. Владимир Тарасов

Блики и контур

    Илья Бокштейн: вне своих стихов немыслим.
    Странное дело – самые разные люди, литераторы и не-, расписывались в лучших чувствах 
к этому птицечеловеку, но более или менее толкового “вникания” в его поэзию ни-ни, 
слишком закоулист, можно сорваться, попасть впросак.
    Бокштейн живёт в Израиле, в Яффо. Удивительно, что не на горе Тавор. Попытаюсь 
“подать” поэта.
    Как уже говорилось, Бокштейн неотделим от исписанных своей рукой (квадратный почерк) тетрадей. Его поэтика – модель сознания, совершенно адекватная носителю, симулировать 
чужой мир, чужие переживания и пр. Бокштейн не в состоянии. Категория объективного не 
столь отсутствует, сколь сродни чему-то монстроподобному. Да и вообще, мимикрия – не его дело. Натура исключительно созерцательная, честно отстёгнутая от окружающего, Бокштейн местами гипериррационален; находясь не в ладах с силами бокштейновых земель почти невозможно оценить их дары по достоинству:

                  Леденеющий танец вошёл
                  Со свечой мне ладонь протянул,
                  Я оглянулся –
                  Наступающий сумрак
                  Просунул в окно мне тень ветки,
                  Догорающий вечер
                  Мне на волосы отблеск кладёт горячо –

разве это сильно? Нет. И не эффектно. Не сверхново. Но – завораживающе. И, главное, из 
чего сделано – обычный, очередной вечер! 
    Несколько неконкретных пояснений. Всё что было сказано мною об этом, возможно, 
самом крупном из осевших в здешней пыли самородке можно было бы считать не 
правильным, оспаривать, когда б не та неповторимая деталь, а именно – уверенность в экзистенциальной необходимости чистосердечного заполнения любой паузы, – Бокштейн 
как никто носит своё всегда при себе – вариант наволочки. Крайне редко зачёркивает и постоянно в процессе. Принципиальным приятием пути вдохновения – в начале было слово, 
но слово надо слышать – приятием и приниманием любого шумового поля, достигшего 
улитки слуха, за чистоган находок, объясняется всё то, что кажется срывом, неровностями. 
Это так – потому что так должно быть.
     Одно из наиболее заметных стихотворений из книги “Блики волны” публиковалось как минимум трижды (с незначительными разночтениями) – это “Художник”: 

                  Знает ли птица, что птица она
                  Знает ли ветер, что ветром летает... –

многим давно известные строки, не буду приводить целиком эти стихи-признание, 
признание с трагедийным, по большому счёту, не долженствующим быть, неприемлемым лейтмотивом. Здесь нет неразделённой любви, как склонны почему-то полагать некоторые, 
здесь страшней – драма художника в том, что любовь им не испытана:

                  Быть я любимым хотел, но стихи
                  Вместо меня от любви клокотали,
                  Жизни не зная, слово терзали,
                  Между решётками строк трепетали
                  Всплески полосками – нежность сплели
                  Нервы тропинками снежной зари... –

безукоризненная звукопись. Этот живой ручей нежнеющих оттенков, образующий 
трепещущий узор, доносит тонкую боль. Надо ли разъяснять?..
     Намёк, обертон, многообразие ассоциативных решений, черпаемых прям из рукава, и безусловная преданность Культуре с одной стороны, а с другой –  необъяснимое доверие 
всему тому, что во время “сеанса” наговаривается,  выплёскивается на бумагу, – всё это в 
целом свойственно яркой и богатой непредсказуемыми капризами манере: тут 
возвышенное может соседствовать с беспомощным, самобытное – с чуть ли не нелепым. 

Пробей, тоска, камней предел
В пещерах тел
Зачем рассудок дал мне Бог?
Простором ночи стать хотел
Вдыхая пыль ночных дорог
Иэ пыли сотканный цветок –

зачерпнул пригоршню – грязный песок и золотая слюда – всё в одной обойме. Чудная смесь 
с серятинкой – существенный наклон в характере почерка, черта подлинника – едва 
уловимые стёртые тени прекрасного становятся чёткой реальностью на фоне косного, напирающего своей необъятной слоновостью. 
     Что удивляет всего более в книге “Блики волны”, так это прямота прозрений. Иные
“тексты” воспринимаются как главы нескончаемого трактата. В своих “онтологических медитациях” (Фрагменты о метафизике и др.) Бокштейн загадочен и силён:

Когда возник человек? 
Человек возник тогда,
Когда обезьяна слезла с дерева
И обратилась к Богу.
 Когда появился Бог?
– Разумеется, тогда же.
– Выходит, обезьяна обратилась 
К самой себе.
– Совершенно верно.
Однако лицо её обращения
Было отделено от первого
Могильной тишиной.

     Процитированное – лишь один из возможных примеров, IV глава книги пестрит ими. 
В связи с этим остаётся только отметить подчёркнуто телеологический ракурс умозрения 
поэта, что несомненно является грунтовой основой к портрету макротекста по имени Илья Бокштейн.
     Прежде чем привести достаточно большой отрывок из “Фантазии на авторские темы” 
(Блики волны, с. 117–119) – несколько слов. По адресу этой поэтики мне приходилось 
слышать упрёки в символизме, а то и наблюдать глупые попытки выуживания в его стихах мандельштамовских интонаций и ходов. Ну, если искать, то найдёшь всё, что вздумается. 
Но в случае Бокштейна по другой, правда, причине – по причине симфоничности его 
поэзии, он не скупясь пользуется накопленным словесностью сырьём. Вот это и лежит на поверхности, – слишком бросаются в глаза элементы будетлянской концепции и дадаизма, которые служат своего рода индикатором, и дают повод нехитрому читателю догадаться: 
ага, в этом сплаве присутствуют и иные металлы. Но повод оказывается исчерпанным, 
когда всматриваешься в “течение” текста: некая статичность, достигнутая, зафиксированная, эмоционально стабильная картина резко нарушается, деформируется ворвавшимся – 
гротеск беспамятства, что ближе к абсурдистскому полюсу видения. Вообще говоря, искать 
кого поэт тебе напоминает – занятие некорректное по отношению к поэту. Честнее сразу 
сказать – ничего своего этот поэт не создаёт. Но если обвинение именно таково, тогда 
вчитайтесь:

                  (...)
                  Леденеющий танец вошёл 
                  Со свечёй мне ладонь протянул
                  Я оглянулся – 
                  Наступающий сумрак
                  Просунул в окно мне тень ветки,
                  Догорающий вечер
                  Мне на волосы отблеск кладёт горячо,
                  Я наклонился –
                  На столе обнажила плечо
                  Статуэтка на солнце,
                  Статуэтку накрыл удивленьем, а в ней
                  Зеленее камней засветились
                  Её лисьи глаза –
                  В камне скрытых морей
                  Над морями огромным цветком раскалились...
                  Плечи белеющих птиц
                  листьями речи лились...
                  В тревоге язык не продумать –
                  Трудно созвучье тоски 
                  В словах – равнодушные трюмы
                  Все чувства у них номерки,
                  Чудовищных вымыслов числа,
                  Нелепой игривости грёз,
                  А вместо безмерности мысли
                  Одних ожиданий вопрос.
                  Хочу разорвать всю душу
                  В миг ожить, в миг умереть
                  Иль выдумать казнь мне похуже

                  Чтоб жизни не смог я стерпеть?..
                  Но это мираж, наважденье
                 А смерти ладонь глубока
                  Язык проглотив исступленье
                  Повисло на строчке стиха,
                  Пространство меня обнажает
                  В прострацию вводит восход
                  Не солнца, чего, я не знаю –
                  Секрет океаном растёт,
                  Претит описание жизни –
                  Холодного ветра пятно
                  В плаще словотворческой мысли
                  Что высится храма окном..,
                  И всё, что любовью хранимо
                  На тайном холсте заволнит
                  Плывут мне навстречу – незримы –
                  Предчувствия знаков одних –

     “Дети часто спотыкаются; они же превосходно танцуют”, – обмолвился однажды неподражаемый Терентьев. Во избежание недоразумений: в приведённом отрывке мне 
пришлось воспользоваться пунктуационной техникой подсказки читателю, надеюсь, автор простит мне это своеволие, ущерба от него нет. А длинный искус заменить один эпитет я преоборол.
     Но вот пчёлка залетела.
     Симфонизм. Всёчество. Постмодернизм. В сущности синонимы.
     Апологеты эстетики сочувствия найдут что сказать-возразить в защиту банального. И 
впрямь, дурной бесконечности синтетизм (Драгомощенко, скажем) подчас оставляет 
ощущение оскоминного суесловия, хочется опять-таки чего-то знакомого (припев 
потребителя), близкого, “по-человечески” тёплого (из той же серии), и вообще – нет ничего банальнее боязни банального (представляю себе реакцию Набокова на этот трюизм), 
поэтому, дескать, банальное ныне звучит как некий вызов, смелая поза и т.п. Можно много 
чего наговорить. Тем не менее, иначе чем сбоем во вкусе не объяснить то и дело 
попадающиеся лужицы штампованной, таки банальной, а местами и инфантильной, 
“знакомой” архаичной тропики. Приведу поначалу замечательное стихотворение “Памяти Низами”: 

                  Ночью бархатной, чёрной, как челюсти Рока
                  Вдохновенную душу святого пророка
                  Бык небесный жемчужину неба ночного
                  Вынимал из ноздри у земного.
                  И потухла земля
                  Будто чёрное небо разуто,
                  Будто чёрное поле теперь бесприютно,
                  И на ней я бесплодно тоскую, 
                  И стада там пасутся вслепую. 

      Хорошая вещь, бесспорно. И выведена она той же рукой, напета той же душой, что и предлагаемый набор: крик пропасти, в обрыве вниманья, или – страданий неосознанных 
соборы; если “млечный шлейф” хоть и не первой свежести, но прочно законсервирован традицией и тем самым может служить своего рода “отсылом”, то “тишина размышлений” – ученичество (при этом “вошла тишина размышлений” – вполне трогательно, но я больше о тенденции), а высказывание “молит время о мученьях выдать слово” пусть комментирует какая-нибудь солженицына. И самое досадное – здесь ни тени иронии, всё на редкость 
серьёзно. Однако, это тот же Бокштейн! Когда на него сыпется, он не перебирает, он весь 
такой – переполненный своим миром, подчинённый гармонии этого мира, в котором 
дивные находки уживаются со слепыми пятнами клише. Возможно, поэтому никто не 
решался вооружиться лупой филолога дабы расставить акценты – целинность поэтики 
отпугивает, как-то несуразно, криво дышит эта почва, а вдруг мы чего-то не понимаем? 
вдруг Оно живое?.. Ну конечно! разумеется! не на шутку живое:
 

                  Узлами строчек убегу
                  В остервенелый конный гул
                  Загонят кони в ритмы гонг
                  Окостенервы – крика ринг
                  Осиротелый грека горн
                  Окаменелых хоров Рим –

мёртвое так не захлёбывается, не топорщится так, не топочет. Одна из сентенций Бокштейна гласит:

                   Осуществление же мысли всей
                   Стихотворенье – самосотворенье.

      Я прекрасно понимаю, что этот очерк не может дать полного представления о 
разнопёрости птицы. После прослушивания каскада бокштейновых стихов в авторском исполнении окончательно убеждаешься в том, что печатный станок не приспособлен для адекватной передачи замысла “воплощения” этих текстов. То ли мы вконец испорчены 
нашими прямоугольными привычками, то ли стихи эти полноценно дышат и звучат только 
в сознании автора, – но в истинности последнего усомнишься, листая “Блики волны”, – они шепчутся, кличут друг друга, цепляются один за другой. Книга точно передаёт свойства этой поэзии – практически рукодельная, она представляет собой факсимильное издание тетрадей, 
в которых каждая страница использована до отказа. Это джунгли строк, куда вплетены т.н. 
ключи (комментарии к непонятным словам, о чём ниже), некоторые строки фиксируются 
после стихотворения второй раз, третий, почерк при этом мельчает – своего рода намёк: тут тоном ниже, – и ко всему – авторские украшения, графика: значки, символы, невнятные 
закорючки и вдруг – удивительное существо из зоопарка будущего: совершенная пластика животного и огромные глаза падшего ангела.
     Бокштейн – изобретатель. Он возится со звуком, выискивает как заострить привычное, оттенить обыденное значение, он навязывает новую фонетическую форму, сбивая с толку парадоксальным написанием, “с тонким стоном” сталкивает созвучия, мнёт пластилин 
языка. Как раз по такому поводу тот же И.Терентьев писал: “Заумь – гниение звука – лучшее условие для произрастания мысли”.
     Но автор этой птичьей речи не ограничивается корне- и звукословием. Язык Бокштейна включает и наново сочинённую терминологию, те самые ключи, о которых шла речь выше. Причём, придумка тут может быть сколь угодно занятной: звамиль /zvamil`/ – закоулистая 
чёрная роща с золотой шляпой. Казалось бы, экая чушь (к тому же вырванная из контекста, 
так и нормальные вещи зачастую вызывают недоумение), но не будем спешить. Этот 
метаязык, помимо живописных деталей и нового прочтения норматива, претендует на более серьёзный охват. Я не случайно заговорил о терминологии – в глазах Бокштейна метаязык 
более ёмок и поэтому наиболее подходящ для репрезентации идеального, абстрактного, принадлежащего сфере эстетики, историософии, культурологии, экстрасенсорики, чего 
угодно. Судите сами: самострация /samostratsi`а/ – олицетворение своих сусальных 
комплексов в сверхлицо или в иной личности, сусальность, слащавость, приторность; 
псилок /psilok/ – вазочка вечности, провинциальный образец совершенства; лимитформ 
/limitform/ – восемь значений, приведу только два: одно – исчерпанность сюжетов великих 
религий для высокой культуры, другое – противоречие вершины художественного 
потенциала и нисходящего потока культуры; цларг /tslarg/ – центральный гармонический 
образ; лонсимар /lonsimar/ – мировой логос самоутверждения образных пространств. Это 
ли не грандиозно!
     Мне остаётся только гадать отыщется ли когда-нибудь трудяга, который соберёт по 
кусочкам мозаику метаязыка Бокштейна и зафиксирует тем самым непредсказуемый маршрут астероидов мысли этого оригинального, к сожалению, плохо прочитанного по сей день 
поэта. Илья не раз с воодушевлением посвящал меня в свои планы – одно время речь даже 
шла о создании – ни много, ни мало – “парапсихологической” поэзии. Его логотворчество поражает масштабностью замысла, в котором безусловная нацеленность, присущая 
готическому мышлению, сочетает с собой разнообразие барочной фантазии.

                                                                                                                                             1994

(Версия откорректирована, статья была опубликована журналом “Двоеточие” № 2, 1995, Иер., 
с презабавными опечатками)