи исключительные, где-то 
на самом верху-у... Там, где перестают действовать любые законы, даже неписаные... Даже «порочащие связи...» Но так высоко ее папа не дотянулся. И вообще, причем тут папа? 
Важно другое: она свой человек в своей стране.
     Так кто же я сейчас? Ах да. сионист. Ну, во всяком случае неполноценный гражданин. Лишенец, как говорили после революции. Уж это со мной всегда. И этого достаточно.
     Давай все вспомним. Вонючую лужу и летящую в меня грязь. Мандатную комиссию 
и долгую бессонную ночь. Ясное сознание, что с этим теперь жить. Всегда и везде, потому 
что неизвестно когда и откуда оно опять вспыхнет. И управляют этим силы. которых я ни одолеть, ни даже предвидеть не могу.
     Было время, когда я почти забыл об этой луже. В период самого большого либерализма, 
лет двадцать назад. Катя тогда еще только-только родилась. Да. я обо всем забыл и подал заявление на туристскую путевку. Не в Америку, не в Западную Европу, не в Париж 
какой-нибудь, а всего-навсего в социалистические Польшу и Чехословакию. В них почему-то ездили «дуплетом» не считая, очевидно, каждую достойной отдельной экскурсии. Заявления подали человек тридцать. Не пустили двоих. Нехватило путевок. По странной случайности, нехватило именно Финкельштейну и мне. Дело, конечно, не в национальности, Бердичевский 
же поехал! Герой войны, член партии, общественный деятель. У него были очевидные преимущества перед нами. Мы не участвовали в войне. Беспартийные. Не назначенные даже предвыборными агитаторами. Обыкновенные рядовые обыватели.. Конечно, прав у него 
было больше. И такие как мы тоже поехали. Рядовые. Из нашего отдела Иванов, Петров, 
Сидоров. Мне было очень смешно. Потому что эти три фамилии можно встретить в любом военном уставе, наставлении или даже в устных указаниях командиров - от сержанта до полковника. С генералами я не встречался. Скажем, при отражении учебной фланговой атаки: 
«В

кучу не сбиваться! Рассыпаться в цепь! Иванов налево. Петров в центре. Сидоров 
направо!! Или что-то в этом роде, независимо от задачи. И всегда именно в таком порядке: «Иванов. Петров. Сидоров!». Никогда не «Петров. Сидороов. Иванов». Может, это бы рассматривалось, как нарушение уставного порядка, почти диссидентство? Фамилии-символы. Так вот, поехали Иванов, Петров и Сидоров. Не символы, а живые люди. Так совпало. Очень смешно. А мы остались.
     Между прочим, в одном институте работали три инженера с фамилиями «Маленький», «Беленький» и «Хвостик». Так и чертежи подписывали. Именно в этом порядке, 
по старшинству должностей. «Хвостик» был начальником и подписывал последним.
     Года через два я снова подал заявление на тот же маршрут, но теперь уже мне отказали без объяснений. Как и мандатной комиссии. Впрочем, почему «как»? Здесь тоже была мандатная комиссия. Период либерализации заканчивался. «В настоящее время нет необходимости 
в вашей поездке» - сказали мне. Кто-то необходимость определял, но не я. Я только больше 
не подавал заявлений. И уже ничего не забывал. Так-то, товарищ будущий международник.
     А что? Она, пожалуй, таки да станет международником. Поедет не в Чехословакию 
и Польшу, а в Америку, Швейцарию или Австралию. И еще в какой-нибудь Люксембург. Все 
будет в порядке: образование, анкета, связи. Не порочащие, ни Боже мой! Никакой гири на 
ногах! 
     Но может быть. Катя не боится гири? Может быть. она смелая? От любви смелеют. И наплевать ей на красивую жизнь с заграничными поездками. Проявим некоторую самоуверенность, предположим, что это так. И - тоже плохо. Потому что будь на моем месте Муська, стоило бы играть в эти игры. А мне почти пятьдесят. Еще десяток лет и - «Катюша, 
дай, пожалуйста, валидол, он там, на тумбочке!» Завидная участь для тридцатилетней 
женщины! Даже молодой вдовой не станешь, не зря же я когда-то прошел медицинскую комиссию в училище летчиков. Свободно проскриплю еще лет двадцать, а то и больше. 
Конечно, я не в первый раз думал об этом и даже объяснял Кате. Разговор был в постели. 
Она не спрашивала. Но выслушала. Мне было стыдно, но я все равно объяснял, стараясь на 
нее не смотреть. Вывинчивал винт-заглушку из донышка зажигалки /чорт, опять в дело 
замешана зажигалка, как и тогда, когда я зашел в комнату!/. Вывинчивал не отверткой, 
а копейкой. Откуда же в постели отвертка? А ребро копейки как раз входило в шлиц. Вывернув, долго дул на клапан, потом так же тщательно стал завинчивать винт на место. Не спеша. Как будто процесс требовал внимания и сосредоточенности. И говорил. О том, что мы будем 
любить друг друга. Пока любится. А потом -у нее вся жизнь впереди. И Катя меня не ударила, 
не вцепилась ногтями в морду, даже не плюнула в нее. Только повторяла: «Да, да. конечно. 
Это и лучше, чтоб никто не знал. А то у всех на виду и никто не стесняется. Противно» Тут 
мне стало обидно и я подумал, что будь я моложе, она бы не стеснялась. И мне захотелось, 
чтобы все было открыто. Но нельзя, нельзя. И еще я подумал, что никогда не расскажу ей, как погиб мой отец. Потому что она не еврейка. И ей не будет страшно, как мне. Я не повторю выкрика, переданного мне как его слышали - на ее родном языке. И рідною мовою. Яка 
могла б бути и моею: адже хоче того Україна чи ні - я прожив тут життя, а життя не живуть двічи..»
     И про то, как в деповской луже крестили жиденка я ей тоже не расскажу. Мне это будет 
стыдно и унизительно. Не ее это дело. Не имеет к ней отношения.
     Не имеет к ней отношения.
     Не имеет к ней отношения...
     Что же делать? Очень просто. С Катей надо расстаться. Для ее же блага. Раз в жизни ты совершишь поступок, за который можешь себя уважать. Не за бывшие седые волосы, а за настоящий мужской поступок. За то что расстался с женщиной, которую любишь. Которая 
тебе дороже всего на свете. По которой начинаешь скучать, едва простившись. Но - надо расстаться... Я об этом думал. Но сделать не мог... Так вот. Катя любила, чтобы горела 
свеча. А электрической лампочки не любила.
     - Она холодная. Не дрожит. Читать при электричестве хорошо, а это - нет. Для этого свет должен быть дрожащий.
     - Трепещущий, - поправил я.
     - Ага. Только это слово тоже неживое. Написанное.
     И в ту ночь тоже горела свеча. И мы занимались любовью, и опять занимались любовью, 
а потом ходили в душ, и Катя пришла из душа, и голая плюхнулась на ковер, сказав, что 
в постели со мной ей жарко, а здесь хорошо.
     - Ковер, между прочим, грязный, - сказал я. - Точно знаю, что грязный. Этот тип 
пылесосит исключительно перед приходом гостей. А мы с тобой не гости. Мы свои. И ты замажешь пузо.
     Катя покосилась на меня.
     - Надеюсь, мне еще придется сегодня идти в душ...
     Говорит и сама стеснется, я вижу. Но уж очень ей хочется задраться.
     - Кто знает? Все-таки, я не молод...
     Это уже ей по носу. Пусть не лезет. Катя ненавидит разговоры о моем возрасте. 
Собственно, по-настоящему обозленной видел я ее один раз. Мы тогда решили, на все 
наплевав, устроить гулянье без оглядки. С рестораном и театром. Авось повезет и никого 
не встретим. Начали с ресторана. Обеденное время уже кончилось, а вечерняя публика еще 
не собралась и в зале было почти пусто. За соседним столиком сидели двое: мужчина лет пятидесяти в нейлоновой рубашке, с галстуком, навсегда завязанным на фабрике, и 
молоденький, очень похожий на него солдат.Они тихо разговаривали. Солдат не сводил глаз с Кати. Потом встал и подошел к нашему столику.
     - Отец, позволь прикурить. - сказал он. И тут зажигалка!
     Катя побагровев, сцепила зубы. Я щелкнул зажигалкой, хотя отлично видел, что его сосед, видимо, в самом деле отец, прикуривал, достав спичку из полного коробка. Солдат прикурил 
и, не найдя, видимо, что еще сказать, побрел к своему столику. Надо думать, парню повезло: обратись он к Кате, ему бы досталось!
     - Скотина, - прошипела она сквозь зубы, - сволочь...
     - Ну что ты? Ну принял он тебя за мою дочку.
     - Гад! - не успокаивалась она. - я ему сейчас покажу дочку… - и наклонясь ко мне, стала
демонстративно тереться носом о мою щеку.
     - Ты ему еще язык покажи, так он подумает, что ты внучка, - подразнил я ее. И совершенно напрасно. Катя, обычно скромная в местах, где нас могли увидеть - в конце концов я просто 
папа ее товарища! - только что на колени ко мне не влезла. Бедняга-солдат, видимо все уже поняв, сидел, отвернувшись, красный и, даже от меня было видно, вспотевший. Неизвестно 
что бы она еще выкинула, но пора было в театр. Она тут же взяла меня под руку.
     - Отец, - бурчала она дорогой, - отец! Волк ему папочка в дремучем лесу.
     - Глупышка, - сказал я и потихоньку на темной улице чмокнул ее в нос. - Глупышка. 
В конце концов ты и в самом деле немножко мой ребенок.
     - Я тебе не ребенок! - опять взвилась Катя, - я тебе баба! Ты меня еби, а не воспитывай!.. 
- и тут она смолкла, будто споткнулась Тут ее заело - даже дыхание сбилось, я слышал. Это 
было выше ее возможностей. Мне даже показалось, что она густо краснеет, хотя было темно 
и плохо видно. Внезапное смущение было милым и немного потешным. Я даже коротко засмеялся, но тут же стих: Катька могла до слез обидеться. С ней это случалось. Тем более, 
что и знал другие минуты, когда она извивалась, чуть не закидывая ноги за голову и стонала, 
и дышала тяжело, и вдруг орала. И тут уж действительно была женщина. От моего милого 
пацана сразу и следа не оставалось.
     - Ты становишься опасной, - сказал я, - еще кусаться начнешь.
     - И начну, - заулыбалась Катя облегченно. - Между прочим, тебя укушу в первую очередь, 
чтоб знал. Вот.
     - Что - вот?
     - Вот, - упрямо повторила Катя. - Вот.
     Да, очень разозлилась она тогда. Единственный раз. А теперь я опять дразнил ее, но это 
было уже другое дело. Здесь, в этой квартире все было - другое дело. - Годы поджимают, - продолжал я. - И силы уже не те.
     - Мне хватает, - буркнула Катя с ковра. - Судить буду я, а не ты. - И вдруг добавила: - сравнивать тоже.
     Точно помню, что на этой фразе мне захотелось ее ударить. Но я сделал вид. будто мне все равно: болтай что хочешь и делай тоже, что хочешь. Какое я имею право? Кто я тебе? Ты
человек свободный. Я не догадался, что нужно именно ударить. И не для демонстрации, а по-настоящему, в кровь. Чтоб знала: нет у нее никакой свободы, а я есть. Я решу и я отвечу.
     Кате тоненькой и узкобедрой шли джинсы, мужские сорочки, короткая стрижка. Но на 
самом деле была она женщиной во всем. Ненавидела что-нибудь решать. «Ты мужчина - сам 
и думай». «Как решишь, так и будет». Мне это нравилось. Я вполне уважительно отношусь к современному типу деловых женщин, у меня есть несколько таких знакомых. С любой можно посоветоваться о деле, облаять какую-нибудь сволочь, даже распить бутылку. Но ни одна не вызывает желания погладить. Даже Ташка, очень красивая. И явно не возражала бы. Мне это 
все равно, что поладить Славку. Ну, почти все равно. Глупо? Может быть. Но красивая и преуспевающая женщина одна - значит, не только я так думаю. Может и есть «феминизация мужчин», как об этом писали, тоже, видимо, деловые и пробивные женщины-журналистки. 
А как называется обратный процесс? У женщин? Черт с ним, пусть называется как угодно - 
мне Катина мягкость милее, чем их деловая собранность.
     - Муська зовет тебя капитаном, - сказала Катя. Повысил в чине, раньше звал шкипером. 
Борода отросла. Но борода все равно шкиперская, не капитанская. Это он о работе. Как-то 
я взял его подсобным рабочим на монтаж холодильника. Надеялся, что ему будет интересно. 
Нет, ему интересно не было. Только снимал он с удовольствием. Говорить о работе мне не хотелось. Не люблю и я своей работы. Скучное дело.
     - Я не капитан. И не мог им быть. Наверное, хорошим летчиком тоже не мог бы. 
Нерешителен, неуверен и люблю порассуждать. Раз в жизни скомандовал, - тебе. «Губы!» 
Да и то пьяный. Трезвый бы не решился. И ничего бы у нас не началось тогда. Моя бабушка 
звала нас, пацанов, «матросы с разбитого корыта». Мы-то играли в летчиков, но она думала, 
что в моряков. И меня называла - «матрос с разбитого корыта». Дожив до капитанского 
возраста, я нового корабля не получил. Теперь я капитан разбитого корыта. И только тебе показался похожим на настоящего капитана.
     - Мне не показался. Настоящего капитана я не могла бы полюбить. «Железные» люди почему-то кажутся мне... дубовыми. Хорошо, что ты не можешь быть капитаном, - сказала 
Катя и улыбнулась. Ясно улыбнулась, как маленькая. Я был благодарен ей и за слова, и за 
улыбку. Хотя сам, конечно, думаю о себе иначе.
     - Зато я преуспевший мужчина с блестящим общественным положением. Да? Женщины обожают преуспевающих мужчин. Именно за это ты меня любишь. А?
     - Блестящий у тебя череп, - засмеялась Катя. -А за что люблю, это мое дело. Собственное, 
- и опять, как в ресторане, показала мне язык.
     Все-таки, что нашла во мне эта длинноногая девочка с невероятными глазами? Почему 
она здесь, а не танцует где-нибудь со сверстниками? Что делает во время моих командировок? Кате я в таких мыслях, конечно, не признаюсь. Нехватает выглядеть ревнивым, старым 
дураком! Другое дело - у сына.
     - Муська, - спросил я однажды. -ну вот у вас для девушек свобода и «чистый секс», и 
всякое... А если ... Ну, в общем... Вы своих девушек ревнуете когда-нибудь, или вам наплевать?
     Муська посмотрел на меня изумленно и вдруг захохотал.
     - Знаешь, батя, иногда ты выглядишь полным ослом, - сказал он.-Ну и вопросик! Еще как ревнуем, батя! До темноты и глазах и дрожи в коленях. И вообще мы отличаемся от вас 
гораздо меньше, чем тебе кажется. Ей-богу меньше, батя!
     Уже легче. Может быть, я действительно старый дурак? Не такой уж и старый, но...
     - Это самое главное, - сказал я Кате. - Неважно за что. Ты меня любишь и мне верна. - это 
я добавил комически-возвышенным тоном, чтобы не выглядеть смешным, если на самом 
деле все не так. - Ты любишь, верна и будешь верна всегда, пока меня не бросишь. Или пока 
я тебя не брошу /Боже, какой бред! Как это я ее брошу?!/. Слушай, а что ты делаешь если я тебя брошу? Пустишься во все тяжкие?
     Катя продолжала смотреть вниз на ночную улицу. Далеко внизу бежал запоздалый 
троллейбус Он казался маленьким.
     - Если ты меня бросишь, я прыгну туда, - сказала Катя, все еще глядя в окно. - Я прыгну 
туда...
     Я вылез из-под одеяла, подошел к ней сзади и обнял за плечи. Она взяла мои руки и переложила с плеч на маленькие упругие груди. Прижавшись друг к другу, мы пошли к тахте…
     «Бим-бом? Бимм-бом? Бим-бом?» И так семь раз подряд. Все. Кончилась наша ночь, наш 
дом, наше счастье. Сейчас я точно знаю, что такое счастье. Это - не выпазить из постели, в которой есть Катя. Она все еще лежала с закрытыми глазами. - Не хочу, - сказала Катя, - не 
буду вставать. Не хочу. Не буду. Нет. Нет. Нет.
     Я позвонил по телефону.
     - Доброе утро. Извините, пожалуйста. Водопровод. Прорвало водопровод. Вода по всей квартире. Да, боюсь, что зальет соседей. Постараюсь до обеда справиться. Благодарю. 
Конечно. Да. я задержусь и все сделаю. Разве я когда-нибудь отказывался? Спасибо. До 
свиданья.
     - Труба у нас уже текла. - сказала Катя, не открывая глаз. - Мог бы придумать что-нибудь новенькое.
     - У нас плохая труба, - сказал я. - У нас очень старая труба и совсем новый начальник, 
и для него пока труба сойдет. Будем экономить фантазию. Авось еще пригодится.
     И залез обратно в постель.
     - Все врем. - сказала Катя. уже совсем проснувшись. - Все врем. - Лицо у ее было грустное, будто и не обрадовалась, что в нашем распоряжении еще полдня. - Господи, как противно. 
На каждом шагу врем и врем.
     - Что прикажешь делать?
     - Ничего не прикажу. Или нет, прикажу. Позвонить начальнику и сказать: «Товарищ 
начальник! Я лежу в постели с женщиной, которую люблю /ведь ты меня любишь? Да. 
Люблю. Да./ так вот: я лежу в постели с женщиной, которую люблю и не хочу отсюда 
выпазить. Я лучше потом отработаю, а сейчас останусь здесь.» Вот так прямо и сказать. Что?
     - Это будет правдиво, но не гуманно.. Он, пожалуй, заикой станет.
     - Да. Станет. А так не станет. И даже если узнает, что ты врал, тоже не станет заикой. 
Потому что вранье нормально. Врут все. Что он сделает, если узнает, что ты врал?
     - Не знаю. Говорю же, новый. Дурак может и собрание устроить. Умный сделает вид, что 
не знает. Работу я все равно сделаю, куда от нее денешься? Ничего срочного сейчас нет. 
А правду сказать я не мог, это-то он прекрасно понимает.
     - Зачем же собрание устраивать? Даже дураку?
     - Чтоб не нарушался порядок. Дурака всегда пугает нарушение порядка. Любое. Дурак-начальник порядку поклоняется. Порядку с большой буквы. Порядку в его самоценном, сверкающем величии. Дураку это величие необходимо. Ибо в порядке нет неожиданных ситуаций, все строго определено. Не надо решать, а надо следить. Начни решать, вдруг ошибешься? Кто-нибудь увидит и удивится: почему дали власть дураку, не умеющему решать? 
И он перестанет быть начальником. А он больше ничего не умеет. И не хочет! Если не 
начальник, значит - никто. Немо без Наутилуса. Капитан Пустое место.
     - У тебя были такие начальники?
     - Сколько угодно. И у тебя будут. Чаще, чем другие. Да и что ж, собственно, начальники? Всегда ли надо резать в глаза «правду-матку»? Ты вчера не пошла к подруге, праздновать день 
ее рождения. Но не сказала чем занята, а что-нибудь придумала. И правильно. Она бы 
обиделась. Кому это нужно? И родителям не говоришь. Те бы устроили грандиозный скандал.
     Я снова ляпнул глупость. Она бы и рада сказать родителям, да я этого не хотел. 
Почувствовал себя виноватым, погладил ее голову. Поцеловал.
     - Прости.
     - Все равно противно. - сказала она. - Кстати. подруге могла бы и сказать. Но мы даже себе врем. И не верим. Ни себе, ни друзьям, ни книгам, ни газетам, ни радио. Ты веришь газетам и радио?
     - Нет, конечно.
     - А зачем читаешь газеты?
     - Ты тоже читаешь.
     - Я вынуждена. Попробуй не быть в курсе газетных новостей! Мигом пришьют ярлык и на сессии вспомнят… Тебя-то, кто заставляет?
     - Никто. Привык.
     - Ну вот. привык. Я тоже привыкаю понемногу. Привыкаю врать. И считать вранье нормой.
     - Может, это и есть норма. Да и работа тоже. Для тех кому за это платят.
     - Много платят?
     - Больше, чем за монтаж холодильников. Их работа выгоднее моей.
     - Вик, но то. что у нас с тобой, правда? Вот это, - она показала на свои груди, - правда?
     - Да. Ты единственная правда в моей жизни.
     Катя опять погрустнела.
     - Ты снова лжешь, Вик, - сказала она. - Раньше у тебя были другие и они тоже были 
правдой. И каждая казалась самой большой. Но я настоящая правда. Пусть и не очень большая, 
но настоящая. И никогда не лги мне. Даже если изменишь - не лги. Так и скажи: «Катька, я тебе изменил».
     - А как ты к этому отнесешься?
     Катя опустила голову.
     - Прощу. Помучаюсь и прошу. Но буду знать, что ты говоришь мне правду. - Она помолчала 
и добавила: - Я и ложь тоже прошу. Только - не надо. - Катя обняла мою голову и повернулась 
на спину. Теперь я лежу на ней. Погружаюсь, в нее и забываю обо всем в мире.
     И вдруг Катя сам меня бросила. Позвонила, когда Муськи не было дома. сказала, что больше 
не будет со мной встречаться и мне искать встреч тоже не нужно.
     - Ты пойми, ты же умный.
     - Но что случилось?
     - Ничего. Просто я больше не хочу. Это достаточное основание?
     Я положил трубку. Да, это достаточное основание. Но мне было плохо. Плохо. Плохо. 
И я знал, что будет еще хуже. Как для них все просто. Пройдет немного времени и Катя. может быть, придет к нам в гости. К Муське, конечно. Когда я скомандовал – «губы!» - она тоже 
пришла к Муське. Но одна. И Муськи не было дома. А теперь придет с каким-нибудь парнем. Ничего, переживу. Хорошо, что подоспела командировка. Пора капитану в плавание. Короткое, но приятное: Вильнюс. Наш собственный маленький Запад.
     В Прибалтике были свои фирмы, и они вполне справлялись с делом. Но случался 
какой-нибудь завал, штурм, срочная, внеплановая работа и сил нехватало. Такая командировка считалась везением, особенно, если задание, как у меня: установка почти готова, только 
устранить мелкие неполадки. Бригада молодая, считается неопытной и меня послали просто 
для большей уверенности. У нас говорят «для поддержки штанов». В общем, делать мне было почти нечего и не стоило торчать лишние дни, раздражая ребят присутствием «начальства». Конечно, прямым начальством я для них не был. но все-таки послан «проверить», «посоветовать», а в случае надобности и «потребовать». Так формулировал задание наш 
главный инженер. В последний день командировки я и вовсе не пошел на «объект», чему 
бригада откровенно радовалась. Хоть я и старался не слишком задевать придирками их самолюбие. Хотелось погулять по Вильнюсу, который люблю с давних пор. Каждый раз 
попадая сюда. вспоминаю первое впечатление. Была осень. Моросил дождь. Я шел по 
неширокой улице. Трех и четырехэтажные дома стояли экономно, вплотную. Ни московских коробок постройки тридцатых годов, ни купеческой пышности Крещатика. Солидно, изящно, сдержано. Я не люблю один ходить по незнакомому городу. Может, мне нехватает романтичности, однако, хотя бы для первого раза. нужен спутник или, на худой конец, путеводитель. Но в Вильнюс я тогда попал случайно, никого здесь не знал, а путеводители в киосках появились гораздо позже. Тогда, кажется, типографий нехватало. А потом нехватало бумаги. Как мог, осмотрелся и удивила меня столица литовская тем, что оказалась невелика. 
Для меня понятие «столица» связано с Москвой или, хотя бы, Киевом, а здесь такси от 
центра до окраины, куда мне было нужно, стоило меньше рубля. Город показался 
игрушечным, но позже выяснилось, что есть в нем все нужное столичному жителю. Улицы, 
по которым приятно ходить, хорошая картинная галерея, органный зал с хорошей акустикой 
и наконец кафе - знаменитые на весь, ныне покойный, СССР - вильнюсские кафе, где 
в самом деле пьют кофе и официант не смотрит зверем, если ты не заказал коньяк. Можно, просидев с приятелем вечер, уйти домой, без вензелей на асфальте и значительных 
финансовых потерь.. Хотя, честно говоря, я не такой уж трезвенник. Этого обо мне даже 
лютый враг не скажет.
     В тот день я пошел в кино, привлеченный не фильмом студии «ДЕФА», а зданием 
кинотеатра похожим то ли на старую молельню, то ли на крепостной бастион. Внутри, 
однако -полный модерн. Фильм, как и следовало ждать. был плохой, но я сидел до конца, 
потому что дождь перед сеансом усиливался, а итти в кафе было рано. Спросил, как попасть 
в «Нерингу» - единственное место, мне понаслышке известное… Это было совсем близко - 
один, то ли два квартала.
     - Сегодня у нас короткий день, - предупредил гардеробщик.
     - Я только до поезда
     Вестибюль отделан полированным деревом, дальше холл с бассейном. Двери: направо в ресторан, а налево Кафе, куда я и вошел. Официантка появилась сразу, я заказал котлеты по-киевски. Я их любил еще под девичьей фамилией «де-воляй». И не только за вкус: увы - 
я не так уж хорошо орудую ножом и вилкой, не учили нас этому. А с котлетами все просто. 
Еще попросил две чашки кофе покрепче и принялся рассматривать зал, больше похожий на комнату.
     В наших краях ничего подобного нет или я, во всяком случае, не встречал. Кафе небольшое 
с простой отделкой стен и легкими занавесками. В потолке утоплены круглые фонари. 
Включены были не все и потому светились мягким, асимметричным узором. Оркестра 
не было, но слышалась негромкая музыка, скорее всего магнитофон. Обильной еды и 
выпивки на столиках не видно. Сидящие обладали удивительным, неизвестным в наших громогласных краях, искусством говорить, не мешая окружающим. Хотя вошедшие 
здороваются со знакомыми через весь зал, то есть, комнату. Даже обмениваются репликами, никому не мешая. Как им это удается? Не знаю. Столики изящные, стулья, будто каждый, нарисован одним росчерком. Длинные диваны вдоль стен. Я сидел на таком диване. За мой столик без разрешения не так присел, как хлопнулся плотный мужик, явно, как и я, 
приезжий. Заказал еду и пиво, но пива здесь не подавали, он, шумно поев, ушел. Я с удовольствием остался один. Придвинул кофе, закурил. До поезда оставалось часа два.

<.................................................................>