.

.... ___________________________________

. Зива Шамир      Профессор Зива Шамир возглавляет факультет ивритской литературы Тель-авивского университета, является ведущим исследлвателем творчества  Х. Н. Бялика. _________________________________________

Бялик и образ нового еврея: 
еще один взгляд на поэму «Сказание о погроме»

     Поэма «Сказание о погроме» была воспринята общественностью как произведение провокативное, напрочь отбрасывающее общепринятое, отрицающее оптимизм ожидаемого. 
Как известно, наши пророки обычно изрекали в дни бесчинств и разрушений слова 
утешения, а не гнева, сыплющего соль на раны. В противовес этому современный пророк в 
поэме Бялика обрушивает горькие и тяжкие обвинения не на бандитов, несущих зло, а на 
сынов своего народа, на беспомощность жертвы. Он требует сжать зубы, молчать, 
проглотить слезы, и это опять же в противовес лидерам народа, которые требовали со всех трибун донести свои вопли до ушей всего мира и лить потоком слезы. От оставшихся в 
живых пророк этот, наоборот, требует подать голос и восстать, но не против бессердечных враждебных властей, а против неба, против Бога, милосердного, жалкого и убогого, 
который оказался полным банкротом и не может исполнить свой долг перед своими же подопечными. Восставший поднимает голос на обанкротившегося Бога. Бог подстрекает 
свой народ против себя, против убогого Хозяина, потерявшего все свое имущество и вынужденного послать рабов своих опустошенными в этот мир.
     Поэма эта, по сути, была обвинительным приговором своему народу, отличающим ее 
от всех других литературных произведений, рожденных погромом, и потому вызвала 
самую острую реакцию, какую вообще вызывали произведения ивритской литературы в 
среде народа Израиля. Даже цензор, крещеный еврей, нс согласился пропустить поэму в 
печать и требовал убрать из нее те фрагменты, которые оскорбляли имя Бога.
     Сегодня, в исторической перспективе ста лет, можно с уверенностью не только сказать, 
что влияние поэмы вышло за пределы узкого актуального круга событий, вызвавших ее написание, но утверждать, что эта поэма привела к глубинному, с далеко ведущими 
изменениями, повороту в истории еврейского народа. 06 этом повороте писал историк 
Яков Горен в предисловии к книге свидетельств жертв Кишиневского погрома: «В дни 
Первого сионистского конгресса Герцль записал в своем дневнике: «В Базеле я основал 
еврейское государство». Так, быть может, записано будет в пйтерянном дневнике нации, 
на страницах, посвященных национальному пробуждению еврейского народа: «В Кишиневе родилась сила еврейской обороны». Ицхак Бен-Цви и Зеев Жаботинский, создатели 
отрядов обороны, свидетельствуют в своих книгах о поэме Бялика, захватившей, как 
поток, души еврейского юношества и приведшей к созданию этих отрядов. Многие из того поколения писали о том, что после прочтения поэмы в оригинале, в переводе на русский 
и на идиш, они пришли к выводу, что именно им предстоит прорвать это трагическое 
кольцо столь долго длящейся еврейской судьбы, чтобы вновь не подвергнуться собачьей 
смерти, не спасаться бегством, подобно крысам, и не прятаться подобно клопам. Во многих книгах по истории поэма упоминается, как фактор, приведший молодых евреев к решению разрушить стены галута и защитить национальное достоинство своего народа. 
     Поэма «Сказание о погроме» («Встань и иди по городу резни...») входит в тот 
небольшой избранный список мировых шедевров, которые создали новую реальность, 
а не только описали существующую действительность. К таким произведениям можно 
отнести романы Гарриет Бичер-Стоу, ставшие орудием северных штатов в борьбе с 
рабством, или книгу Эмиля Золя «Я обвиняю», которая способствовала снятию 
обвинений с Дрейфуса, сильнейшим образом повлияла на Герцля и косвенно на все 
сионистское движение. Как это ни парадоксально, но именно нигилистическое 
произведение, полное обвинительного пафоса, лишенное всякой силы и надежды, не 
дающее никакой веры народу в возможность выйти из этого позорного состояния, изменить 
его, привело к оптимистическому изменению в национальном мировозрении и созданию военизированных отрядов, начиная «Шомером» и кончая «Хаганой». «Новый еврей» - не 
как понятие для абстрактного обсуждения, а как истинно существующая реальность - в значительной степени результат влияния поэмы, которая, по сути, описала убогих и 
отверженных евреев галута.
     Также и в статусе автора поэмы произошел резкий поворот после ее публикации. В 
среде последователей Ахад-Хаама и литературного кружка ивритских писателей в Одессе 
увидели и осознали в Бялике истинно великого национального поэта, пророка обвинения 
и гнева, к которому обращены взоры всего еврейского народа. Иногда слышались слабые протесты против поэта, который оставил путь общественного посланца и предпочел 
войти в драматическую роль пророка, вообще никак не отнесся к случаям самообороны 
во время Кишиневского погрома, а лишь изобразил убогость, бессилие и трусость 
верующих молодых людей, прячущихся под кроватями в то время, как их жен и дочерей 
насилуют погромщики. Но даже самые непримиримые критики поэмы «Сказание о 
погроме» Бялика вынуждены были признать, что такое как бы одностороннее трагически заостренное свидетельство, лишенное всякой симпатии к жертвам, родило бурный отклик 
среди общественности, которого не смогли достичь все жалобщики, нытики и 
плакальщики.
     Преувеличенно резкая без всяких снисхождений картина в черно-белом цвете 
потребовалась поэту, чтобы достичь сильнейшего гневного эффекта, потрясающего до 
самых глубин души, и он этого достиг. В поэме явно ощутимо, как автор планировал этот 
эффект, и вовсе не был жесток к слабосильным и беспопощным жертвам, ужесточая свое 
перо, рисуя крупно и выпукло картины их страданий. Но именно этим он потряс все 
еврейство галута, пробудил их от унизительной спячки и заставил искать пути 
конвенциональной защиты - физической и духовной - от наступающего на него по всем 
фронтам зла.
     И параллельно этому он показал бессилие реакции всех мастеров пера, сцены, политиков, общественных деятелей, раввинов, писателей, интеллектуалов. Пост, проповедь, мольба, 
говорит автор поэмы, потеряли свою силу. Стершиеся как пятак эмоциональные призывы 
поэтов и рифмоплетов пришли к своему завершению и бессильны предложить что-либо 
перед лицом наступающего зла. Предпочитают они громогласное молчание или 
истерические проклятия, обвинения небес и грубое попирание ногами престола 
Всевышнего, чтобы разбить его на куски. Попытки бороться путем бегства вызывают у 
автора презрение и насмешку, с которыми относятся ко всему постыдному, более того, 
срамному. Следует взять посох и котомку, говорит поэма, но не для того, чтобы 
продолжать проклятие странствия Вечного Жида и увековечивать галут. Тут явный намек 
на то, что многие из евреев Румынии уехали при поддержке барона Гирша в южную
Америку, поменяв один галут на другой. В финале поэмы побитый и несчастный народ 
выходит в каком-то демонически-убийственном танце в сторону кладбища. Вместо того, 
чтобы организоваться и коллективом двинуться в сторону Эрец-Исраэль, намекает поэма, 
многие бегут в страхе в разные концы мира, в ассимиляцию или на поиск новых идолов. 
Раньше еврейские массы верили во Всевышнего, сейчас еврейский пролетариат ослеплен 
и сочиняет новую молитву, говорящую о милосердии чужих народов и верит в 
революционные призывы к международной солидарности. Снова он обольщается 
красивыми обещаниями гоев, которые минутой назад убивали его. Вместо того, чтобы 
влиться в сионистское движение, еврейская молодежь присоединяется к революционным организациям, которые борются против царской России. Бялик пророчески предвидел, 
что добром это сотрудничество не кончится, ибо это не плод истинного братства, а 
мимолетное выражение неких общих интересов. Недолго надо было ждать, и многие 
молодые евреи, присоединившиеся к революции, были заключены властями в тюрьмы 
и лагеря, высланы и расстреляны.

     Поэма Бялика отметает одно за другим разные предложения борьбы со злом. Молящиеся 
в надежде на милосердие чужих народов давно и напрочь обанкротились. Само начало, 
первые слова, подобно «И в начале создал Бог», говорит «Встань и иди...» (Бог говорит 
Аврааму: «Встань и иди...»- «Кум, лехлеха») даст библейскую окраску всей поэме, 
выступающей

резко против галутской психологии верующих, требующей реформы во всех областях народной жизни, которая не может быть достигнута в «Долине плача» изгнания, 
а только в Эрец-Исраэль. Все, до сих пор сказанное мной, представляет краткое изложений 
моих статей, опубликованных в книге «На пороге города резни...», выпущенной мною 
совместно с профессором Узи Шавитом. Добавлю к этому нечто из моих самых новых исследований, буквально с письменного стола, о художнице Ире Ян и истории приездов 
Бялика в Эрец-Исраэль, что, можно сказать, является прямым продолжением нашей 
темы. связанной с поэмой «Сказание о погроме», скрытой в ней полемикой, обретшей 
силу в будущем, и образом «новых евреев» в новейшей истории нашего народа. В 1911 
году Бялик пишет стихотворение «И если будет человек...» после первого посещения Эрец-Исраэль. Надо сказать, что это посещение весной 1909 года не привнесло ничего 
в творчество национального поэта. Очень кратко можно найти слова об этом посещении 
в открытках жене. Тщетно еврейский ишув, возникающий в пустынной и нищей стране, 
жаждал слов поддержки у национального поэта, стихов о родине, воспевающих новое 
бытие евреев, возрождающееся в Эрец-Исраэль. Лира поэта молчала. Возникает вопрос: 
остался ли Бялик равнодушным к усилиям халуцев возродить жизнь народа Израиля на 
древней его земле, при виде мошавов, созданных бароном Ротшильдом, городов и 
поселений, первого только зарождающегося еврейского города на песчаном берегу 
Средиземного моря - Тель-Авива, в 1909, при виде молодых евреев в кафиях и русских косоворотках из отрядов «Ашомер», скачущих верхом в Издреельской долине? Так, во 
всяком случае, считали тогда в ишуве. Но ведь не всем показываешь записи в своем 
блокноте. Косвенно это выразилось в символах и притчах новых его произведений. 
Особенно в стихотворении «И если будет человек...», посвященном новому образу еврея.
     Следует вспомнить, что Бялика подтолкнул к поездке в Землю обетованную скульптор 
Борис Шац, основатель художественной академии «Бецалель» в Иерусалиме, с которым 
поэт познакомился на сионистском конгрессе в Гааге в конце лета 1907 года. Там же 
Бялик расстался с давней своей подругой, художницей Ирой Ян, с которой познакомился 
во время своей поездки в Кишинев. Ей он посвятил два известных прощальных 
стихотворения «Ты уходишь...» и «Исчезаю с путей твоих...». Шац уговорил художницу 
искать свое будущее в Эрец-Исраэль, а Бялика уверил, что лишь нога его ступит на Святую 
землю, где халуцы поют песни на его слова, обновятся в нем все творческие силы. Однако
этого не произошло. Близким друзьям поведал Бялик о разочаровании, таящемся в душах 
людей, подобных ему, которые многие годы мечтали о Земле обетованной, связывали с 
ней высокие ожидания, а встретили совсем не похожую на их мечтания и фантазии 
страну. Жене в Одессу он писал, что не может понять, почему так слабо коснулись 
ландшафты Эрец-Исраэль его души, то ли потому, что все это слишком чуждо ему или, 
наоборот, чересчур близко. Бессарабцу Якову Фихману, проживавшему тогда еще в 
Одессе, он сказал: «Насколько бедной и безотрадной видится мне отсюда оголенность Эрец-Исраэль».
     В те дни Бялик стал широко публиковаться в России, выйдя из узкого замкнутого круга ивритских литераторов Одессы. В 1911 году был завершен проект перевода на русский Владимиром Жаботинским стихов Бялика, которые были восторженно приняты известными русскими писателями, и особенно, Максимом Горьким. Речь даже шла о представлении кандидатуры Бялика на Нобелевскую премию по литературе. После встречи с Жаботинским, представлявшим поколение полуассимилированных младоевреев, великолепно владеющим русским, Бялик внезапно понял, что он и ему подобные принадлежат к «поколению 
пустыни», сыны которого оставили стены старой школы, но остались связанными с ней 
узами. Даже Черниховский, всего на два года младше Бялика, виделся ему пред ставителем 
нового поколения, а он так и останется евреем старой формации: в своем доме. под крылом 
жены и старых ее родителей, продолжая быть символом для своего народа. Ира Ян все же рискнула уехать из благоустроенной жизни светской дамы в нищую и обездоленную Землю Обетованную без всякой финансовой поддержки и живой души, которая поддержит се 
духовно. Бялик остался привязанным ремнями тефилин к старому миру. И все же в 
творчестве Бялика личное «я» и национальное начало слиты воедино, и это не просто пророчество. а коллективное призвание народа, который прошел все боли и страдания и 
нынче меняет свой лик, совершая метаморфозу, стирая следы галута. В отношении нового 
еврея Бялик осторожно выдвигает бесчисленные условия, сплошные «И если...». Только 
при выполнении всех этих условий возникнет новый еврей, свободный, полный 
достоинства, жизнь которого будет несравнимо прекраснее жизни в изгнании. И он не 
будет выражать презрение к старому миру евреев, а относиться к нему с симпатией. И не обязательно он должен быть агрессивным. Образ нового еврея Бялик изобразил в 
стихотворении «И будет человек...». Вглядываясь в жизнь в Эрец-Исраэль, он сумел 
предвидеть будущие процессы, понимая, что жребий брошен и народу его жить на 
этой древней земле. И дети, родившиеся здесь, не будут похожи на тех мойшеле и 
шлеймеле в капотах, с цицит, и на того юношу, в черных печальных глазах которого 
застыла просьба о милосердии. С другой же стороны они нс будут похожи на тот 
ницшеанский стереотип, который возник в те дни в публицистике, литературе и 
политических речах. Кто-то сказал, что бледный еврей, черноволосый и черноглазый, 
вошел однажды в «черный ящик», прошел процесс проявления, и вышел из ящика на 
негативе - загорелый, светловолосый и светлоглазый. Но Бялик знал цену стереотипам. 
В те дни создания военизированных отрядов, перед началом Первой мировой войны, 
поэты еще не воспевали «гордых юношей с чубом», в среде младоевреев еще не возник 
тип «белокурой бестии», нашедший затем в Израиле выражение в загорелых мускулистых 
парнях, светловолосых и голубоглазых. Еще не родился Ури Авнери, сочинивший 
ницшеанский гимн о «рыжих лисицах Самсона, несущихся в просторах и несущих пламя 
в сердцах». Но Бялик своим визионерским предчувствием предвидел грядущее развитие 
и закат ницшеанского идеала. Уже в «Мертвецах пустыни» Бялик изображает имперского
льва с высокомерным презрением в очах, превращающихся в пылающие факелы презрения. 
В более поздних стихотворениях Бялик дискутирует по поводу ницшеанкого идеала, 
изображая высокомерный образ нового еврея с всего лишь искрой презрения в глазах, не факелом,но все же похожего на львенка.
     Бялик предвидел высокомерие, развивающееся у уроженцев Эрец-Исраэль по 
отношению к галутскому бытию, но также знал, что с течением времени новый еврей 
научится развивать в своем поведении и понимании мира гордость и красоту, а не только 
силу, вникнет в трагические аспекты жизни в галуте, и тогда искра понимания погасит 
искру презрения, вызвав симпатию и чувство милосердия.
     Вместе с переводом на русский поэмы «Сказание о погроме» весной 1904 года 
Жаботинский написал свое стихотворение, в котором призывает народ пробудиться, ибо 
нет большего стыда, чем преклоняться перед кнутом. А к галутскому парню надо 
подходить с пламенем презрения в глазах. Пламя это совершит метаморфозу в душе этого 
парня и превратит его в нового еврея.
     Бялик в противовес молодому поэту и переводчику, который принес ему славу 
переводом поэмы на русский, не верил в «пламя презрения», скорее в «искру презрения»: 
она к тому же мимолетна и тут же гаснет. Выяснилось, что в противовес Жаботинскому, 
который в гимне «Бейтара» написал: «И встанет раса новых людей, гениальная, щедрая, жестокая», да и Черниховскому, который по своему мировоззрению был близок Герцлю 
и младоевреям более, чем к Ахад-Хааму, и верил в конце X I X века, что в Эрец-Исраэль возникнет поколение, которое «скинет с себя оковы железа» (стихотворение «Я верю...»), 
Бялик считал, что невозможно в один миг или в одну ночь разорвать связь страдицией и ментальностью галута. Даже если новый еврей сменит кожу, выступая в ницшеанском 
образе льва или «белокурой бестии», останется в нем - по Бялику - от иудаизма 
стыдливость, вежливость, милосердие и симпатия к слабому и плачущему. Бялик остудил революционный пыл новых евреев, напомнив им черные дни после революции. Он 
предвидел, что ницшеанский переворот, который пережили младоевреи в Эрец-Исраэль 
в те годы, окажется событием внешним, поверхностным, и что в судьбоносный час 
раскроется настоящий новый еврей - смешение красоты и гордости, эллинизма и 
иудаизма, и это лишь один из многих аспектов визионерства Бялика, которые, как 
обнаружилось с течением времени, осуществились точно в реальности.