.
Елена Аксельрод
На рынке
Ей в спину кричали: «Бабушка, бабушка!
Картошку бери! Один шекель картошка!»
Старушка, прикрытая шляпкой макушка,
Зачерпнута жгучей, как день, поварёшкой
С картошкою вместе и перцем пунцовым,
С коврами, ворами, изюмом, клубникой.
Торговцы, торговки плутуют над пловом
На кухне базара разноязыкой.
Увяла, свернулась, как в супе петрушка,
Бабушка пугливая, интеллигентка –
Старушка-вострушка, шутиха. Петрушка –
Соломка свалялась, отклеилась лента.
Танцы в Тверии
Официанты меж столов снуют.
Сменилось танго модною ламбадой.
С диванов живо старики встают,
Юнцы косятся с лёгкою досадой.
Какая слаженность! Какая стать!
Спроворили с того вернуться света.
Но где их обучали танцевать –
На зимних пересылках или в гетто?
Отель прибрежный. Бархат и парча.
Седой Давид склоняется пред Номи.
А у неё рукав скользнул с плеча,
И обнажился вросший в тело номер.
Усердно отбивают свой чарльстон,
Не думая о прошлом и грядущем.
В багровых водах тонет небосклон,
А ритм всё чаще, а забвенье гуще.
Неужто, чтобы жить одним лишь днём,
Забыв про все предчувствия и страхи,
Пройти по снегу надо босиком
Меж двух штыков к невыдуманной плахе?
* * *
Не зря тот солнечный лаваш
Мы, точно питу, уплетали.
Не зря на пиршественный пляж
Несли в авоське цинандали.
Да это что? А как мы пили
На улице Давиташвили
В Тифлисе двадцать лет назад!
Смуглел ягнёнок, рдел томат.
Но было всё это намёком
На шварму с пряным, жарким боком
У древних иудейских врат,
Где о святынях говорят,
Прилежно в питу вбив салат,
И царский отпрыск полуголый
Не расстаётся с кока-колой.
Октябрь в Нью-Йорке
Перламутровый воздух Коро,
Парк в тщеславье осеннем неистов,
Разукрашен хитро и пестро
Раскалённой палитрой фовистов.
Меж оранжевых листьев шуршат
Кареглазые сытые белки.
Воспарив на каштан, шелушат
Октября золотые поделки.
А в подземке железо черно.
Там каким-то писцом ошалелым
Бесконечной стены полотно
Тьмы поверх размалёвано белым.
Чем грозит эта жёсткая вязь
В октябре, в мишуре, в пятнах света?
Многоликий
поток, раздвоясь,
Нас влечёт сквозь пинки турникета.
У дискотеки
Возле сверстников он слоняется,
Осаждающих дискотеку.
И сутулится, и стесняется,
Чуждый возрасту, чуждый веку.
Как Иосиф, братьями брошенный,
Что он делает на Пиккадилли?
Может быть, российской порошею
Пронесён сквозь вёрсты и мили?
Все святилища перепутаны —
В дискотеку ли, в синагогу?
Мнется миленький, перепуганный,
Припадая к чужому порогу.
Последний день в Кельне
Сыну
В последний, от тебя далёкий час
Почудилось, что рушится отвесно
Собора знаменитого каркас
Со всею филигранью поднебесной,
И я решилась позвонить тебе,
Вошла в грохочущий сумбур вокзала.
У тумбы круглой в очередь к Судьбе,
Угрозу урезонивая, стала.
...Свою красу ненужно громоздит
Над скобкой автомата храм узорный.
Как будто не было. Снесён, забыт.
Лишь голос дрогнувший
в мембране чёрной.
* * *
Сыну
Других событий не будет сегодня.
В моём безбытье, в пустом загоне
Лишь ветров сорванные голоса
Да ты заглянешь на полчаса.
Я день разделила на утренний ветер –
На неразборчивый голос предвестья –
И ветер вечерний, который рывком
Твой след занесёт торопливым песком.