. Александр Селисский

ДОСТОЙНО ПРОЖИТАЯ ЖИЗНЬ 
или 
КАПИТАН РАЗБИТОГО КОРЫТА

(окончание)

     Слева от меня за угловым столиком сидели три женщины. Старшая, лет сорока, с мило увядающим лицом - впрочем, ей могло быть и больше. Морщинки сделали ее глаза мягче, 
мудрей и спокойней. Она слушала молодую, некрасивую девушку… Смотрела мимо 
говорящей на пустой угол столика и от этого казалось, что вся обращена в слух.
     Третья тоже была молода, пожалуй, самая молодая из трех. Очень светлые, то, что 
называется - платиновые, волосы были туго стянуты на затылке, а ниже распушены так, что почти закрывали спину. Вероятно, одного роста со старшей, она казалась крупнее. В ней все 
было вылеплено сильно и четко: лицо, фигура, рука с сигаретой. И только глаза растерянные. Время от времени она трогала рукой волосы, будто поправляя. Хотя прическа была в полном порядке. Подруга иногда кивала в ее сторону. Видимо, разговор был о ней. Про себя я распределил их так: платиновая блондинка - слегка драматическая героиня. Он уже третий 
день не звонит, некто намекает, будто его видели в... с… ну, что-нибудь в этом духе. 
Некрасивая - сопереживающая подруга. Женщина постарше наверное высший авторитет, 
судья и советчик, опытная, понимающая, умеет всему найти место и обозначение, а от этого 
даже переживания кажутся менее тяжкими. Такая дружба встречается нередко и больше у 
женщин: молодые ищут понимания и совета. старшие - хотя бы минутного возвращения молодости, ее интересов и милых волнений.
     А может все было не так и не о том, разговора я не слышал, а услышав, не понял бы, 
потому что вероятно говорили они по-литовски, как почти все здесь. Литовцы всегда любили свой язык и на русский переходили только с нами. приезжими.
     Я тоже стал думать о том, что дома плохо, что непонятно, как налаживать семью, да и 
удастся ли? /Потом оказалось - нет, не удается./ Женщины замолчали, глядя в мою сторону и я 
не сразу это заметил, но потом сообразил, что совершенно неприлично на них уставился. 
Правда, я думаю о своем и смотрю не видя, но им откуда знать? Отвел глаза и занялся второй чашкой кофе. Мужчина и девушка со стульями в руках с разных сторон подошли к свободному столику недалеко от меня, сели и, заговорив, сразу начали чему-то смеяться. Все было легко и удивительно непринужденно. Посидели, поболтали, разошлись каждый к своему столику, к 
своей компании, унося свой стул. Я посмотрел на часы - пора на вокзал.
     Так прошел мой первый и единственный тогда день в Вильнюсе, и я всегда его вспоминаю. 
На этот раз в кафе пойти не мог. самолет улетал днем. Только пообедал в «Шешуппе», 
литовской столовой, где всегда очередь, но очень быстро идущая. Кормят в «Шешуппе» лучше, чем в ином ресторане.
     Полет мне отравляет только запрещение курить. Полтора-два часа перерыва для меня мучительны. С появлением реактивных самолетов, летавших на керосине, аэрофлот гордо 
заявил, что теперь в самолетах разрешается курить. Правда, только после набора высоты и с разрешения сидящих рядом, но набор высоты это всего полчаса и вытяжные устройства 
работают так хорошо, что сосед не чувствует дыма. Если же попадется сосед особо вредный, можно с кем-нибудь поменяться местами. Тогда аэрофлот разворачивался и нужно было 
привлечь пассажиров. А потом все привыкли летать, билет стал дефицитом, особенно в 
летний сезон - вроде места в гостинице и аэрофлотовское начальство повело себя в 
точности, как администраторы гостиниц: «не хотите, не летайте. Желающие найдутся. Мы в 
вас не нуждаемся. Это вы в нас нуждаетесь.» Сначала запретили курить в рейсах «продолжительностью менее трех часов». И еще почему-то в ночных рейсах. Самолеты были 
те же, опасность пожара не увеличилась. А если она была, то куда девалась на четвертом часу полета? Почему ее нет на заграничных рейсах? Эту оплошность частично исправили и 
запретили курить вообще. Кроме заграничных рейсов, разумеется: там пассажир валютный, 
ему аэрофлот сам спичку поднес, сам в рюмку нальет и сам в задницу поцелует. Зато нам 
курить нельзя, о чем гордо заявил по радио какой-то авиационный руководитель. Что 
выиграла от этого авиация неизвестно, я думаю - чувство глубокого удовлетворения: мы 
можем запретить, а вы будете терпеть и никуда не денетесь. Не делись Терпим, мучаемся. 
Зачем? А - стиль руководства. «Я запрещаю - я власть!» Если не запрещать, вдруг не поймут 
кто - власть? А хочется, чтобы понимали. Ну и пепельницы чистить не надо.
     В самолетных уборных курить запрещалось всегда. Я даже видел табличку: «в туалете 
курить запрещается, ввиду близости кислородного оборудования» Спросил все того же конструктора, насколько спасло курить в туалете.
     - Очень опасно, очень. Если совать непогашенные окурки в ящик с туалетной бумагой. 
А нет, так нет! Тут пришла моя очередь изумиться:
     - Туалетная бумага? В самолете?! Сам видел или рассказывали?
     - Видел. - сказал он. - В заграничной командировке.
     - Врешь. - сказал я уверенно. В капстранах ты не бывал, точно знаю.
     А чего тут не знать? Он же еврей, как и я. Можно догадаться. Конструктор замолчал и 
протянул сигарету. Разговор был в его квартире. В самолете он не курит. 
Дисциплинированный человек. Только дисциплина его не от почтения, а от презрения. 
«Увидев дурака, отойди. Не старайся быть еще глупее.» Так он считает и так поступал во всех известных мне случаях. Жаль, что нельзя написать о нем повесть. Что напишешь о герое, 
который интеллигентен, порядочен и с удовольствием делает свою работу? Верен своей жене, любит своих детей, приветлив и ровен с друзьями. Ну что о таком напишешь?!! Тьфу. Аж противно. Бесполезный в нашем писательском деле человек.
     И так случилось, что первый же - вернее первая, кого я встретил по дороге из аэропорта, 
была Катя. У самого моего дома. Она шла навстречу, не поднимая глаз. Должно быть, заметила издали, а теперь притворялась, будто рассматривает тротуар. Ага, девушка, похоже, что и тебе 
не все на свете просто! Катя всегда ходила иначе: вертя головой, как маленький мальчишка, 
глазея с удовольствием на дома, людей и даже на автомашины, которых было у нас тогда несколько марок на все государство. А сейчас шла под самыми стенками домов и явно только делала вид,
что меня не видит. «Не от Муськи ли? - кольнуло. - А какая разница теперь?» Дальше я 
встретил Романа и узнал, что, по случаю отъезда жены, состоится Большой Преферанс. 
«Конечно, - отпустил он дежурную остроту, - в молодые годы придумали бы что-нибудь получше.» Стороной мне было известно, что парень он ленивый и по части «чего-нибудь» 
больше успевала его жена, однако, не просвещать же счастливого человека?! После встречи 
с Катей и преферанса-то не хотелось, и я сказал, что пойду домой, потому что соскучился и 
хочу повидать Муську. Но выяснилось, что Муська-Сэм с Манькой-Мэм и всей прочей 
компанией укатили за город «на травку» и уж точно сегодня не вернутся. Я огорчился и тут же подумал, что, хорошо, значит Катя была не у него. Почему-то стало от этого легче и предлогов 
для отказа от преферанса больше не было. Я махнул рукой и пошел с Романом.
     Играли стандартную сочинскую пятисотку по две копейки. Встреча с Катей выбила меня 
из колеи и первую пулю я проиграл. «Попал», как мы говорим. Я редко «попадаю», во всяком случае, средним игрокам. «Э. парень, ты, кажется, растерял бойцовские качества! - подумал я. - Чтоб не везло ни в любви, ни в игре - это уж слишком. Жестче, брат, жестче!» И вторую пулю выиграл, хотя карта шла плохо По результату был в нуле. Самое время уйти домой, но пошел дождь, а кроме того завтра суббота, выходной день. И мы начали третью пулю. «Если я 
выиграю, Катя вернется» - подумал я и обругал себя дураком. Опять разыграли места. И тут, согласно истине «карта не лошадь, к утру повезет», мне поперло. Я выиграл пулю с преимуществом в шестьсот вистов. Всего-то двенадцать рублей, но люди служащие - на лицах партнеров восторга не было. Наступало утро. Я пошел домой, лег спать и проспал всю субботу.
     А в воскресенье около одиннадцати раздался телефонный звонок и это была Катя. Она не 
сразу заговорила и я стоял держа трубку, и слушал дыхание в ней, и уже знал. что это - Катя. А 
она молчала.
     - Говори же, - попросил я тихо.
     - Только не требуй от меня объяснений и оправданий, - сказала Катя. - Можешь?
     - Говори что хочешь, только говори!
     - Ничего. Просто я дура. Самоуверенный щенок. Я хотела... Ну, в общем... Но у меня ничего 
не вышло. Потому что я твой щенок. И ни с каким другим хозяином я... Ты еще на меня не плюнул? Нет?
     «Уже попробовала других хозяев, сука», - подумал я и удивился, насколько мне это 
показалось неважным, а важно, что я говорю с ней, и слышу ее голос,
     - Нет, щенок, я на тебя не плюнул. Только я сейчас взорвусь от счастья.
     - Не надо. Я не могу прибежать и сложить тебя, потому что немного больна. Лучше будь, пожалуйста, целым..
     - Хорошо, - охотно согласился я, - что с тобой?
     - Чепуха. Немножко простыла. Понимаешь, я тогда позвонила тебе, потому... - она уже 
забыла, что не хотела оправдываться, да я и не просил ее об этом - для меня она хороша, что 
бы ни натворила, да и не натворила она ничего, теперь я уже и в это не верил. - я позвонила, потому что. - продолжала Катя, - мне было здорово тошно. Все время врать. Будто ночевала у подруги. Или вечером ходила в театр. Тебе я тоже врала, будто мне так нравится - я вспомнил 
наш разговор и как завинчивал зажигалку, ну и подонок же! - А потом эта неделя без тебя. Ты 
ведь и раньше уезжал, но тогда все равно был мой и я знала, что вот-вот приедешь. А тут 
уехал и - чужой. Вернее, это я чужая. А там какая-нибудь... Своя. И я всю неделю, как неживая была. /Ага! Не я один дурак ревнивый!/ А мне никто не мог тебя заменить. Вот и все. Все рассказала.
     Она вздохнула и я услышал это в трубке. «Уже замены поискала? - подумал - А черт, не это важно...»
    - Где ты простудилась? Я же тебя видел позавчера.
     - Тогда же. Когда ты меня не окликнул. Прошла еще немного и бросилась к тебе домой: 
я знала, что Сэма нет. Стала ждать, а ты не шел… Я ходила по улице, а туг дождь. Мне было стыдно стоять в твоем парадном. Я немного промокла. Ты не думай, потом я зашла в парадное... как будто от дождя. Но там тоже было холодно и я все-таки простудилась. Немного.
     Господи, да ведь дождь пошел когда мы закончили вторую пулю! Она стояла возле дома 
всю ночь! Всю ночь, пока я играл в карты. Встретил на улице... А она ходила по этой улице, чтобы я ее встретил. В одну сторону, потом в другую, обратно. «Ты и не будешь меня искать, 
ты же умный». А надо было - «ты же клинический идиот!» Старый идиот не по уму и не по заслугам получил собственное солнце и, вместо того, чтобы растаять, притворяется 
термостойким кирпичом. «Катенька. - сказал я, - Катенька, я дурак и сволочь. Как тебя 
увидеть? Когда ты сможешь встать? Что говорит врач?»
     - Прибегу дня через два, - сказала Катя. - Ты, пожалуйста, не волнуйся. Врач говорит - 
ничего страшного. Ой. мама возвращается из аптеки! Я кладу трубку. До свидания, мой 
капитан!
     - Подожди! - крикнул я. - Подожди, мама же не знает с кем ты говоришь. Можешь же ты поболтать с приятелем!
     - Глупый, - сказала Катя и я понял, что она улыбается. - глупый. Разве я могу «творить 
с тобой голосом, каким говорят с приятелем? Ну пока, - это она сказала быстро, шепотом и положила трубку.
     Но прошло еще два дня и еще два, и еще четыре, а Катю все держали дома и мы говорили только по телефону, и я чувствовал, что ей все хуже, а бодрый голос - просто притворство, 
потому что не хочет она меня огорчать. Я тревожился все сильнее и сильнее.
     - Меня кладут в больницу, - сообщила вдруг Катя. - чепуха какая-то, предполагают 
пневмонию. Но ты не бойся. Я быстро поправлюсь и прибегу. И не огорчайся, пожалуйста. 
Я скоро прибегу, ладно? - она замолчала и вдруг сказала совсем другим голосом: - Вик, мне страшно... - и повесила трубку, не дожидаясь ответа.
     - Я рано пришел на работу: план опять «горел». Нужно было срочно закончить 
оформление технической документации, с утра подписать у главного инженера и директора, 
и передать представителю заказчика. Никуда не опоздали бы завтра, заказчики отродясь подписывали документы задним числом и никто от этого не умер, но один уперся и надо 
было спешить, и спорить не приходилось. «Кто тебя ужинает, тот тебя и «танцует» - любимая присказка главного. Я пришел, думая о нашем утреннем разговоре с Катей, не понимая, зачем 
с пневмонией класть в больницу: дома найдутся лекарства и уход можно обеспечить лучше. 
Но сев за стол. углубился в работу и, постепенно отвлекшие», от мыслей о Кате, скоро все закончил. Пошел за подписями и. едва освободившись, слова стал думать о Кате. У Ромкиной жены, врача, могут быть знакомые в той больнице, хотя больница особенная: лечатся там исключительно типы, вроде Катиного отца и члены их семей. Подбор врачей идет по тем же принципам. Рассказывали как пожилому академику вырезали кусок абсолютно здоровой 
кишки: врач с кристальной анкетой и преданным взглядом, принял спазм за опухоль. Я 
позвонил и Женя обещала все выведать.
     - Ладно уж, посодействую твоему Муське, - сказала она. - Что ж. девочка хорошая. 
Семейка, правда» А мне. признаться, казалось, что они с Манькой друг другу нравятся. Ну да ладно, я зла таить не буду. А вот родители ее... да-а-а...
     - Я ни слова не сказал о Муське, но кто мог подумать, что Катино здоровье так важно мне самому? Сашке это и в голову не пришло. Она позвонила только через два дня и теперь в ее голосе не было даже тени веселости.
     - Слушай. Витька, что Муська всерьез... ну... У них с Катей это серьезно?
     - Что случилось? - не помня себя, я орал в трубку. Но Саше было не до анализа ситуации.
     - У нее саркома легкого. Никакой надежды, Витька...
     Из больницы Катя звонила редко. Ей велели лежать, а телефон был в коридоре и она пробиралась туда вечером, когда врачи и сестры уходили, и оставались только дежурные, 
вечно сидевшие в ординаторской или в пустой палате. Я к ней пойти не мог: гам постоянно дежурила мать или бабка, специально приехавшая из деревни, или кто-нибудь еще. Вечерами 
я теперь сидел у телефона, боясь пропустить звонок. Безуспешно пытался читать.
     - Маленькая, ты только не волнуйся. Пневмонию теперь лечат довольно быстро и ты скоро поправишься. Все будет хорошо, малыш. Ты только не волнуйся.
     Она прервала меня.
     - Не надо лгать. Вик, я же тебя просила. В это отделение не кладут с воспалением легких. 
Ах, Вик, как здесь страшно! Мертвая тишина, будто ты уже... будто все уже... произошло. И у 
всех невидящие глаза, каждый смотрит только в себя. И вслушивается. Но - тишина. Тишина. Слушай. Вик, если я отсюда выйду...
     - Что значит «если»?! - Я не дал ей договорить и постарался, чтобы голос мой звучал 
сердито. Как будто мысли не может быть о каком-либо другом исходе, кроме скорого 
излечения. И меня крайне возмущает ее уныние. Удивительно: сердитая интонация мне 
отлично удавалась Больше того, я действительно начинал сердиться. Как будто сам верил в счастливый исход. Я врал Кате, но делал это для самого себя, врал и верил в собственную 
ложь - так было легче. Мне стало стыдно.
     - Да, Вик, да, конечно, - сказала Катя. но каким-то другим, тихим, будто упавшим голосом. 
Она чувствовала мою игру, но боялась не до конца понять происходящее. - Послушай, Вик, 
когда я выздоровею, забери меня. А? Забери меня. пожалуйста, совсем забери. Чтоб мне 
ничего не скрывать, не врать и не бегать по чужим квартирам. Забери меня к себе, а, Вик? 
Ладно?  - Да, Катенька? ладно. Я заберу тебя, как только ты выздоровеешь. Или нет, как только тебя выпишут из больницы. Заберу и сям буду за тобой ухаживать. Знаешь с чего я начну? Я 
тебя всю обцелую. Начиная с пальчиков на ножках и до макушки. Вот так. Сначала ступни, 
потом коленки и все остальное. Ничего не пропущу. Вот так.
     - Это замечательно, - сказала Катя. - От такого ухода я не столько встану, сколько взовьюсь. 
Я уже готова. Пока дойдешь до нося, я выздоровею. Это самое лучшее лекарство... - и тут она заплакала. Заплакала и повесила трубку. Она уже знала, что я не выполню обещания. После работы и до ночи я сидел у телефона, ожидая звонка.
     Было воскресное утро. Муська приготовил завтрак. Традиционную яичницу с колбасой. Заварил чай, который мы постоянно ругали: индийский и цейлонский давно исчезли из магазинов, есть грузинский, да еще и расфасованный в Одессе. Без вкуса и запаха, и бледный, сколько не сыпь в чайник. Запаха нет в лучшем случае, а в худшем резко отдает веником. И это гнусное пойло тоже стало редкостью. Когда в магазине возмутился, - «Опять нет чая!» -
продавщица криком ответно: «Почему «опять нет!» Вам лишь бы ругать торговлю! Вчера после обеда на Крещатике был чай!» Что чай должен быть в любое время, во всех магазинах и 
несколько сортов на выбор, ей говорить бесполезно: примет за издевательство. Ибо про такое никогда не слышала. Еще милицию вызовет!
     Завтракали, как всегда, на кухне. Молча. В последнее время мы вообще мало разговаривали: 
я был занят постоянно мыслями о Кате и Муська, казалось, чем-то озабочен. До этого утра я 
не задавался вопросами на его счет, а позже в догадках нужды не было. Поев, мы сидели так 
же молча, каждый думал о своем. Это я пока еще думал, что - каждый о своем.
     - Отец,. - сказа Муська и замолчал, будто собираясь с силами, - Отец. Если Катя умрет, 
давай разменяем квартиру.
     Вот оно. Вот тебе и инстинкт. Заметил? Догадался?
     - Я не догадываюсь, папа, я знаю, - он будто читал мои мысли.
     - Откуда? - глупее вопрос придумать нельзя было, но я совсем растерялся. Муська это понял 
и не отреагировал. Я сказал: - Почему разменяем? Нас по-прежнему двое и почему тебе 
перестала нравиться наша квартира? - делая вид, будто не понял, что это я перестал ему нравиться, а не квартира. Говорить о Катиной смерти я тоже не мог и судорожно делал вид, 
будто разговор возник сам собой, без всякого повода. Это была еще одна глупость, но Муська 
не желал замечать, что я делаю глупость за глупостью и давал мне время придти в себя. А я 
этого не понимал, да и не мог понять, совершенно вышибленный его предложением и тем, 
что он, оказывается, все знает. «Другое дело. если она выздоровеет, - подумал я, снова начиная врать себе, потому что знал: она не выздоровеет. - если выздоровеет, тогда я заберу ее к себе и вместе нам будет неудобно.» Но вслух я ничего не сказал и только повторил: - Зачем?
     - Давай разменяем, - повторил он и, ничего не желая объяснять, пошел к посудной мойке. 
Но я уже понял сам, что Муська не простит мне Катиной смерти. Я не виноват в ее смерти, но Муська не простит. Я не знаю от чего бывает саркома. Он тоже не знает. Никто не знает в 
мире и никто никого не обвиняет. И Муська меня не обвиняет, но и не простит. Чего? Не знаю 
и сам он тоже не знает. Но не простит. Мне даже оправдываться не в чем.
     - Хорошо, - все-таки начал я. - Пусть ты все знаешь. А есть у тебя право так со мной 
говорить? - У меня хватило ума не напоминать, что я все-таки отец.. На это, слава Богу, 
хватило. Но дальше я стал отбиваться и притом, глупейшим образом. - Ты образец 
непорочности? Я люблю Катю. Может быть я и виноват, но твои собственные сексуальные «подвиги»...
     - Ты не понял. - перебил Муська. - Мои девушки относятся ко мне так же, как я к ним. Я не обманываю ожиданий. Не предаю. Не убиваю. - И не ожидая ответа, он быстро ушел к себе. 
Как будто убежал. Откуда он знает? Я почувствовал, что схожу с ума: умирающую Катю 
ревновал,

будто может она мне изменить. Если б могла! Но откуда он знает? Никогда не видел 
нас вместе. Если в его отсутствие Катя приходила, следы заметались тщательно. Мы 
вылизывали квартиру до такого вида, будто здесь никто никогда не жил. Катя весело играла преступника: воровато поглядывала в окно. надевала перчатки, однажды оседлала половую 
щетку и ездила на ней по комнате, пошевеливая, как хвостом. Я нашел, это похожим на полет 
и Катьку на ведьму. Но получил объяснение, со ссылкой на фильмы по сценариям Юлиана Семенова и сериал «Следствие ведут «знатоки», каковых она, Катя, объявилась усердным и благодарным зрителем, получил объяснение, что по части маскировки она дока и не какой-то несчастный Муська - даже Штирлиц вкупе со Знаменским ее не расшифруют.
     Но Муська все-таки знает. Она же и рассказала, конечно. И тихо давилась от хохота, 
«маскируя» свои приходы. Или они вместе хохотали потом? В постели... У них ведь все 
просто. Я стал вспоминать, когда и где видел их вместе. Нет, вместе почти не видел. Только в компании, но теперь именно это и казалось подозрительным. А однажды, придя домой, вдруг почувствовал: здесь Катя. Почему? Не знаю. На вешалке не было ее пальто. В Муськиной 
комнате было тихо. Но я знал: она здесь. И вдруг распахнул дверь Муськиной комнаты, и 
вошел без стука. Это было хамство, но это было сильней меня. Я вошел.
     Да, Катя была здесь. Она сидела в кресле, откинувшись на спинку и вытянув длинные ноги. Вид у нее был усталый. Муська полулежал на тахте, опершись на локоть и рассматривал 
какой-то альбом. И, мне показалось - увидев меня, поморщился. Во всяком случае, не удивился. Странно. Должен был удивиться. Но - нет. Странно. Чем они занимались? Почему у обоих усталый вид? Я старался держать их в поле зрения и не получалось: они сидели в разных углах комнаты. Я видел одного, а пытаясь увидеть обоих, не видел никого. Они не общались, даже присутствия другого каждому было достаточно. Так ведут себя очень близкие люди.
     - Добрый день. - я растерялся, сообразив, что даже предлога не выдумал для своего 
появления.
     - Здравствуйте, Виктор Давидович, - сказала Катя вежливо. И я подумал, что лучше бы она бросилась мне на шею!
     - Здравствуй, - сказал Муська и после паузы добавил: - ты за спичками?
     Вот сволочь! По морде бы ему заехать. Но я плохо соображал и ничего не нашел умнее, как согласиться.
     -Да.
     Он протянул коробок, я взял и вышел в свою комнату. Даже обрадовался тому, что Муська меня выручил. А он, скотина, наверное, потом смеялся. Вместе с Катей. Знал он уже тогда? 
Или нет? - Я долго ходил из угла в угол, что не так уж просто в нашей тесной кухне. Наконец 
не выдержал.
     - Самуил!
     Он вышел и остановился в дверях, глядя на меня.
     - Откуда ты знаешь?
     Муська сжал губы в ниточку, потом обабил их. Это у него мое движение. Я тоже так делаю 
и это за собой знаю.
     - Катя сказала. Давно. Помнишь, как ты вошел без стука? Уже не случайно. Вот перед этим 
она и сказала. Тут ты и вошел, а я еще не совсем очухался. - он усмехнулся.
     - Почему ты меня обвиняешь?
     Он прошелся но кухне. Два шага от входа к столу. И два шага обратно.
     - Потому, что ты ее предал. Дядя Рома рассказывал мне, как ты вытащил Мэм из-под самосвала. Там ты был храбрый. Думать было некогда. Да или нет, но - сразу. Почему ты не забрал Катьку из дому? Испугался? Конфликты, сложности, головная боль. А так - взрослый 
сын, молодая любовница, чем не жизнь? И зачем все переделывать?!
     Я не мог оборвать его. Какая-то правота за ним была. А за мной? Но его не убедит 
деповская лужа и ночь после экзамена в училище летчиков тоже его не убедит. Для него это другой мир. А Катя - его мир… Что сказать ему? А себе? И я ляпнул самую большую глупость:
     - Что у тебя было с Катей? Потом - я спрашиваю?
     Глаза у Муськи сузились в щелки.
     - Ты спятил! - крикнул он и ушел к себе в комнату, изо всех сил хлопнув дверью. Ничего подобного он себе раньше не позволял, но мне сразу стало легче. Разговор выскочил из русла, 
где я чувствовал, что тону. А Катя и Муська... Действительно я сошел с ума. Они друзья и вели себя, как друзья. Друзьям необязательно вежливое общение. Особенно после такого разговора. 
Я успокоился, но не надолго. Те же мысли снова лезли в голову. «Ты спятил» - могло значить 
все, что угодно. В том числе и мысль абсолютно правильную, вроде: - «Катя умирает, а ты думаешь об этом!» Все что угодно и совсем не обязательно «Ничего у нас не было». Врать 
Муська не любит, это я всегда знал. Это у них с Катей общее. Как, и это? Кажется, я действительно сошел с ума… Ну а вдруг он все-таки сказал так, чтобы не говорить правду? 
И вместе с тем, не врать. «Ты спятил» - такой ответ, в сущности, избавляет от необходимости отвечать. А нужно ли теперь отвечать?
     Больше я об этом не думал.
     Катерина умерла во сне, на холодном осеннем рассвете. Резкий ветер нес по улицам 
колючую, твердую, серую пыль. Голые стволы торчали в блеклое небо.
     Я впервые пошел к ней домой. Пусть думают что хотят, пусть удивляются, недоумевают, угадывают. Теперь все равно.
     Меня даже не заметили.
     Дверь в квартиру была открыта настежь. Входили и выходили какие-то люди. Прихожая завалена одеждой и почему-то чемоданами. У стены стоял гроб, широкой частью вверх. 
Крышка чуть сдвинулась, образовав темную щель. Какой-то человек смотрел в эту щель - 
долго и внимательно. Я вошел в комнату на ватных ногах, единственный, пришедший без 
цветов. Не подумал о них. В голове начинался легкий гул. Стучало в висках, ломило затылок.
     В комнате было много народа, но все стояли вдоль стен и так же, возле стены, на стуле, зажатом между низким шкафом с посудой и какой-то полкой сидел Катин отец, мешковато осунувшись, будто его лишили костяка. Руки, раскинутые крестом, лежали - одна сверху на шкафчике, другая на полке. Он потухшими глазами смотрел в одну точку и точка эта была на 
полу. Тут же сидела Стефания Мусиевна, но смотрела не на пол, а на угол большого 
развернутого стола. Там на подушке, аккуратно расчесанная, лежала голова мертвой Кати. В тишине раздавался только голос матери - ровный, с будничными спокойными интонациями, 
он звучал жутко своей обыкновенностью. Простой разговор и дочкой, которую нужно в чем-то убедить.
     - Що ж ти з нами робиш, доню, що ж ти з нами робиш, - говорила Стефания Мусиевна, заботливо поправляя на Кате одеяло, - нащо ж тепер наше життя, кому воно потрібне? Нам?
Навіщо? Ми вже старі, доню, нам нема для чого жити без тебе. Краше вставай, доню, краще 
дай я ляжу на твоє місце...
     Я понял, что сейчас упаду. Этого нельзя было: кто я такой, чтобы падать возле мертвой 
Кати? Я быстро вышел на лестничную площадку и стал. прислонясь к перилам. Следом показалось встревоженное лицо Муськи. В комнате я его не заметил. Ко мне он подходить 
не стал: посмотрел и ушел обратно.
     Потом Катю похоронили. На кладбище ехали двумя автобусами: в первый, где стоял гроб, 
сели родители и еще кто-то, наверное, родственники и близкие друзья семьи. Во втором были Катины подруги и знакомые. Муська сидел на переднем сиденье. Со вчерашнего дня мы не виделись: дома он не ночевал и сегодня здесь ко мне не подходил. И ехали мы отдельно друг 
от друга, но его присутствие я чувствовал все время. За нашим автобусом в легковых машинах ехали еще какие-то люди, похожие на Катиного отца. Не на сегодняшнего, а того, что я видел однажды. Похожи не лицами, а выражением лиц - той отчужденностью от окружающих, 
с какой он тогда выходил из машины. И одеты они были так же, как он: добротно, дорого и немодно. Кате бы не понравилось, если бы я так оделся.
     Гроб поставили над ямой, на кучу вырытой земли. Выйдя вперед, над мертвой стал один 
из тех, что ехали за нами. Огкашлялся, дернул щекой - звук при этом, будто отсасывашь из 
зубов остатки застрявшей пищи, и произнес речь. Из речи следовало, что руководство, а 
также и товарищи по работе скорбят, и сочувствуют горю уважаемого имярек, но надеются, 
что не оставит его испытанное мужество, и верят в стойкость закаленных характеров, как его собственного, так и супруги его Стефании Мусиевны.
     Глаза Катиного отца еще не приобрели обычного пустого выражения, в них застыла боль. 
Но на бескостного он уже не походил и стоял твердо, ни на что не опираясь, только очень сутулился... 
     Потом говорил молодой парень, Катин ровесник. Единственный из молодых он был в 
белой рубашке и с галстуком. Во время выступления несколько раз оглядывался на 
сослуживцев Катиного отца, стоявших отдельной группой. Громким голосом, четко разделяя слова объяснил он, что выступает здесь от имени и по поручению, и что комсомольская организация понесла сегодня тяжелую потерю в лице активной комсомолки, с честью 
носившей это гордое звание, ибо до самого конца была она предана борьбе за общее дело и 
эта борьба была главным содержанием ее короткой, но такой яркой жизни. Он еще говорил о сплочении и единении... а я все думал, как бы не упасть.
     Стефания Мусиевна. кажется, ничего не слышала. Она сидела у гроба на корточках, все 
глядя и глядя на мертвую дочь и зачем-то перекладывала цветы, покрывавшие тело.
     Слава Богу, больше никто не выступал. Родственники и друзья начали по одному 
прощаться с покойной. Отделился от группы Муська. Подошел к гробу, посмотрел на Катино лицо. наклонился, поцеловал в лоб. Но от гроба не отошел, выпрямился, нашел глазами меня, опять поклонился и поцеловал еще раз. Я не выдержал и заплакал. Гроб закрыли, крышку прибили двумя большими гвоздями и Катю закопали. Муська вместе с группой молодых 
прошел мимо меня. сел в автобус, возвращавшийся в город. В квартиру - теперь уже не Катину, ехали, по старинному обычаю, помянуть усопшую. Я думаю, что это гуманный обычай. Встреча со смертью всегда тяжела и выпивая «за упокой», живые, на самом деле, хотя бы временно облегчают горе. Заглушают страх перед тем, вдруг воочию вставшим днем, когда неминуемо каждый из нас... В общем, был несомненно мудр тот, кто первым выпил после смерти близкого человека. Хотя многие считают поминки варварством.
     Я туда не поехал. Я не хотел ни мудрости, ни облегчения. Я поехал в пустую Славкину квартиру, отпер ее своим ключом, вошел в комнату и сел.
     Я вдруг понял, что я один, что и прежней близости с Муськой тоже не будет. Вспомнил тот, последний наш разговор. Живая Катя была на моей стороне. Мертвая она Муськин свидетель. «Так. Так. Так. Бим-бом? Бим-бом? Бим-бом? Так. Так. Так». Стемнело. Я зажег свечу, как 
любила Катя, но ее розового, трепещущего света выдержать не мог, задул огонь и остался в темноте, представляя, как лежит окостеневшее Катино тело в гробу, обложенном замерзающей землей и о том. что мне нет и пятидесяти, и впереди может оказаться довольно длинная 
жизнь... и опять представлял себе мертвую Катю, и так всю ночь... но почему-то не умер, не сошел с ума, и сидел так, пока не наступил рассвет. Серый, как позавчера, в утро Катиной 
смерти.
     И почему-то думал я еще и об отце, погибшем почти сорок лет назад. О том, как он бежал 
и в него стреляли, и потом уже он бежать не мог, и тогда стреляли в упор, и пули шли 
навылет, оставляя на выходе большие разрывы, потому что пуля на выходе всегда оставляет большее отверстие, чем на входе. Я не знаю, как погиб мой отец, это Славка рассказывал 
когда-то, как убили его товарища в немецком тылу...
     Работать я, конечно, не мог и опять позвонил, и сказал, что прорвало отопление, и я жду ремонтную бригаду. Начальник был недоволен: скопились дела, завтра я должен оформить командировку и выехать на монтаж, который уже затянут и. как всегда, грозит срывом плана. 
«Да, да, конечно, завтра» - повторил я, почти не понимая о чем он говорит и продолжал 
сидеть. Несколько раз звонил телефон, я не брал трубку. Звонки прекратились и я услышал, 
как поворачивается ключ, отпирая дверь. Увидев меня пришедшие смутились, особенно 
женщина и я подумал, что, может быть, это их простыню обнаружили как-то мы с Катей. Впрочем, смущение быстро прошло: они конечно тоже знали о нескольких комплектах белья 
и нескольких ключах. Наверное и по телефону тоже звонили они, проверяя, пуста ли 
квартира. И оглядывались исподтишка, удивляясь отсутствию женщины. Я не стал ничего объяснять и знакомиться с ними тоже не стал. Они смотрели на меня удивляясь, но я молча кивнул и ушел.
     Вылетел я не назавтра, а только через день. Уже холодало, к тому же на летном поле дул 
ветер. Наш Ан-24 стоял, опустив нос к дорожке, будто принюхивался. Почему-то Ан'ы всегда стоят опустив нос, как собаки, которые ищут дорогу. Я вошел в салон и почувствовал 
особенный «авиационный» запах - он приблизительно одинаков во всех самолетах, но нигде больше не встречается. Мое место было крайним, у прохода. Я сел и разобрал привязные 
ремни. Всегда привязываюсь с тех пор, как пилот в Саратове влепил козла и я чуть не выбил 
зубы о спинку переднего кресла. Почти сразу стали выруливать на старт. потом скорость увеличилась, меня вжало в сиденье, я почувствовал момент, когда прекратились удары колес 
о бетон и нас упруго качнуло. Самолет чуть просел - в эту секунду я всегда вспоминаю свой первый полет на поршневом тихоходе Ли-2. Его все время поднимало и опускало в 
воздушных струях, и я, вместо ожидаемых прекрасных ощущений, почувствовал только 
тошноту. Давно уже меня не тошнит в самолете. Привык. Привык... Привык...
     Хотя в современных лайнерах вряд ли кого-нибудь укачивает. Интересно, какими будут самолеты еще лет через пятьдесят? Я видел фантастические рисунки в журналах двадцатых и тридцатых годов: самолеты нашего времени в представлении художников и инженеров. Огромные сооружения с прогулочными палубами для пассажиров, «дочерними» самолетами 
в фюзеляжных ангарах и неимоверным количеством пропеллеров. Мы, видя самолет с винтом, усмехаемся: какая древность! А наши дети просто не поймут, что это за штука там впереди вертится и зачем? Предвидеть ничего нельзя, а привыкнуть можно к чему угодно. Даже 
к мысли о том. что привыкать буду уже не я. Как мой отец не привыкал к сегодняшним 
самолетам. Как Катя ни к чему уже не будет привыкать. Да. Ни к чему. Что там? А, стюардесса воду разносит. Хочу ли я пить? Наверное хочу, да.…
     ... А Муська от меня не ушел. Муська от меня уехал. Как, когда, почему он решил? Не знаю. Хотя мы теперь опять довольно много разговаривали. У нас как будто все вернулось в норму 
и я уже думал, что он выбросил из головы размен квартиры. Выбросил или просто забыл. 
Мало ли что скажет человек сгоряча! Да, мы опять много разговаривали, но об отъезде 
Муська не говорил. С тех пор, как евреи начали уезжать, эта тема всегда носилась в воздухе, 
но в нашем доме ее не было. И планов таких не было тоже. И еще: никогда не говорил он со 
мной о Кате. Один ездил на кладбище. Бесполезно было доказывать, что я не виноват - он 
и не обвинял. Но теперь я понимаю, что Катю он любил. Я-то думал, что знаю о нем все. О 
нем и об их поколении. Старый дурак.
     И однажды он молча положил передо мной, только что полученный вызов. На себя одного. Требовалось мое согласие. Я дал.
     Муська вынес все. что тогда полагалось отъезжающему: собрание, увольнение, неопределенность - Разрешат? Не разрешат? Разрешили. У меня тоже были неприятности, 
но я тоже дома рассказывал мало и он уехал, не спросив, как я буду жить дальше. И теперь 
он уже не Сэм и не Самуил даже. Теперь он - Шмуэль.
    «Шмуль! - кричали нам когда-то, - Шмулик! Шмулик-Срулик! Абрам! Абраша!» И мы 
старались быстрее проходить мимо, пока не начали бить. Иногда успевали пройти. Если 
рядом не было деповской лужи.
     Я так и не рассказал Муське этой истории.
     А для него Шмуэль - не дразнилка. Для него это имя пророка. За этим именем тридцать столетий. Там, на своей земле он сумеет ответить всякому, кто отнесется к этому имени без уважения.
    Да, о многом он, оказывается, со мной не говорил.
     Когда я написал, что женился - он. казалось, не понял. Во всяком случае, ответное письмо ничем не отличалось от прежних. Никаких поздравлений и даже упоминания о моем 
сообщении. И так навсегда осталось. Жена сначала обиделась, потом привыкла. Про Катю 
она, конечно, ничего не знает и решила, что Муська обижен за мать. Поскольку он далеко, сложностей это не создавало и жизнь была, как жизнь - удивить мы никого и ничем не могли, 
но и огорчить не могли тоже.
     А потом в стране начались перемены. И Катин отец неожиданно стал просто пенсионером. Даже досрочно. Ну, может быть и не «просто», а персональным, но все-таки пенсионером. А 
сама Катя могла теперь стать кем угодно, будь у нее в мужьях и три еврея сразу. Нам разрешили. Не мы сами себе, а нам. И Кати нет, как нет многого, что могло произойти. Оно могло бы быть, но его нет. Жизнь идет дальше. И можно сказать торжественно «величественное равнодушие истории», а можно проще: «все приходит слишком поздно и, плюнув на нас, продолжается». 
Кому какой стиль ближе.
     Я теперь тоже пенсионер. Не персональный, конечно, а обыкновенный. Зато на пенсию 
меня никто не выгонял, не такая завидная была должность. Не вспоминали больше и о 
Муськином отъезде - это было веяние нового времени. Я здоров и мог еще работать, но, как только исполнилось шестьдесят, подал заявление.
     Вокруг только-только забурлила жизнь. В газетах то и дело появлялись статьи, за которые недавно полагался лагерный срок, но теперь наоборот, вчерашние зеки попадали в парламент. Бывшие спекулянты по мановению жезла превращались в уважаемых коммерсантов, тут и 
там создавались частные производства. Поездка за границу стала обыкновенным делом. Жить стало сложно, однако, здорово интересно.
     Но я больше ничего не хочу, даже летать на игрушечном самолетике. Я устал. И пусть все катится вперед или перевернется и станет, как раньше. Хрен с ним. 
     Провожали меня тепло и с недорогим почетом. Говорили речи. Хоть я и вполне живой, 
речи были в прошедшем времени. О том. что «Ушел от нас… - кто-то добавлял, - на 
заслуженный отдых» - или просто - на пенсию», - а кто-то и забывал. Ушел и баста. «Ушел человек, который...» - тут ораторы запинались. Никаких заслуг за мной, вроде бы, не числится. Как найти нужное определение? Кто ушел? А никто. «Человек никто» нужно было сказать, 
но не полагается! - «человек, который достойно прожил жизнь...» - нашелся кто-то. Что ж, формулировка не хуже всякой другой. А формулировка - великая вещь! Впрочем, об этом я, кажется, уже говорил...
     ...От Самуила-Муськи-Сэма-Шмуэля подруге Марьяне-Маньке-Маше-Мэм:
     «И вот я теперь не жид больше. Я еврей,..«Иеhуди» - так написано в моем 
удостоверении. А удостоверение называется .. «Теудат зеут». Паспорт здесь нужен только для выезда за границу, а так - теудат зеут. И в нем запись: иеhуди. Еврей. Это я еврей.
     - Эй, русский! - и меня трогают за плечо. Оказывается, «русский» это тоже я. Наконец-то. Потому что из России. Кстати, я с Украины, но это ему все равно.
     -  - говорит. Бокер тов. Доброе утро, значит.
     Я киваю. Мы не так, чтобы - знакомы, но знаем друг друга. Здороваемся, но не всегда. Как выйдет. Большой мужик и толстый, килограмм на девяносто. Улыбается, глаза щурит. И парни 
с ним тоже улыбаются. Один солдат с винтовкой М-18. Еще девушка, единственная в 
компании, но какая! Ноги от ушей и глаза, как хасидские шляпы.
     - Слушай, русский, - говорит он, - а правда, что все ваши бабы - бляди?
     И тут я ему врезал. Прямой справа по челюсти, шажок и добавка - хук слева в корпус. 
Драк я избегаю, ты же знаешь. Боксера из меня не вышло, хоть и старался. Но тут попал 
хорошо. Точно. В самый подбородок, по кончику. Он завалился, как мешок. Только не ищи 
во мне рыцаря дон-Кишота и-ах!- благородного защитника вашей женской чести. Про вас я не думал и вообще блядей люблю. А вмазал ублюдку за вопрос, наглый, свысока. От сознания 
своего права на этой земле, на которой он родился, а я нет. И плевать ему на то что я - 
«иехуди».
     Солдат на меня навалился, еще двое схватили за руки. Может и в морду били бы, но тут «миштара», полиция. Повели в участок. Девушка с нами тоже пошла. «И зачем, - говорит, - пускают к нам эту русскую алию, они все такие агрессивные...»
     Ну, в общем, все в порядке. Жму вам лапы и целую. Ваш...

<.................................................................>